50. Москва. Кольцевая дорога. Посылка с того света
Номер мобильного телефона Нарика был единственной ниточкой, связывающей Швеца с этим удолбанным отморозком. Он вспомнил, как Джангир предупреждал никогда не обрубать каналы связи до конца — неведомо, когда и зачем понадобится. Правда, говорил про Ордынцева, но в принципе идея не отменялась.
Швец слушал долгие гудки, плывущие в ухо, терпеливо ждал, пока механический голос сообщил, что с абонентом нет связи и можно оставить послание. «Вам ответят», — завершила баба металлическим голосом из преисподней.
Швец от серьезности момента трагически свел брови, сделал плачущее лицо и горько сообщил:
— Нарик! Это говорит майор Швец. Я тебя прошу, позвони мне по номеру, который я тебе оставляю… Есть чрезвычайно важные вести… Плохие, горькие новости… Это касается тебя и Ахата… Отзвони незамедлительно…
Швец бросил трубку на стол, засмеялся, закурил сигарету, уселся поудобнее в кресле, положив ноги на столешницу. Он знал, что ждать придется не очень долго — сейчас этот грязный таракан отзвонит. Швец не сомневался — его послание слушали и не отвечают только потому, что боятся какого-то подвоха. Может, боятся, что он ему, как Дудаеву, в ухо ракету пустит? Сейчас отзвонятся с другого телефона.
— Ну, это твое дело, болван, — решил Швец. Сейчас он раздумывал о том, утрупили уже Ахата или эта милая церемония ему только предстоит. Во всяком случае, для Швеца Ахатка-придурок уже был мертв. Слава Богу, достукался наконец этот живодер!
Конечно, очень хотелось превратить операцию, которую поручил ему Джангир, в комплексное мероприятие. Забрать у потаповских цыриков нугзаровскую падаль, обменять на какую-то безымянную дохлятину, которую привезет Нарик сам. О-о-о! Вот это было бы по-братски! Естественно, Швец сделает тогда все, чтобы Нарик оттуда не уехал. Это было бы правильно, удобно и красиво. Для всех лучше! Ведь прожили братья вместе хорошо, дружно всю жизнь. Пускай и уходят отсюда вместе.
Потом Швец раздумывал о том, что происходит в Нью-Йорке. Он не сомневался — его поручение там выполнят, но хотелось бы, чтобы это сделали спокойнее, тише, без блатной помпы. Лучше всего, если бы дело, булькнув, исчезло в болоте криминальной рутины огромного города. Тогда, глядишь, и у Джангира рассеялись бы подозрения. Швец очень не хотел раздражать своего шефа. Ну, по крайней мере до того момента, пока не почувствует — момент пришел, пора отвалить от него навсегда.
Затрещал телефон. Взял трубку, коротко бросил:
— Швец.
— Слушай, ты… — донесся чуть гундосый, сморкатый голос Нарика. — Чего тебе надо?
Швец глубоко вздохнул, снова собрался для своей драматической роли — страшного вещуна.
— Нарик, мне надо сообщить тебе очень печальную весть… Будь человеком, крепись… Ахата больше нет…
Из трубки раздался вскрик, звериный протяжный вопль:
— Суки! Гадины! Смрадюги! Пидоры! Я вас всех…
Швец терпеливо пережидал всплеск гнева и боли у подраненного животного и в первой же паузе забормотал проникновенно:
— Нарик! Твой дядя жизнь закладывал, чтобы спасти Ахата. Но не все и от него зависело… Хочешь верь, хочешь не верь, но он сделал невозможное. Он вырвал у этих псов тело Ахата… Чтобы вы могли джигита похоронить со всеми почестями, чтобы было местечко на земле, куда люди смогут прийти поклониться, помолиться, сказать доброе словечко…
Швец испугался, что пережал здесь немного — ну, действительно, где сыскать на всей земле сумасшедшего человека, который придет поклониться к этому скотомогильнику?.
Нарик, наверное, так не думал, потому что стих на минутку.
— Когда, как? — спросил он сдавленно.
— Послушай меня внимательно. Мы должны обменять тело Ахата на какого-нибудь бродягу. Ну, не мне объяснять тебе, пусть твои ребята заедут в любой морг и купят какого-нибудь дохляка за копейки. Вы должны привезти этого покойника к Николо-Архангельскому кладбищу… Там я отдам тебе тело Ахата, а бомжа сдадим тюремному конвою для кремации. Ты меня понял?
— Понял, — буркнул Нарик, и Швец слышал в трубке его всхлипывания.
— Нарик, будь мужиком, крепись… Еще раз хочу тебе объяснить, что твой дядя сделал такое, что ни одному человеку это не удалось бы.
Снова раздался животный рев:
— Пошел ты, сукоед! Предатель, гадина! Я тебя буду ждать! Но если ты, падлючий потрох, что-нибудь вздумаешь… Запомни — мы тебя порежем из автоматов на ломти…
— Нарик, дружок, перестань… Я тебе сочувствую.
— Тебе позвонят! — крикнул Нарик, в трубке булькнуло, и затараторили гудки отбоя.
«Чтоб ты подох, дерьмоед противный!» — подумал проникновенно Швец.
Уже перед вечером выбрался повидать Моньку. С досадой, в которой Швец не хотел признаваться сам себе, он ощущал, что Джангир окончательно и бесповоротно задвинул его на вторые роли. Швец придумал для этой позиции свои преимущества. Конечно, подчиняться и выполнять чужие указания противно, но есть же замечательные профиты для второго игрока в экипаже. Матрос на гоночной яхте. Или колясочник в мотокроссе. Или в теннисе на второй подаче. Естественно, славы и призов получаешь меньше, но и головной боли, страхов, нервотрепки — да и опасности — гораздо меньше! А выгода, если правильно обернуться, — та же самая.
Но, несмотря на все резонные и разумные утешения, Швецу было обидно — всех людей, окружающих сейчас Джангира, когда-то сыскал и привел он. А с Монькой все деловые вопросы Джангир решает сам. Как говорится, просьба ко всем остальным не беспокоиться, ваш номер «восемь» — понадобится, спросим.
Монька сидел в гостиной своего роскошного номера и парил в тазу больные ноги. На стопах синели четкие наколки: «Они устали». Шустрая смазливая девушка Брютелька, присланная Моньке загодя Швецом, делала дорогому гостю массаж спинального отдела тяжелого корявого тулова.
На столике перед ним был сервирован английский чай, который он закусывал, орудуя столовой ложкой, бисквитно-сливочным тортом «Сказка». Наверное, заедал горькую участь миллионера.
— Ну что, вижу, сидите тут, воркуете, как голубки, — почти незаметно передразнил Швец акцент Джангира.
— Угощайся, мамзер, — засмеялся Монька.
— Эммануил Семеныч — такой отвязной мужик! — возникла Брютелька.
— Такая ласковая лапонька! Доброты и широты — как степь…
— Ну да, — хмыкнул Швец. — Как беспредельная австрийская степь… Перед германской полупустыней…
Брютелька, тоненькая, очень красивая, была простодушная, наивная, чистая, как фальшивый бриллиант. Лет с тринадцати баловалась в пипку, курила дурь и выпивала с дружками по подвалам, пока ее не подобрала шайка бакланов-щипачей.
На рынках Брютелька влезала на высокий ящик и, раздевшись догола, демонстрировала дешевое китайское белье. Бабы не интересовались или злобно фыркали, а мужиков — поглазеть задарма на живые остро торчащие Брютелькины сиськи — собиралась огромная толпа. Вот тут-то их, диких колхозанов, грезящих наяву, и глушили щипачи по-черному.
Девчушку присмотрел Швец, высоко оценил и отнял у бакланов. Гордился собой — этой милой наивнячке можно было поручить дело любой хитрости и сложности.
— Ну что, Моня, хорошая девулька?.. — равнодушно поинтересовался Швец. — Раскинет ножки — видно, как сердечко бьется… По-моему, ты ей нравишься…
— Я знаю, — кивнул Монька. — Реальный миллион у мужчины — самый привлекательный половой признак. Безусловно — первичный… А девчонка — тот еще фрукт! Называется «игруша»…
Швец окинул взглядом все это плотское великолепие и подумал, что, наверное, так выглядит реализованная мечта блатных на нарах: полно «бацилл», от пуза — ханки, английский чифирь и горячая шкица в богатейской обстановке.
— Что происходит? — поинтересовался Монька.
— Нормалек! Живем в достатке, пьем сладко, хороним совести остатки, — бойко продекламировал Швец.
— Ну, вид-то при этом у тебя не очень веселый.
— А чего веселиться? Я сегодня еду за посылкой с того света — труп Ахатки Нугзарова надо получать. Не больно-то развеселишься, особенно если эти уроды стрельбу затеют…
Монька приподнял брови:
— Однако…
Швец с затаенной яростью сказал:
— Непонятно только, почему я должен подтирать за нагадившими ублюдками? Джангир с ними слишком долго тютюшкался — теперь имеем! Надо было Нарика сразу укокошить! И большой привет блатной закавказской общественности! Всем было бы спокойнее.
Монька с сомнением покачал головой:
— Не думаю… Больно ты прыткий… Это все равно, если бы Джангир набрал полный рот дерьма и заплевал им харю. Потом ему от блатных пришлось бы долго отбиваться…
Покалякали о том о сем, Монька спросил о Хэнке.
— Все в порядке… — заверил Швец. — Его будет в Борисполе встречать Лембит…
— Это кто?
— Эстонец. Эсэсовец. Террорист без взрывателя…
— Замечательно, — грустно покачал Монька годовой. — Тогда они с Хэнком найдут общий язык.
— И не сомневаюсь! Если у человека нет общего языка с Лембитом, он ему язык отрезает. Шучу!
— Я понял! Предупреди — если эстонец так пошутит с Хэнком, получишь сдачи авоську потрохов…
Швец встал, обнял приятеля.
— Монька, мечтаю на будущий год приехать к тебе в Вену… Не по делам, а гулять!
— Мой дом — твой дом!
— Я по телику слышал — у вас там будет камерный фестиваль… Выступим, споем тюремный романс «Мы сидели вдвоем»… Пока…
Монька одобрительно похлопал его по плечу:
— Ладно, иди же себе, босяк… Я тебя уважаю — ты входишь в тех людей, которые для меня существуют…
Швец вышел из гостиницы, промок под серым промозглым дождем, пока Десант подогнал к подъезду машину.
— Давай домой… Передохну немножко, а ты приезжай за мной к двум часам ночи… Пойдем вышибать у последней стражи труп Ахатки…
Десант кивнул:
— Слушаюсь, Майор!
— Значитца так — собери штурмовую группу в полном вооружении, ночка может быть горячей. Этот придурок Нарик может устроить большую канонаду…
— Да ладно! Нам этого лаврушника бояться? Двум смертям не бывать, а судьбу не наебать, — философски заметил Десант, пошевеливая своим огромным подбородком.
Швец подумал, что у Десанта во рту много лишнего — губ, щек, языка. И не зубы, а коричневые цедильные пластины.
Они ехали по вечереющему городу, залитому мокрыми сумерками, и мерцающие на крышах и фасадах домов рекламы манили своими лживыми соблазнами. Десант заметил:
— Смотри, Майор, — евро-мебель, евро-ремонт, евро-стандарт… Теперь с твоим дружком у нас есть свои евро-евреи. Чем отличаются? — И неопределенно хмыкнул.
Швец помолчал, подумал, потом серьезно сообщил:
— Такие же противные, как наши, только воняют не чесноком, а французским парфюмом…
Десант довольно захохотал.
К ночи дождь стих, сильно заветрило, и начала быстро натекать стужа. Холодная тьма выстудила ночь до свинцовой сизости. Выехали двумя машинами по Рязанскому шоссе, свернули по путепроводам налево на МКАД и долго телепались в занудной, еле двигающейся пробке — из-за каких-то непрерывных ремонтных работ полоса движения была сужена до одного ряда. Десант, как всегда, рулил. Рядом с ним спокойно спал его напарник и дружок Костин, молчаливый убийца по прозвищу Черный Мародер. Швец на заднем сиденье покачивался в зыбкой полудреме, время от времени поглядывая на огни «БМВ», в котором ехала пятерка прикрытия.
К площадке для отдыха с неярко освещенной шашлычной они подъехали в четверть четвертого. Десант сказал:
— Где-то здесь направо должен быть поворот к крематорию… Не пропустить бы…
Швец сонно откликнулся:
— Не пропустишь… Там большое световое табло — «Тепло пожаловать!».
— Правда, что ли? — удивился Десант.
— Правда! Налево верти, на паркинг…
Зарулили на стоянку и увидели — в глубине припаркован микроавтобус «Газель». Наверное, это и есть нариковские люди. Десант мигнул дважды фарами, «Газель» ответила так же.
Швец сказал в уоки-токи старшему сопровождения:
— Перекрой «бээмвухой» выезд…
Моторы не глушили, вылезли из машины. Десант остался за рулем. Швец шел впереди, в пяти шагах его прикрывал Черный Мародер Костин, на небольшой дистанции, рассыпавшись по всей ширине паркинга, следовали четверо из конвоя.
На середине стоянки Швец остановился, распахнулась дверь «Газели», на асфальт спрыгнули двое. За стеклами микроавтобуса были видны еще люди, сколько — непонятно.
В наушнике у Швеца раздался сиплый голос Десанта, который из машины отслеживал ситуацию в танковый прибор ночного видения:
— Майор, будь внимателен… Это не Нарик… И второй — не Мамочка… Какие-то быки безрогие… Шестерки…
Остановились шагах в трех друг от друга, и Швец спокойно, без нажима сказал:
— Ребята, мы здесь по Божьему делу… Хотим отдать тело вашего брата… Сегодня он за всех нас умер… Так что давайте без фокусов… Иначе мы вас всех здесь перебьем…
— Это еще неизвестно — кто кого… — гортанно сказал рослый носатый парень. Швец вспомнил — это водитель и телохранитель Нарика Автандил, по прозвищу Авто.
— Известно! — остановил его Швец и поднял руку с гранатой «фенькой». — Все, дорогой, давно известно. Нас — больше, мы посильнее вооружены, и мы это дело умеем гораздо лучше вас… Не надо сейчас базарить, не время… Ты вспомни — в Ахате еще кровь не застыла…
Второй, стоявший за спиной Авто, сказал вполне миролюбиво:
— Да нет, командир, мы такого ничего в виду не имели. Забираем Ахата — и разъехались…
— Ну и правильно, дело говоришь, — согласился Швец. — Вы какого-нибудь жмурика привезли на замен? Сейчас придет тюремная машина…
Те двое одновременно кивнули.
— Все! Сидим и ждем… Работаем в режиме реального времени…
Разошлись по машинам. Минут через пятнадцать с трассы по подъездной дорожке направился на стоянку тюремный «воронок». «БМВ» съехал к обочине, пропустил фургон и снова занял позицию — всех впускать, никого не выпускать.
«Воронок» остановился между их машинами, мотор стих, горели подфарники. Из боковой двери фургона спрыгнул человек в форме, солдат-водитель соскочил со своего сиденья, и они не спеша отправились в шашлычную. В кабине «воронка» в слабом свете салонного освещения Швец разглядел потаповского холуя лейтенанта Козюлина — старый подагрический бес, правая рука и исполнитель всех делишек тюремного игумена. Водитель фургона, киргиз Усманов, по словам Джангира, тоже в деле. В шашлычной он будет отвлекать конвойного, пока им пожарят кур — минут пять — семь. Швец подошел к «воронку», приоткрыл дверь:
— Привет, лейтенант! Привез?
Козюлин кивнул:
— В кузове… Где ваш труп?
Швец обернулся, приглашающе помахал рукой нариковским отморозкам. Заурчал мотор, и их «Газель» подъехала вплотную к «воронку». Козюлин, несмотря на плохо гнущиеся суставы, проворно выскочил наружу, отпер боковую дверь фургона, нырнул внутрь и натужно крикнул:
— Давайте помогайте кто-нибудь!..
Двое парней из «Газели» влезли в «воронок», они сопели и от усилий всхлипывали — тело, видно, успело окоченеть и плохо гнулось в тесноте между арестантскими боксами. Наконец они бережно вынесли длинный согнутый куль.
— Стоп-стоп! — затормозил их Козюлин. — Сначала ваше тело… Потом берите это… А то укатите — ищи вас…
Нариковцы завопили:
— На кой хрен нам нужно? На память заберем бомжа? — но послушно отперли задний люк микроавтобуса, выволокли завернутое в тряпки тело и бросили на асфальт. Прах Ахата быстро, легко, как в танце, передали с рук на руки, внесли в люк, попрыгали в машину, хлопнули дверцы, заревел мотор, и «Газель» помчалась навылет, на Кольцевую дорогу.
Костин и бойцы конвоя втащили тело бомжа в кузов «воронка», бросили посреди пола.
— Оставь здесь, — велел Козюлин, обернулся к Швецу: — Вели им надеть на него тюремный мешок… Полагается…
Швец уже собрался уходить. Мародер Костин и охрана размотали тряпки на трупе, сунули его ноги в брезентовый мешок.
— Постойте, — испуганно бормотнул Швец. — Постойте… Хорошо, суйте его в мешок.
С отвращением и ненавистью, сопя и матерясь, подхватчики Швеца засовывали в зеленый саван изувеченный труп американского бизнесмена Левона Бастаняна.
