8

В конце концов Сиенит потребовалось узнать имя своего нового ментора. Он сказал – Алебастр. Она подумала, что его ему дали в насмешку. Ей достаточно часто приходится окликать его по имени, поскольку он постоянно засыпает в седле во время долгих дней верхом, так что ей приходится смотреть на дорогу и выискивать потенциальную опасность, а также занимать себя чем-нибудь. Он легко просыпается, когда она окликает его, отчего она поначалу думает, что он прикидывается, чтобы не разговаривать с ней. Когда она говорит ему это, он выглядит раздраженным и отвечает:

– Конечно, я на самом деле засыпаю. Если хочешь от меня добиться толку вечером, дай мне поспать.

Это злит ее – ведь не ему же рожать ребенка для империи и Земли. К тому же не похоже, чтобы секс требовал от него великих усилий, будучи коротким и унылым.

Но где-то через неделю их путешествия она все-таки замечает, что он делает во время их дневной езды и даже ночью, когда они лежат, усталые и потные, в общем спальном мешке. Она думает, что ей простительно было этого не замечать, поскольку это постоянный фон, как тихий гул в комнате, полной разговаривающих людей – он успокаивает все землетрясения в округе. Все, не только те, что люди могут ощутить. Все мельчайшие, бесконечно малые растяжения и сокращения земли, некоторые из которых придают мощности большим движениям, а некоторые просто случайны: где бы они с Алебастром ни проходили, земля на время успокаивается. Сейсмическая стабильность в Юменесе – обычное дело, но ее не должно быть на окраинах, где покрытие узловой сети слабое.

Как только Сиенит это понимает, ее… охватывает смятение. Нет смысла нивелировать микросотрясения, и вообще-то такое должно ухудшать ситуацию в случае большого землетрясения. Ей это очень настойчиво внушали, когда она была еще галькой, изучавшей основы геометрии и сейсмологии: земля не любит, когда ее усмиряют. Цель орогена – перенаправление, не прерывание.

Она гадает над этой тайной в течение нескольких дней, пока они едут вдоль Юменеса по Аллийской дороге, под вращающимся обелиском, похожим на турмалин размером с гору, сверкающим каждый раз, как он ловит солнечный свет. Дорога – лучший путь между двумя столицами квартентов. Она проложена как можно прямее по принципу, на который осмеливалась только Древняя Санзе, – она поднята на длинные высокие мосты над широкими каньонами и порой идет сквозь горы там, где слишком высоко взбираться. Это означает, что дорога до побережья займет всего несколько недель, если не особенно гнать – вполовину меньше, если бы они ехали по нижней дороге.

Но, ржавь и вонь земная, высокие дороги такие скучные. Большинство людей считают их ловушками, которые готовы захлопнуться, несмотря на тот факт, что они обычно безопаснее простых дорог. Все имперские дороги строились командами лучших геонеров и орогенов и нарочно располагались в местах, считавшихся постоянно стабильными. Некоторые пережили несколько Зим. В общем, в течение нескольких дней Алебастру и Сиенит встречаются только спешащие торговые караваны, почтальоны и патрули местных квартентов – все они смотрят на Сиенит и Алебастра, заметив черные мундиры Эпицентра, не снисходя до разговора с ними. Вдоль боковых дорог видны немногочисленные общины и почти нет магазинов, чтобы прикупить съестных припасов, хотя вдоль самой дороги через равные промежутки расположены платформы, готовые зоны и навесы для лагеря. Каждый вечер Сиен бьет баклуши возле костра. Ей нечего больше делать, кроме как смотреть на Алебастра. Ну, и заниматься с ним сексом, хотя на это уходят какие-то минуты.

Однако вот это интересно.

– Зачем ты это делаешь? – спрашивает Сиенит через три дня после того, как заметила, что он успокаивает микросотрясения. Он только что сделал это сейчас, пока они ждали ужина – хлеб, подогретый с ломтями ветчины и черносливом, ням-ням. Он зевает, делая это, хотя, конечно, это должно требовать каких-то усилий. Орогения всегда чего-то стоит.

– Что делаю? – спрашивает он, успокаивая подземный афтершок и вороша костер в притворной скуке. Ей хочется ударить его.

– Вот это.

Он поднимает брови.

– А. Ты можешь это чувствовать.

– Конечно, могу! Ты все время это делаешь!

– Ну ты же прежде ничего не говорила.

– Потому что пыталась понять, что ты делаешь.

Он смотрит на нее озадаченно.

– Так спросила бы.

Она его убьет. Наверное, что-то слышно в ее молчании, поскольку он кривится и, в конце концов, поясняет:

– Я даю передышку узловикам. Каждое микросотрясение, которое я подавляю, ослабляет нагрузку на них.

Конечно, Сиен знает об узловиках. Как имперский тракт связывает бывших вассалов старой империи с Юменесом, так узлы соединяют отдаленные квартенты с Эпицентром, чтобы распространить его защиту на как можно большее расстояние. По всему континенту – в любой точке, которую старшие орогены определяют как лучшую для управления ближайшими линиями напряжения или горячими точками, – находится аванпост. В нем есть обученный в Эпицентре ороген, единственной задачей которого является сохранение стабильности в зоне. В экваториальных квартентах зоны защиты узлов перекрываются, так что там нет ни единой судороги. Это и присутствие Эпицентра в самой середине объясняет то, почему Юменес построен так, как он построен. Однако за пределами экваториальных квартентов зоны разнесены, чтобы обеспечить защиту для большего числа людей, и потому в сети есть дыры. Нет смысла – по крайней мере по мнению старших Эпицентра, – ставить узел возле каждой мелкой сельскохозяйственной или горнодобывающей общины в глуши. Люди в таких местах защищаются сами как могут.

Сиен не знакома ни с одним из этих бедных дурачков, которых назначили на такую скучную должность, но она очень, очень рада, что никто даже не предполагал для нее такого. Такое выпадает орогенам, которые никогда не достигнут даже четвертого кольца – тем, у кого много дикой силы и мало контроля. Хотя бы жизни могут спасать, даже если сами обречены провести собственную жизнь в относительной изоляции и безвестности.

– Может, тебе уж микро-то надо оставить узловикам, – предполагает Сиенит. Еда уже достаточно подогрелась, она палочкой вынимает ее из костра. Вопреки желанию, ее рот наполняется слюной. День был долгий. – Может, им нужно что-то, чтобы не подохнуть от скуки.

Сначала ее внимание занимает еда, и она не замечает его молчания, пока не протягивает ему его порцию. Затем она хмурится – опять из-за этого выражения на его лице. Этой ненависти. На сей раз часть этой ненависти направлена на нее.

– Как понимаю, на узле ты никогда не бывала.

Что за ржавь?

– Нет. С чего бы?

– С того, что должна. Все рогги должны.

Сиенит еле заметно морщится от этого слова – рогга. В Эпицентре делают выговор каждому, кто такое говорит, так что она нечасто его слышала – случайно, вполголоса от проходящих мимо или от галек, пытающихся казаться крутыми, когда наставников рядом нет. Это такое некрасивое слово, резкое и гортанное, звучащее как оплеуха. Но Алебастр произносит его, как другие люди произносят ороген.

Он продолжает, все так же холодно:

– И если ты чувствуешь, что я делаю, то и ты можешь это делать.

Это еще больше пугает и злит Сиен.

– Какой ржави ради я должна гасить микровстряски? Тогда я была бы… – Она осекается, поскольку собиралась сказать такой же усталой и бесполезной, как ты, а это чистое хамство. Но тут ей приходит в голову, что, наверное, он такой усталый и бесполезный именно потому, что делает это.

Это достаточно важно, раз он тратит себя на это, так что, возможно, с ее стороны неправильно так распускать язык. В конце концов, орогены должны заботиться друг о друге. Она вздыхает.

– Хорошо. Думаю, я могла бы помочь какому-нибудь дураку, который застрял на задворках мира, и делать ему нечего, кроме как поддерживать стабильность земли.

Хотя бы время поможет убить.

Он расслабляется, сначала немного, и она с изумлением видит на его лице улыбку. Вряд ли он прежде улыбался. Но нет, мускулы на его скулах по-прежнему дерг-дерг-дерг. Его по-прежнему что-то беспокоит.

– Тут есть узловая станция в двух днях пути, после следующего поворота.

Сиенит ждет вывода, но он принимается за еду, чуть похрюкивая от удовольствия, скорее от голода, чем от вкуса еды. Поскольку Сиенит тоже голодна, она с жадностью набрасывается на еду – и тут она хмурится.

– Подожди. Ты намерен поехать на ту станцию? Ты это хочешь сказать?

– Да. Мы поедем. – Алебастр поднимает на нее взгляд, на лице его на краткий миг мелькает командное выражение, и она еще сильнее ненавидит его.

Ее реакция на него совершенно иррациональна. Алебастр выше ее рангом на шесть колец и, возможно, даже еще выше, если бы ранжирование не ограничивалось десятью кольцами. Она знает слухи о его мастерстве. Если бы они хоть раз сцепились, он обратил бы ее торус внутрь ее самой и заморозил в считаные секунды. Ради одного этого ей следовало бы быть с ним вежливой – ради потенциальной его благосклонности, ради собственной цели продвинуться в иерархии Эпицентра ей следовало бы даже попытаться полюбить его.

Но она пыталась быть с ним вежливой и даже льстить – ничего не помогло. Он просто делает вид, что не понимает ее, или оскорбляет, пока она не затыкается. Она проявляла все те мелкие признаки уважения, которых старшие в Эпицентре ждут от младших, но это только раздражает его. Она злится, и, странным образом, это положение вещей, кажется, больше всего ему по вкусу.

Так что, хотя она никогда бы себе такого не позволила с другим старшим, она резко говорит:

– Да, господин.

Остаток вечера проходит в обидчивом, дрожащем молчании.

Они ложатся спать, и она, как всегда, тянется к нему, но на сей раз он поворачивается к ней спиной.

– Займемся этим поутру, если это еще нужно. У тебя еще не наступил срок менструации?

От этого Сиенит чувствует себя самой большой деревенщиной в мире. То, что он ненавидит секс так же, как она, это к гадалке не ходи. Но ужас в том, что он ждет передышки, а она не считала дни. Она начинает считать – примерно, поскольку не помнит точно, когда начались последние месячные, и он прав. Задержка.

Он, засыпая, вздыхает в ответ на ее изумленное молчание.

– Задержка еще ничего не значит. Путешествие – нагрузка для тела. – Он зевает. – Займемся этим утром.

Утром они спариваются. Иного слова она для этого подыскать не может – вульгарности не подходят, поскольку само действие тупо, а эвфемизм для затуманивания интимности не нужен, поскольку ничего интимного в этом нет. Это механично, как упражнение, как растяжки, которые она стала делать в начале дня перед тем, как сесть верхом. На сей раз это более живо, поскольку он успел отдохнуть, ей почти приятно, и он издает настоящие стоны, когда доходит. Но это все. Закончив, он лежит, глядя, как она встает и быстро умывается у костра. Она так к этому привыкла, что вздрагивает, когда он говорит:

– За что ты ненавидишь меня?

Сиенит молчит, раздумывая, не солгать ли. Если бы они были в Эпицентре, она солгала бы. Если бы это был кто-то другой из старших, одержимый пристойностью и тем, чтобы орогены Эпицентра всегда вели себя подобающе, она солгала бы. Однако он дал понять, что предпочитает честный ответ, пусть и грубый. Потому она вздыхает.

– Просто ненавижу, и все.

Он перекатывается на спину, смотрит в небо, и она уже думает, что разговор закончен, когда он спрашивает:

– Я думал, ты ненавидишь меня потому, что… потому, что я из тех, кого ты можешь ненавидеть. Я под рукой, я подхожу. Но на самом деле ты ненавидишь весь мир.

При этих словах Сиен швыряет полотенце в тазик с водой и злобно смотрит на него.

– Мир не несет такой ерунды.

– Мне неинтересно наставлять льстецов. Хочу, чтобы ты была со мной такая, как ты есть. А когда ты такова, ты едва ли говоришь мне хоть одно приличное слово, как бы я ни был вежлив с тобой.

Услышав такое, она чувствует себя немного виноватой.

– Тогда что ты имеешь в виду под этим – ненавижу мир?

– Ты ненавидишь то, как мы живем. То, как мир заставляет нас жить. Или нами владеет Эпицентр, или мы вынуждены прятаться, а когда нас обнаруживают, то ловят как собак. Или мы становимся чудовищами и пытаемся всех убить. Даже в Эпицентре нам всегда приходится думать, каких действий от нас ждут. Мы никогда не можем просто… быть. – Он вздыхает. Закрывает глаза. – Должен быть иной путь, лучший.

– Его нет.

– Должен быть. Санзе не может быть первой империей, пережившей несколько Зим. Мы видим свидетельства другой жизни, других народов, достигших могущества. – Он показывает в сторону от высокой дороги, на раскинувшийся перед ними пейзаж. Они недалеко от Великого Восточного леса – сколько видит глаз, перед ними вздымается и опадает ковер деревьев. За исключением… за исключением каких-то точек на самом горизонте, напоминающих руки скелета, выбирающегося из деревьев. Очередные руины, и раз уж она видит их отсюда, они действительно огромны.

– Мы передаем Предание камня, – говорит, садясь, Алебастр, – но никогда не пытаемся запомнить то, что уже пытались сделать, что еще можно сделать.

– Потому что это не сработало. Те люди погибли. Мы все еще живы. Наш путь верен, их – неверен.

Он бросает на нее взгляд, который она толкует как «мне скучно объяснять тебе, какая ты дура», хотя, возможно, он имеет в виду совсем не это. Он прав – он ей не нравится.

– Я понимаю, что другого образования, кроме как в Эпицентре, ты получить не могла, но головой-то подумать можно? Выживание не равно правильности. Я мог бы убить тебя прямо сейчас, но лучшим я от этого не стану.

Может, и так, но для нее разницы не было бы. И она возмущена его небрежным допущением ее слабости, хотя он абсолютно прав.

– Ладно. – Она встает и начинает одеваться, рывками натягивая одежду. – Тогда расскажи мне, что это за такие другие пути.

Он несколько мгновений не говорит ничего. Наконец она оборачивается посмотреть на него и видит, что он в замешательстве.

– Ну… – Он обдумывает предложение. – Мы можем попытаться позволить орогенам руководить.

Она чуть ли не смеется.

– Минут через десять после этого все Стражи Спокойствия сбегутся, чтобы прикончить нас, а половина континента сбежится посмотреть и поулюлюкать.

– Они убивают нас, поскольку Предание камня то и дело говорит, что мы с рождения – зло, что мы какие-то порождения Земли-Отца, твари, которых едва можно назвать людьми.

– Да, но ты не можешь изменить Предание камня.

– Предание камня постоянно меняется, Сиенит. – Он нечасто называл ее по имени. Это привлекает ее внимание. – Каждая цивилизация добавляет свое, и те части, которые не имеют ценности для людей, живущих в определенное время, забываются. Не без причины Табличка вторая так повреждена: кто-то когда-то давным-давно решил, что она не важна или неверна, и не стал беречь ее. Или даже преднамеренно пытался стесать ее, вот потому так много копий повреждены ровно таким же образом. Археоместы нашли несколько старых таблиц в одном из древних городов на плато Тапита – они тоже записывали свое предание камня, видимо, чтобы передать его будущим поколениям. Но то, что было в табличках, отличалось, резко отличалось от того Предания, которое мы изучаем в яслях. Насколько мы знаем, запрет менять Предание сам по себе недавнее добавление.

Она этого не знала. Это заставило ее нахмуриться. От этого ей также не хочется ему верить или, возможно, так снова проявляется ее неприязнь к нему. Но… Предание камня старо, как разум. Только оно помогло человечеству переживать одно Пятое время года за другим, когда они сбивались вместе, когда мир становился темным и холодным. Лористы рассказывают о том, что случается, когда люди – политические лидеры, или философы, или лезущие всюду благонамеренные – пытались изменить Предание. Все неизбежно приводило к катастрофе.

Потому она не верит.

– Откуда ты узнал о табличках Тапиты?

– Я двадцать лет выполняю поручения вне Эпицентра. У меня есть друзья.

Друзья, разговаривающие с орогеном? Об исторической ереси? Звучит абсурдно. Но все же… ладно.

– Хорошо, но как же ты изменишь Предание способом, который…

Она не обращает внимания на окружающие породы, поскольку спор увлек ее сильнее, чем она готова признать. Он, однако, похоже, продолжает утихомиривать дрожь земли даже по ходу их разговора. К тому же он десятиколечник, так что нормально, что он резко вздыхает и вскакивает на ноги, словно его дергают за ниточки, поворачиваясь к западному горизонту. Сиен хмурится и следует за его взглядом. Лес по ту сторону дороги в заплатках от лесозаготовок и рассечен двумя расходящимися наземными дорогами, тянущимися среди деревьев. Там, вдалеке очередные руины мертвой цивилизации, купол, скорее провалившийся, чем целый, и она видит тут и там три-четыре точки огражденных стенами общин среди деревьев. Но она не понимает, на что он реагирует…

…затем она сэссит это.

Ржавь земная, это серьезно! Восемь, а то и девять баллов. Нет, больше. Горячая точка примерно в двух сотнях миль, под окраиной небольшого городка Мехи… Но это неправильно. Мехи на краю Экваториалей, то есть сильно за пределами узловой сети. Почему же…

Не имеет значения почему, когда Сиен видит, как это землетрясение заставляет дрожать всю землю вокруг виадука, а деревья – шататься. Что-то пошло не так, сеть не действует, и горячая точка под Мехи фонтанирует, пробиваясь к поверхности. Первичные толчки даже отсюда ощущаются настолько сильно, что у нее во рту появляется привкус старого металла, а ногтевое ложе на пальцах начинает зудеть. Даже несэссорики-глухачи могут ощутить эту постоянную рябь по дребезжанию тарелок, старики ахают и хватаются за голову, а младенцы внезапно разражаются плачем. Если ничто не остановит это набухание, глухачи ощутят куда больше, когда у них под ногами взорвется вулкан.

– Что… – начинает было Сиенит, поворачиваясь к Алебастру, но потрясенно застывает, поскольку он стоит на четвереньках и рычит на землю.

Через мгновение она ощущает это – ударную волну дикой орогении, бьющую наружу и вниз сквозь опоры виадука и уходящую в сланец местной почвы. Это не настоящая сила природы, это мощь воли Алебастра и сила, которую она зажигает, но она не может не смотреть сразу на двух уровнях, как сила несется – быстрее, чем Сиен способна бежать, – к этой далекой горящей бурлящей точке.

И прежде чем Сиенит понимает, что происходит, Алебастр хватает ее, так, как никогда не бывало раньше. Она ощущает собственную связь с землей, собственное орогенное сознание, внезапно захваченное и направляемое кем-то другим, и это ей совершенно не нравится. Но когда она пытается вернуть контроль над своей силой, это жжется как при трении, и в реальном мире она вскрикивает и падает на колени, не понимая, что происходит. Алебастр каким-то образом связал их, использовал ее силу для увеличения собственной, и она ни черта с этим поделать не может.

И вот они уже вместе, вдвоем погружаются в землю, спиралью проходя сквозь огромный бурлящий колодец смерти в горячей точке. Он огромен – несколько миль в ширину, больше горы. Алебастр что-то делает, и что-то выстреливает, и Сиенит вскрикивает от внезапной боли, которая почти тут же кончается. Перенаправляется. Он снова делает это, и на сей раз она понимает, что именно: он прикрывает ее от жара, давления и ярости горячей точки. Ему это не в тягость, поскольку он сам стал жаром, давлением и яростью, настроившись на них, как у Сиен получалось только с маленькими термополостями в спокойных во всем остальном слоях, но это все равно что искра по сравнению с пожаром. В ней нет ничего, что могло бы с таким сравниться. Итак, он использует ее силу, но также выпускает силу, которую она не может переработать, посылая ее вовне прежде, чем она успеет одолеть ее восприятие и… и… на самом деле она не понимает, что будет. Эпицентр учит орогена не переступать границ собственных возможностей, но это не объясняет, что будет с тем, кто это сделает.

И прежде чем Сиенит успевает об этом подумать, прежде чем она успевает собрать необходимые силы, чтобы помочь ему, раз невозможно уйти от него, Алебастр делает что-то еще. Резкий удар. Что-то где-то прорвалось. Сразу же давление магмы в направлении поверхности начинает утихать. Он вытягивает их из пламени во все еще содрогающуюся землю, и она знает, что делать, поскольку это всего лишь толчки, а не врожденный гнев Отца-Земли. Внезапно что-то меняется, и теперь его сила в ее распоряжении. Столько силы, Земля побери, он же чудовище! Но затем все становится легко – легко сглаживать рябь, запечатывать щели и уплотнять прорванные слои, чтобы там, где земля ослабла и находилась в напряжении, не образовались новые разломы. Она может сэссить линии разрыхления с такой ясностью, какой не знала прежде. Она разглаживает их, натягивает шкуру земли вокруг с хирургической точностью, какой прежде никогда не достигала. И когда горячая точка утихает, превращаясь еще в одну потаенную угрозу, и опасность проходит, она возвращается и видит, что Алебастр лежит, свернувшись перед ней, и их обоих окружает пятно инея, который уже начал испаряться.

Она на четвереньках, ее трясет. Когда она пытается двигаться, требуются огромные усилия, чтобы не упасть ничком. Локти подламываются. Но она заставляет себя подползти на пару футов к Алебастру, поскольку ей кажется, что он мертв. Она прикасается к его руке, и мышцы под тканью униформы кажутся твердыми, сведенными, застывшими, а не расслабленными. Это хороший признак. Она чуть подтаскивает его и видит, что глаза его открыты, широко распахнуты, но не пусты, как у мертвого, а полны чистого изумления.

– Как и говорила Гессонит, – вдруг шепчет он, и она подскакивает, поскольку думала, что он без сознания.

Чудесно. Она посреди дороги неизвестно куда, полумертвая после того, как ее орогения была использована кем-то другим против ее воли, ей никто не поможет, кроме безмозглого и нелепо могущественного болвана, который все это и натворил. Она пытается взять себя в руки после… после…

Вообще-то она понятия не имеет, что случилось. Это было нелепо. Землетрясения так не происходят. Горячие точки, существующие бесконечно долго, просто так внезапно не прорываются. Их что-то должно спровоцировать – сдвиг плиты где-то, извержение вулкана, десятиколечник в дурном настроении, что-то такое. И поскольку толчок был таким мощным, она должна была бы отсэссить триггер. Должны были быть какие-то предпосылки, кроме вскрика Алебастра.

И что за ржавь сделал Алебастр? У нее в голове это не укладывается. Орогены не могут работать вместе. Это доказано – когда два орогена пытаются оказать одно и то же влияние на проявление сейсмической активности, тот, у кого выше самоконтроль и точность, передавливает. Более слабый может пытаться – и выгорит, или сильный пробьется сквозь его торус и заморозит вместе со всеми окружающими. Именно потому Эпицентром руководят старшие орогены – они не просто более опытные, они могут убить любого, кто выступит против них, хотя и не предполагается, что они должны это делать. И потому у десятиколечников есть выбор: никто не собирается заставлять их что-либо делать. За исключением Стражей, конечно.

Но то, что сделал Алебастр, было безошибочно, хотя и необъяснимо.

Да ржавь все это побери! Сиенит садится прежде, чем успевает упасть. Мир мерзко вращается. Она облокачивается на поднятые колени и кладет на руки голову. Сегодня они никуда не уехали и не поедут. У Сиен нет сил ехать верхом, а Алебастр вряд ли способен выбраться из спальника. Он даже не одет, он просто свернулся клубком с голой задницей и трясется, совершенно бесполезный.

Так что на долю Сиен остается в конце концов встать, порыться в мешках и достать пару чеканистых мела – маленьких дынь с жесткой коркой, заползающих под землю во время Зимы, или так рассказывают геоместы – и закатить их в остатки их костра, который они, к ее радости, не успели разбросать. У них не осталось ни растопки, ни топлива, но углей хватит, чтобы испечь дыньку, так что через пару часов они поедят. Она вытаскивает из кучи мешок с кормом для лошадей, наливает воды в ведро из промасленной холстины, чтобы они могли попить, смотрит на кучу их навоза и думает, что надо бы смести ее с виадука, чтобы не воняло.

Затем она снова ползет к спальнику, который, по счастью, сухой после недавнего инея. Она падает позади Алебастра и погружается в дрему. Она не спит. Самое малое содрогание земли при затухании горячей точки дергает ее сэссапины, не давая ей полностью расслабиться. Но все же от того, что она просто лежит, силы ее немного восстанавливаются, разум успокаивается, пока остывающий воздух не заставляет ее прийти в себя. Закат.

Она моргает. Обнаруживает, что почему-то обнимает Алебастра сзади. Он по-прежнему лежит, свернувшись комочком, но на сей раз его глаза закрыты, а тело расслаблено. Когда она садится, он чуть вздрагивает и тоже поднимается.

– Мы должны поехать на узловую станцию, – выдавливает он хриплым голосом, что ее не удивляет.

– Нет, – отвечает она, слишком усталая, чтобы злиться, в конце концов совсем оставив попытки казаться вежливой. – Я не поеду верхом по боковой дороге по темноте, пока у меня сил нет. У нас не осталось сушеного торфа, и все остальное на исходе. Нам надо заехать в какую-нибудь общину и закупиться. А если ты хочешь заставить меня ехать в какой-то узел в заднице мира, то тебе придется отдать меня под суд за неповиновение.

Она прежде никогда не противилась приказу, потому немного не понимает последствий, но она слишком устала, чтобы думать об этом.

Он стонет и прижимает ладони тыльной стороной ко лбу, словно от головной боли, чтобы загнать ее поглубже. Затем он ругается на языке, который она слышала от него раньше. Она по-прежнему не понимает его, но теперь все больше уверена, что это язык каких-то креолов Побережья, что странно, поскольку он говорил, что был зачат и воспитан в Эпицентре. Но все же кто-то должен был воспитывать его первые несколько лет, прежде чем он стал достаточно взрослым, чтобы попасть в гальки. Она слышала, что многие расы Восточного побережья темнокожи, как он, так что, возможно, она услышит такой язык, когда они доберутся до Аллии.

– Не поедешь со мной – один поеду, – резко отвечает он, перейдя наконец на разговорный санзийский. Он встает, ищет ощупью одежду и одевается, будто серьезно намерен ехать. Сиенит смотрит на него вытаращив глаза, поскольку его трясет так, что он едва может стоять. Если он в таком состоянии сядет в седло, он свалится.

– Эй, – говорит она, а он продолжает свои лихорадочные сборы, будто не слышит ее. – Эй! – Он дергается и зло смотрит на нее, и она запоздало понимает, что он действительно ее не слышит. Он слушал все время нечто совершенно другое – землю, свое внутреннее безумие, кто знает. – Ты убьешься.

– Мне плевать.

– Это же… – Она встает, подходит к нему, хватает его за руку как раз тогда, когда он тянется к седлу. – Это глупо, ты не…

– Не говори мне, чего я не должен делать. – Его рука как стальной трос, когда он наклоняется, чтобы прорычать это ей в лицо. Сиен чуть не пятится… но в упор она видит его налитые кровью белки, безумный блеск, расширенные зрачки. С ним что-то не так. – Ты не Страж. Ты не смеешь приказывать мне.

– Ты с ума сошел? – Впервые с момента их встречи она… беспокоится. Он так легко использовал свою орогению, и она понятия не имеет, как он это сделал. Он настолько худ, что она, вероятно, легко могла бы отлупить его, но он заморозил бы ее после первого удара.

Он не дурак. Она должна заставить его понять.

– Я пойду с тобой, – твердо говорит она, и он смотрит на нее с такой благодарностью, что она ощущает себя мерзко после недавних нелестных мыслей о нем. – Как только чуть рассветет, чтобы мы могли спуститься на нижнюю дорогу, не сломав лошадям ноги, а себе шею. Хорошо?

Его лицо перекашивает болью.

– Слишком долго…

– Мы и так проспали весь день. А когда ты говорил об этом раньше, ты сказал, что туда ехать два дня. Если мы потеряем лошадей, насколько это затянется?

Это останавливает его. Он моргает, стонет, шатается, отпускает седло. Все залито алым светом заката. Вдалеке за его спиной виднеется скалистое формирование, высокий цилиндр, который с первого взгляда Сиенит не может определить как искусственное или природное. Может, его поднял другой ороген, или это очередные древние руины, закамуфлированные лучше остальных. На фоне его Алебастр стоит, подняв глаза к небу, словно желает завыть. Его кулаки сжимаются и разжимаются, сжимаются и разжимаются.

– Узел, – говорит он в конце концов.

– Да? – Она тянет слова, пытаясь не дать ему услышать, что она потакает безумцу.

Он медлит, потом глубоко вздыхает.

– Ты знаешь, что толчки и извержения никогда не возникают ниоткуда, как в этот раз. Триггером этого, смещением, что нарушило равновесие горячей точки, был узел.

– Откуда ты… – Конечно, он знает, он же десятиколечник. Затем она осознает смысл. – Подожди, ты хочешь сказать, что все это запустил узловик?

– Именно это я и говорю. – Он оборачивается к ней, снова сжимая кулаки. – Теперь ты понимаешь, почему я хочу попасть туда?

Она тупо кивает. Она понимает. Потому что ороген, который запросто запускает супервулкан, не может сделать этого, не создав торус размером с небольшой город. Она невольно смотрит за лес, в направлении узла. Отсюда она ничего не может увидеть, но где-то там ороген из Эпицентра уничтожил все живое в радиусе нескольких миль.

А затем возникает, наверное, самый важный вопрос: почему?

– Ладно, – внезапно выпаливает Алебастр. – Мы должны выехать утром и двигаться быстро как можем. Если поедем не напрягаясь, то это два дня, но если будем подгонять лошадей… – Он ускоряет речь, когда она открывает рот, и заглушает ее возражения как одержимый. – Если поторопим их, если выедем до рассвета, то успеем туда к ночи.

Возможно, большего от него она не добьется.

– Значит, на рассвете.

Она скребет голову. В волосы набилась дорожная пыль, она уже три дня не мылась. Завтра они должны будут проехать Высоту Адеа, небольшую общину, где она настояла бы остановиться в гостинице… но он прав. Они должны добраться до того узла.

– Но нам придется остановиться у очередного ручья или дорожного дома. У нас мало воды для лошадей.

Он стонет, сетуя на нужды смертной плоти. Но отвечает:

– Ладно.

Затем он садится на корточки у костра, берет остывшую дыню и разбивает ее, ест руками и методично жует. Вряд ли он ощущает ее вкус. Это просто топливо. Она ест другую дыньку, и остаток ночи проходит в тишине, если не в покое.

Утром – вернее, на исходе ночи – они садятся в седла и осторожно направляются к боковому спуску, который выведет их с виадука к наземной дороге. Когда они спускаются на уровень земли, встает солнце, Алебастр берет инициативу и пускает лошадь галопом, периодически позволяя ей перейти на шаг, чтобы отдохнуть. Сиен впечатлена – она думала, что он загонит их в порыве охватившей его спешки. По крайней мере, он не глуп. И не жесток.

Таким ходом они быстро выезжают на более людные и пересекающиеся нижние дороги, где обгоняют легкие телеги и случайных путников и несколько местных отрядов ополчения, которые быстро пропускают их, как только Сиен и Алебастр появляются. Ей это кажется почти иронией – в любое другое время их мундиры орогенов дают им широкий путь, поскольку орогенов никто не любит. Однако сейчас все должны почуять, чего чуть было не случилось в горячей точке. Теперь они охотно дают дорогу, и на их лицах благодарность и облегчение. Эпицентр спешит на помощь. Сиен хочется рассмеяться им всем в лицо.

Они останавливаются на ночь и спят пару часов, и снова пускаются в путь с рассветом, и снова уже почти темно, когда впереди появляется узловая станция между двумя низкими холмами в конце извилистой дороги. Дорога тут не лучше протоптанной тропинки с остатками старого потрескавшегося асфальта, проложенного здесь как знак уважения цивилизации. Сама станция – очередной знак уважения. Они проехали по дороге десятки общин, каждая из которых демонстрировала дикую смесь архитектуры – местной, причуд более богатых членов общины, дешевой имитации стиля Юменеса. Однако станция – чистый представитель Древней империи: огромные мрачные стены темно-красного кирпича из вулканического шлака окружают комплекс из трех маленьких пирамид и более высокой центральной. Ворота сделаны из какого-то похожего на сталь металла, что заставляет Сиен поморщиться. Металлические ворота никогда не ставят там, где хотят настоящей безопасности. Но на станции нет никого, кроме живущего там орогена и персонала, обслуживающего его или ее. В узлах нет даже схронов, поскольку они полагаются на постоянное снабжение из ближних общин. Вряд ли кто захочет украсть что-то из этих стен.

Алебастр застает Сиен врасплох, резко натянув поводья лошади довольно далеко перед воротами и, прищурившись, глядя на станцию.

– Что?

– Никто не выходит, – говорит он почти про себя. – За воротами нет движения. Не слышу ничего изнутри. А ты?

Она слышит только тишину, и больше ничего.

– Сколько людей там должно быть? Узловик, Страж и…?

– Узловикам не нужен Страж. Обычно там группа из шести солдат-имперцев, которые располагаются на станции для защиты узловика. Повара и все такое прочее для его обслуживания. И всегда минимум один врач.

Столько головоломок в нескольких словах. Ороген, которому не нужен Страж? Узловики всегда ниже четырехколечников, а низкоколечникам никогда не позволяют выходить из Эпицентра без Стражей или хотя бы одного старшего. Солдаты – это понятно, иногда суеверные местные не различают обученных в Эпицентре орогенов и прочих. Но врач-то зачем?

Неважно.

– Вероятно, все мертвы, – говорит она, но уже сомневается в своем выводе. Лес вокруг них должен тоже быть мертвым на много миль вокруг – деревья, животные, мгновенно замерзшая и раскисшая в грязь почва. И все люди, путешествующие по дороге, должны были умереть. Откуда же иначе мог узловик взять достаточно сил, чтобы расшевелить горячую точку? Но все казалось в порядке – за исключением тишины на узловой станции.

Внезапно Алебастр посылает лошадь вперед, и времени на вопросы не остается. Они поднимаются по холму к закрытым, запертым вратам, которые Сиен не знает, как открыть, если внутри нет никого. Затем Алебастр шипит, подается вперед, и на мгновение перед ней вспухает узкий торус – не вокруг них, но вокруг врат. Она никогда такого прежде не видела, никто никогда не окружал торусом не себя, а что-то другое, но, наверное, десятиколечники такое умеют. Ее лошадь издает короткое нервное ржание, перед ними внезапно возникает воронка снега и холода, и она вынуждена натянуть поводья, чтобы остановить лошадь, и та пятится еще на несколько шагов. В следующий момент что-то скрежещет и трескается за воротами. Алебастр дает торусу исчезнуть, когда одна из огромных стальных створок распахивается. Он уже спешился.

– Подожди, дай прогреться, – начинает было Сиен, но он не обращает на нее внимания и идет к воротам, даже не удосуживаясь смотреть под ноги на скользкий, обледеневший асфальт.

Ржавь земная. Сиен спешивается, привязывает повод к наклонному деревцу. После целого дня езды ей придется дать лошадям остыть, прежде чем напоить и накормить их и как минимум почистить – но что-то в этом большом, мрачном, молчаливом строении беспокоит ее. Она не понимает, что именно. Потому она не расседлывает лошадей. Так, на всякий случай. Затем она следует за Алебастром внутрь.

Внутри тихо и темно. В этой дыре нет электричества, только масляные светильники, но они выгорели. За металлическими воротами большой открытый двор, с галереями вдоль внутренних стен и зданий, чтобы любой посетитель оказался на линии огня снайперов. Тот же супергостеприимный вход, как у любой хорошо охраняемой общины, но в гораздо меньшем масштабе. Но во дворе нет никого, хотя Сиен замечает у одной стены стол и кресла, где охранники не так давно наверняка играли в карты и ели. Во всем строении ни звука. Двор вымощен вулканическим шлаком, вытертый и выбитый шагами в течение многих лет, но сейчас она не слышит звука шагов. С одной стороны двора находятся стойла, но дверь закрыта, и внутри тихо. Возле ближайшей к воротам стены стоят сапоги, покрытые полосой подсыхающей грязи – их, скорее всего, бросили, чем аккуратно поставили здесь. Если Алебастр прав и здесь стоят имперские солдаты, они явно из тех, кто не ждет инспекции. Она понимает – назначение сюда вряд ли награда.

Сиен мотает головой. Затем она улавливает животный запах из стойла, что заставляет ее напрячься. Она чует лошадей, но не видит их. Она подходит ближе – ее кулаки сжимаются, и она вынуждена заставить себя их разжать – заглядывает поверх первой двери стойла, затем в остальные для полного осмотра.

Три дохлые лошади распростерлись на соломе. Еще не распухли, вероятно, потому, что только головы и ноги животных обмякли. Тело каждой лошади покрыто коркой льда и конденсатом, по большей части еще замороженное. Двухдневной давности, думает она.

В центре строения находится маленькая пирамида из кирпича с собственными внутренними каменными воротами, хотя они сейчас открыты. Сиенит не видит, куда делся Алебастр, но догадывается, что он внутри пирамиды, поскольку там должен находиться узловик.

Она взбирается на стул и при помощи находящейся рядом кремневой искрицы зажигает одну из масляных ламп, затем сама идет внутрь – теперь она движется быстрее, поскольку знает, что увидит. Да, в темных коридорах пирамиды она видит солдат и обслугу, которые прежде тут жили – кто-то упал на бегу, кто-то прижался к стене, кто-то упал, простерши руки к центру здания. Некоторые пытались убежать от неизбежного, а кто-то пытался остановить его источник. Никто не преуспел.

Затем Сиен обнаруживает узловую камеру.

Такой она и должна быть. Она находится в середине здания, за элегантной аркой, украшенной бледно-розовым мрамором с барельефом, изображающим корни деревьев. Камера за ней перекрыта высоким сводом, там темно. Она пуста, за исключением самого центра, в котором находится большое… нечто. Она назвала бы это креслом, если бы не провода и ремни, из которых оно состоит. С виду не слишком приятное, если не считать, что в нем полулежа сидит его хозяин. Там сидит узловик, стало быть…

Проклятая, жженая земля!

Алебастр стоит на возвышении, на котором находится это проволочное кресло, глядя на труп узловика. Он не смотрит на нее, когда она подходит. Его лицо неподвижно. Не печально, не сурово. Просто маска.

– Даже самые малые из нас могут послужить всеобщему благу, – говорит он без намека на иронию.

Тело в кресле маленькое, обнаженное. Руки и ноги атрофированы. Волос нет. Вокруг трубки, насадки и… прочее, для чего у нее нет слов, и все это входит в тощие ручки, в выпирающую гортань, узкий таз. На животе трупа находится эластичный мешок, каким-то образом там закрепленный и полный… ох. Мешок надо бы заменить.

Она концентрируется на всем этом, на мелких деталях, поскольку это помогает. Поскольку часть ее бормочет, и заставить ее замолчать, удержаться внутри она может лишь сосредоточившись на том, что она видит. Действительно, это гениально сделано. Она не знала, что в теле можно вот так поддерживать жизнь, сделав его неподвижным, против его воли, бесконечно. Она сосредотачивается на том, как это сделано. Проволочная рама особенно гениальна – рядом есть рычаг с рукояткой, так что все устройство можно переворачивать, чтобы легче было мыть. Проволока сводит к минимуму образование пролежней, наверное. В воздухе висит смрад болезни, но рядом целая полка микстур и таблеток – это понятно, поскольку нужны куда более качественные антибиотики, чем обычный производимый общинами пенициллин, чтобы сделать что-то вроде этого. Возможно, одна из насадок как раз и предназначена, чтобы вводить препараты в узловика. А эта – чтобы закачивать в него пищу, а эта для отвода мочи, ох, а это салфетка, чтобы стирать слюну.

Но она видит и всю картину, невзирая на свои усилия сконцентрироваться на мелочах. Узловик – ребенок, которого держали в таком состоянии месяцы или годы. Ребенок, чья кожа почти такая же темная, как и у Алебастра, и чьи черты лица были бы такими же, не будь он так истощен.

– Что же… – все, что она может сказать.

– Порой роггу невозможно научить держать контроль.

Сейчас она понимает, что он преднамеренно допустил это ругательное слово. Расчеловечивающее слово для того, кто превращен в вещь. Это помогает. Голос Алебастра звучит ровно, безэмоционально, но подбор слов выражает все.

– Иногда Стражи ловят дичка, слишком взрослого для обучения, но достаточно юного, чтобы не убивать его зря. Иногда замечают среди галек слишком чувствительного, который вряд ли сможет себя контролировать. Эпицентр некоторое время пытается таких учить, но если ребенок перестает развиваться темпами, которые Страж считает подходящими, Мать-Санзе всегда найдет им другое применение.

– Как… – Сиен не может оторвать глаз от лица, лица мальчика. Его глаза открыты, они коричневые, но затуманенные смертью и застывшие. Она отстраненно удивляется, что ее не выворачивает. – Как вот это? Пламя подземное, Алебастр, я же знаю детей, которых забрали в узлы. Я не… это не…

Алебастр расслабляется. Она не понимала, насколько жестко он держит себя, пока он не наклоняется, чтобы пропустить руку под шеей ребенка, поднять его слишком большую голову и повернуть.

– Тебе надо это увидеть.

Она не хочет, но все же смотрит. На бритом затылке ребенка виден длинный, механический зарубцевавшийся шрам с точками давно затянувшихся швов. В самом соединении позвоночника и черепа.

– Сэссапины рогги больше и сложнее, чем у нормальных людей. – Когда она достаточно насмотрелась, Алебастр отпускает голову ребенка. Она глухо падает в проволочную колыбель, тяжело и безразлично, и Сиен подпрыгивает. – Довольно просто нанести здесь и здесь повреждение, чтобы полностью разрушить личность рогги, но оставить возможность использовать его инстинкты. Если рогга переживет операцию.

Гениально. Да. Новорожденный ороген может остановить землетрясение. Это врожденное, даже более верное умение, чем способность сосать грудь – и из-за этой способности орогенов-детей убивают чаще, чем кого бы то ни было. Лучшие из них проявляют себя прежде, чем успевают повзрослеть достаточно, чтобы осознавать опасность.

Но свести ребенка к одним инстинктам, к одной способности останавливать землетрясения…

Нет, ее просто должно вывернуть.

– Дальше все просто. – Алебастр вздыхает, словно читает особенно скучную лекцию в Эпицентре. – Накачивай лекарствами, чтобы подавить инфекции и прочее, поддерживай его достаточно живым, чтобы он мог функционировать, и ты получишь то, чего не может предоставить даже Эпицентр – надежный, безопасный, абсолютно полезный источник орогении. – Точно так же как Сиенит не может понять, почему ее не рвет, она не понимает, почему он не кричит. – Но, полагаю, кто-то сделал ошибку, позволив вот этому очнуться.

Он смотрит в сторону, Сиенит следит за его взглядом и видит труп мужчины у дальней стены. Он одет не как солдаты. Он в гражданском, и одет он хорошо.

– Врач? – Ей удается говорить таким же отстраненным, ровным голосом, что и Алебастр. Так проще.

– Возможно. Или какой-то местный, заплативший за эту привилегию. – Алебастр по-настоящему пожимает плечами, показывая на все еще яркий синяк на верхней части бедра ребенка. Это отпечаток руки, четко видный даже на темной коже. – Мне рассказывали, что многим нравятся такие развлечения. Фетиш беспомощности, в общем и целом. Но им нравится больше, когда жертва осознает, что они делают.

– Ох, Земля, Алебастр, ты же не хочешь сказать…

Он снова перебивает ее, словно она ничего и не говорила.

– Проблема в том, что узловики ощущают ужасную боль, когда используют орогению. Все из-за тех самых повреждений. Поскольку они не могут удержаться от реакции на любой толчок в окрестностях, даже на микротолчки, считается гуманным постоянно держать их на седативных средствах. И все орогены инстинктивно реагируют на любую осознанную угрозу…

Ага. Вот оно.

Сиенит, шатаясь, отступает к ближайшей стене, и ее рвет сушеными абрикосами и вяленым мясом, которые она заставила себя проглотить, пока они верхом ехали к станции. Это неправильно. Это все неправильно. Она думала… она не думала… она не знала…

Затем, отерев рот, она поднимает взгляд и видит, как Алебастр смотрит на нее.

– Как я и сказал, – завершает он очень тихо, – каждый рогга должен побывать в узле хотя бы раз.

– Я не знала, – размазывает она слова запястьем. Слова не имеют смысла, но она должна их сказать. – Не знала.

– Думаешь, это имеет значение? – Безэмоциональность его лица и голоса почти жестоки.

– Это имеет значение для меня!

– Думаешь, ты имеешь значение? – Он вдруг улыбается. Улыбка его уродливая, холодная, как исходящий ото льда пар. – Думаешь, хоть кто-то из нас имеет для них значение, кроме того, что мы можем для них сделать? Повинуемся мы или нет. – Он резко показывает головой на труп оскверненного, убитого ребенка. – Думаешь, он имел значение после всего, что с ним сделали? Единственная причина, почему того же самого не сделали со всеми нами, – это то, что мы более разносторонни, более полезны. Если контролируем сами себя. Но каждый из нас для них – лишь очередное оружие. Просто полезное чудовище, новая капля крови для добавления в породную линию. Просто очередной хренов рогга.

Прежде она никогда не слышала столько ненависти в единственном слове. Но на сей раз, стоя рядом с окончательным доказательством всемирной ненависти, холодным, смердящим, она даже не могла вздрогнуть. Потому что. Если Эпицентр способен на такое, или Стражи, или Лидеры Юменеса, или геоместы, или все, что приходит в кошмарах, то незачем приукрашивать то, чем на самом деле являются люди вроде Сиенит или Алебастра. Они вовсе не люди. Не орогены. Вежливость – оскорбление перед лицом всего, что она видела. Рогги. Вот кто они такие.

Через мгновение Алебастр поворачивается и покидает помещение.

Они разбивают лагерь в открытом дворе. В здании станции есть весь тот комфорт, которого так недостает Сиен: горячая вода, мягкая постель, еда, состоящая не только из долгого хлеба и сушеного мяса. Но во дворе трупы, по крайней мере не человеческие.

Алебастр сидит, молча глядя в костер, разведенный Сиенит. Он завернулся в одеяло, в руках у него чашка чая, заваренного ею. Она хотя бы пополнила их запасы из того, что было на станции. Она не видела, чтобы он пил из чашки. Было бы лучше, думает она, если бы она могла налить ему чего покрепче. Или нет. Она не уверена, что может натворить ороген его уровня, если напьется. Потому и предполагается, что они не должны пить… но сейчас есть причина, чтоб ее… Да гори все огнем.

– Дети – наша погибель, – говорит Алебастр. Его глаза полны пламени.

Сиенит кивает, хотя и не понимает. Он говорит. Это хорошо.

– Думаю, у меня двенадцать детей. – Алебастр плотнее запахивает одеяло. – Я не уверен. Мне не всегда говорят. И не всегда я после встречаюсь с их матерями. Но думаю, что двенадцать. И не знаю, где бо́льшая их часть.

Весь вечер, когда он заговаривает, выдает какие-то случайные факты. Сиенит не может заставить себя отвечать на большинство его заявлений. Так что это не совсем разговор. Однако это заставляет ее заговорить, поскольку она об этом думает. О том, как этот мальчик среди проволоки напоминает Алебастра.

– Наш ребенок, – начинает она.

Он встречается с ней взглядом и снова улыбается. На сей раз по-доброму, но она не уверена, следует ли верить улыбке или ненависти под ее поверхностью.

– О, это всего лишь возможная судьба. – Он кивает на мрачные красные стены станции. – Наш ребенок может стать вторым мной и вырваться за пределы рангов колец, установив новые стандарты орогении. Стать легендой Эпицентра. Или она будет середнячком и не сделает ничего заметного. Просто очередная четырех-пятиколечница, которая будет расчищать заросшие кораллами гавани и в свободное время делать детей.

Он говорит настолько, ржавь его побери, весело, что трудно слышать слова, а не его тон. Тон успокаивает, а часть ее хочет утешения прямо сейчас. Но его слова держат ее на пределе, раня, как осколки стекла среди гладких мраморных шариков.

– Или глухачей, – говорит она. – Даже двое рогг… – трудно выговаривать это слово. Но еще труднее сказать орогенов, поскольку этот более вежливый термин сейчас звучит лживо. – Даже мы можем породить глухача.

– Надеюсь, нет.

– Надеешься, что нет? – Это лучшая судьба, которую она может представить для своего ребенка.

Алебастр протягивает руки к костру, чтобы согреть их. Он носит свои кольца, осознает она. Он почти никогда их не надевает, но в какой-то момент, еще не доехав до станции, даже когда страх за то, что это его ребенок, горел в его крови, он подумал о своем имуществе и надел их. Некоторые кольца блестят в свете костра, другие тусклы – по одному на каждом пальце, включая большой. Шесть пальцев Сиенит чуть-чуть зудят из-за своей наготы.

– Любой ребенок двух окольцованных орогенов Эпицентра, – говорит он, – тоже должен быть орогеном. Но это не совсем точно. Это не наука, это мы. В этом нет логики. – Он бледно улыбается. – Для безопасности Эпицентр считает каждого ребенка, рожденного от любого рогги, потенциальным роггой, пока не становится очевидным обратное.

– Но ведь как только это становится очевидным, они становятся… людьми. – Это ее единственная надежда. – Может, кто-то примет их в хорошую общину, отправит в нормальные ясли, позволит им заслужить имя…

Он вздыхает. И в этом такая усталость, что Сиен замолкает в смятении и мрачных предчувствиях.

– Ни одна община не примет нашего ребенка, – говорит он медленно и взвешенно. – Орогения может не проявиться в одном поколении, может, в двух-трех, но потом она всегда возвращается. Отец-Земля никогда не забывает о нашем долге перед ним.

Сиенит хмурится. Он говорил такое и прежде, то, что заставляет вспомнить рассказы лористов об орогенах – что они оружие не Эпицентра, а полной ненависти, ждущей своего часа планеты у них под ногами. Планеты, которая хочет лишь одного – смести эту плесень жизни, что расплодилась на ее некогда девственной поверхности. В речах Алебастра есть нечто, что заставляет ее думать, что он верит этим древним сказкам хотя бы немного. Может, и правда верит. Может, ему удобно считать, что у таких, как он, есть цель, пусть и страшная.

Сейчас она не готова слушать всякую мистику.

– Хорошо, никто ее не примет. – «Она» выбрано наугад. – И что тогда? Эпицентр не держит глухачей.

Глаза Алебастра подобны его кольцам. В один момент они отражают блеск, в другой становятся тусклыми.

– Нет. Она станет Стражем.

О, ржавь!

Это многое объясняет.

Алебастр поднимает взгляд в ответ на ее молчание.

– Так. Забудь все, что ты видела сегодня.

– Что?

– То, в кресле, не было ребенком. – Сейчас в его глазах нет света. – Это не был мой ребенок, это не был вообще чей-нибудь ребенок. Это было ничто. Никто. Мы стабилизировали горячую точку и выяснили, какое событие почти привело ее к взрыву. Мы проверили, нет ли выживших, и не нашли никого, и это мы телеграфируем в Юменес. И это мы оба будем говорить по возвращении, если нас будут спрашивать.

– Я… я не знаю, смогу ли…

Мертвый, бессмысленный взгляд ребенка. Как же ужасно застрять в бесконечном кошмаре. Проснуться в муке и увидеть ухмылку какого-то мерзкого паразита. Она ощущала лишь жалость к мальчику и облегчение от его избавления.

– Ты сделаешь так, как я сказал. – Голос его как удар бича, и она ожигает его взглядом, мгновенно придя в бешенство. – Будешь жалеть – говори, что жалеешь утрату ресурса. Спросят – говори, что рада его смерти. Прочувствуй это. Поверь в это. В конце концов, он едва не убил несчетное количество народу. И если тебя будут спрашивать, отвечай, что понимаешь, почему они с нами так поступают. Ты знаешь, что это для нашего же блага. Для всеобщего блага.

– Ты сволочной ублюдок, я не знаю…

Он смеется, и она вздрагивает, поскольку бешенство возвращается, быстро, как удар бича.

– Не доводи меня сейчас, Сиен. Пожалуйста, не надо. – Он продолжает смеяться. – Я получу выговор, если убью тебя.

Наконец-то угроза. Ну ладно. Пусть только заснет. Придется закрыть ему лицо, когда она будет перерезать ему глотку. Даже смертельная рана приводит к смерти через пару секунд, и если за этот короткий промежуток он направит на нее орогению, ей конец. Но, не видя ее, он вряд ли сумеет точно сфокусироваться на ней, или если его отвлечет удушье…

Он продолжает смеяться. Жестко. Именно тогда Сиенит замечает нарастающую дрожь вокруг. Почти в слое под ней. Она хмурится, отвлекшись от мыслей, тревожится, думая, не горячая ли это точка снова, и потом, запоздало, понимает, что это не дрожь, это какое-то ритмическое сотрясение. В такт к нарастанию хриплого смеха Алебастра.

Когда она пялится на него, оцепенев, он даже хлопает себя по колену. Он продолжает смеяться, поскольку хочет разрушить все, что видит. И уж если его полумертвый, полувыросший сын смог запустить супервулкан, то даже сказать невозможно, что сможет устроить отец ребенка, если пожелает. Или случайно, упустив на мгновение контроль.

Руки Сиен, лежащие на коленях, сжимаются в кулаки. Она сидит, вогнав ногти в ладони, пока он, наконец, не берет себя в руки. Это получается не сразу. Даже когда он перестает хохотать, он закрывает лицо руками и время от времени хихикает, и плечи его вздрагивают. Может, он плачет. Она не знает. Да ей все равно.

Наконец, он поднимает голову и делает глубокий вдох.

– Извини, – говорит он в конце концов. Смех прекратился, но он опять весел. – Давай поговорим о чем-нибудь другом?

– Где, ржавь побери, твой Страж? – Она так и не разжала кулаки. – Ты же чокнутый!

Он ржет.

– Я уже много лет как обезопасился от нее.

Сиен кивает.

– Ты убил ее.

– Нет. Я что, дурак? – Короткий досадливый смешок. Сиен до ужаса боится его и теперь без стыда признается в этом себе. Но он это замечает, и что-то в его поведении меняется. Он делает еще один глубокий вдох и обмякает. – Черт. Извини…

Она ничего не отвечает. Он печально еле заметно улыбается, словно не ожидал от нее такого. Затем он встает и раскатывает спальный мешок. Она смотрит, как он ложится спиной к огню, смотрит, пока дыхание его не становится медленным. Только тогда она расслабляется.

И подпрыгивает, когда он очень тихо заговаривает с ней.

– Ты права, – говорит он. – Я уже много лет безумен. Останешься со мной надолго – тоже спятишь. Если ты видела и поняла достаточно, то это главное. – Он испускает долгий вздох. – Если ты меня убьешь, окажешь большую услугу всему миру.

После он ничего не говорит.

Сиен раздумывает над его последними словами дольше, чем, наверное, следовало бы. Затем она сворачивается калачиком, чтобы поспать, как получится, на жестких камнях двора, завернувшись в одеяло и подложив под голову седло. Лошади беспокойно переступают с ноги на ногу, как весь вечер, они чуют смерть на станции. Но, наконец, и они засыпают, и Сиенит тоже. Она надеется, что в конце концов заснет и Алебастр.

Позади, над дорогой, по которой они приехали, проплывает турмалиновый обелиск и скрывается за горой, неуклонно следуя своим курсом.