14

Оставаться на месте. Ждать инструкций. Так гласит телеграмма из Юменеса.

Сиенит молча протягивает ее Алебастру, он смотрит на нее и смеется.

– Ну-ну. Начинаю думать, что ты только что заслужила очередное кольцо, Сиенит Ороген. Или смертный приговор. Увидим по возвращении.

Они в своей комнате в гостинице «Конец Зимы», обнаженные после обычного вечернего совокупления. Сиенит встает, голая, беспокойная, раздраженная, расхаживает по комнате. Она меньше, чем та, в которой они жили на прошлой неделе, поскольку их контракт с Аллией исполнен и город больше не платит за их размещение.

– Когда мы вернемся? – Она зло смотрит на него, ходя взад-вперед. Он совершенно расслаблен, длиннокостный позитив на фоне белого негатива кровати в тусклом свете сумерек. Глядя на него, она не может не думать о гранатовом обелиске – он такой же невозможный, нереальный, невероятный. Она не может понять, почему он не встревожен.

– Что за хрень – «оставаться на месте»? Почему нам не позволяют вернуться?

Он цыкает на нее.

– Что за язык! Ты была такой правильной девочкой в Эпицентре. Что случилось?

– Ты случился. Отвечай на вопрос!

– Может, хотят дать нам отдохнуть. – Алебастр зевает и тянется за фруктом в сетке прикроватной тумбочки. Последнюю неделю они сами платят за свою еду. Но хотя бы теперь он ест без напоминаний. Скука хорошо на него влияет. – Какая разница, где мы будем убивать время – здесь или по дороге в Юменес, Сиен? Здесь мы хотя бы живем с удобствами. Ложись.

Она скалится.

– Нет.

Он вздыхает.

– Отдохнуть ложись. На сегодняшнюю ночь мы свой долг выполнили. Огни подземные, может, мне выйти, чтобы ты могла помастурбировать? Тебе лучше станет?

На самом деле да, но она не хочет признаваться ему в этом. В конце концов она возвращается в постель, поскольку делать больше нечего. Он протягивает ей апельсиновый ломтик, и она берет его, поскольку это ее любимый фрукт и здесь они дешевы. Много аргументов за то, чтобы жить в прибрежной общине, думает она уже не первый раз с момента их приезда. Мягкий климат, хорошая еда, низкие цены, люди со всех концов света, приезжающие в порт, чтобы путешествовать или торговать. И океан – такой прекрасный, завораживающий, она может часами стоять у окна и смотреть на него. Если бы только города Побережья не сносило раз в несколько лет цунами… ладно.

– Я просто не понимаю, – говорит она уже в стотысячный раз. Бастеру, наверное, до чертиков надоело слушать ее нытье, но ей просто больше нечего делать, так что пусть терпит. – Это какое-то наказание? Я не должна была наткнуться на эту ржавую летучую хрень, спрятанную на дне гавани по время обычной работы по расчистке коралла? – Она всплескивает руками. – Как будто кто-то мог это предвидеть!

– Скорее всего, – говорит Алебастр, – тебя просто хотят иметь под рукой, когда понаедут геоместы, на случай, если образуется какая-то работа для Эпицентра.

Он уже говорил это и прежде, и она понимает, что это, наверное, правда. Город уже кишит геоместами – и археоместами, и биоместами, и камнелористами. Даже несколько докторов приехали для изучения влияния обелиска на население Аллии. Конечно же, понаехали шарлатаны и чокнутые, всякие там металлористы, астрономесты и прочие представители мусорных наук. Любой с минимальным образованием или хобби изо всех общин этого и соседнего квартентов. Сиенит и Алебастр сумели получить комнату только потому, что именно они обнаружили обелиск, и потому, что сняли комнату заранее – сейчас все гостиницы и меблированные комнаты в квартенте переполнены.

Прежде до этих клятых обелисков никому дела не было. Но никто и никогда не видел его висящим так близко над центром крупного города, да еще с дохлым камнеедом внутри.

Но кроме расспросов Сиенит по поводу ее мнения насчет поднятия обелиска – ее уже начинает корчить всякий раз, как ей представляют очередного Какого-то Инноватора Откуда-то – никто ничего больше от Сиенит не хочет. Это хорошо, поскольку у нее нет полномочий вести переговоры от имени Эпицентра. Это мог бы сделать Алебастр, но она не хочет, чтобы он торговался с кем бы то ни было по поводу ее услуг. Она не думает, что он нарочно подпишет ее на то, что ей не нравится, он же не полный дурак. Таковы нормы.

Что хуже, она не до конца доверяет Алебастру. Она не видит смысла в том, чтобы оставаться здесь. Эпицентр должен хотеть ее возвращения в Экваториали, где ее смогут допросить в Седьмом университете в присутствии имперских ученых и где старшие смогут оценить, сколько будет стоить для исследователей разговор с ней. Они должны хотеть сами поговорить с ней, чтобы лучше понять ту странную силу, которая уже трижды давала ей себя ощутить и которая, как она в конце концов понимает, каким-то образом исходит из обелисков.

(И еще с ней должны хотеть пообщаться Стражи. У них есть свои тайны. И больше всего ее беспокоит, что они не проявляют интереса.)

Алебастр предупредил ее не говорить об этом. Никто не должен знать, что ты способна связываться с обелисками, сказал он на следующий день после происшествия. Тогда он был еще слишком слаб после отравления, едва способен вставать с постели. Оказалось, что он был слишком вымотан орогенистически, чтобы сделать что-нибудь, когда она подняла обелиск, несмотря на то что она хвасталась перед Азаэль его дистанционными возможностями. Но как бы он ни был слаб, ему достало сил схватить ее за руку и заставить слушать себя. Говори всем, что ты просто пыталась сместить пласт, и эта штука выскочила сама, как пробка, из-под воды. Даже наши этому поверят. Это просто очередной бессмысленный артефакт какой-то очередной мертвой цивилизации, и никто не будет расспрашивать тебя, если ты не дашь повода. Так что не разговаривай об этом. Даже со мной.

Конечно, от этого ей еще сильнее хочется об этом поговорить.

Но когда она попыталась заговорить об этом после того, как Бастер оправился, он так на нее зыркнул, что она поняла намек и перешла к другой теме.

И это злит ее больше, чем что-либо еще.

– Хочу пройтись, – говорит она в конце концов и встает.

– Отлично, – Алебастр потягивается и встает, она слышит, как хрустят его суставы. – Я иду с тобой.

– Я не просила компании.

– Нет. – Он опять улыбается ей, но на сей раз жестко. Она начинает ненавидеть такую улыбку. – Но если ты собираешься погулять одна, вечером, в чужом городе, где одного из нас уже пытались убить, то тебе лучше иметь компанию.

Сиенит вздрагивает.

– А.

Но это другая тема, о которой они не могут говорить, не потому что Алебастр запрещает, а потому что никто из них ничего толком не знает и может только строить догадки. Сиенит хочется верить в самое очевидное – кто-то на кухне просто недостаточно опытен. Но Алебастр указал ей на одну нестыковку – никто в этой гостинице или городе не почувствовал себя плохо. Сиенит думает, что этому тоже есть простое объяснение – Азаэль велела поварам отравить только еду Алебастра. Разозленные Лидеры склонны к такому, по крайней мере, если судить по рассказам о них, изобилующим отравлениями и изощренной тайной злобой. Сиенит больше нравятся истории о Стойких, преодолевающих невероятные сложности, и Селектах, спасающих жизнь путем хитрого политического брака и стратегической репродукции, или об Опорах, решающих свои проблемы с честной жестокостью.

Алебастр, будучи Алебастром, думает, что в его почти смертельном отравлении есть нечто большее. И Сиенит не хочется признавать, что он может быть прав.

– Ладно, – говорит она и одевается.

Стоит приятный вечер. Солнце садится. Они идут по наклонному бульвару в гавань. Их тени стелются далеко перед ними, и дома Аллии, по большей части покрытые штукатуркой песочного цвета, на краткое время приобретают более глубокие драгоценные тона – алый, фиолетовый, золотой. Бульвар, по которому они идут, пересекает извилистую боковую улочку, заканчивающуюся маленькой бухтой в стороне от шумного района гавани. Когда они останавливаются насладиться видом, то видят группу местных подростков, которые играют на черном песке и смеются. Все они гибкие, загорелые, здоровые и откровенно счастливые. Сиен не может оторвать от них взгляда и думает: может, это и означает расти нормальным?

Затем обелиск, который хорошо виден в конце бульвара, на котором они стоят, он висит в десяти-пятнадцати футах над поверхностью гавани, испускает еще один из низких, едва заметных импульсов, которые издает с тех пор, как Сиенит подняла его, и это заставляет ее забыть о детях.

– Что-то с это штукой не так, – говорит Алебастр тихо-тихо.

Сиенит смотрит на него, раздраженная, и с ее языка вот-вот готовы сорваться слова: Что, теперь ты хочешь поговорить об этом? – когда замечает, что он не смотрит на обелиск. Он шаркает по земле ногой, засунув руки в карманы с видом – о, Сиен чуть ли не смеется. На миг он кажется застенчивым юнцом, готовым предложить что-то неприличное своей симпатичной спутнице. То, что он не молод, не застенчив и что ему все равно, красива она или дурна, не имеет значения, поскольку они уже трахались. Случайный прохожий не поймет, что он вообще думает об обелиске.

Что тут же заставляет Сиенит понять: Никто не сэссит этого импульса, кроме них. На самом деле это не совсем импульс. Он не краткий, не ритмичный, это мгновенная пульсация, случайная и зловещая, как зубная боль, которую она периодически сэссит. Но если бы остальные люди в городе сэссили это хотя бы раз, они уже не смеялись бы и не играли на исходе этого долгого золотого дня. Они все высыпали бы на улицы и смотрели на эту массивную, нависающую штуковину, к которой Сиенит в душе все чаще начинает применять прилагательное опасная.

Сиен понимает намек Бастера и берет его за руку, прижимаясь к нему, будто действительно его любит. Она понижает голос до шепота, хотя и не понимает, от кого или чего он пытается скрыть их разговор. Деловой день города заканчивается, на улицах есть люди, но никого рядом, и никому нет до них дела.

– Я все жду, когда он поднимется, как остальные.

Поскольку он висит уж слишком близко к земле – или к поверхности воды. Все прочие обелиски, которые видела Сиен – включая тот аметистовый, что спас жизнь Алебастру и который по-прежнему парит в нескольких милях от берега, – находятся на уровне нижнего слоя облаков или выше.

– И он кренится на одну сторону. Будто едва держит равновесие.

Что? Она не может удержаться и смотрит туда, хотя Бастер тут же стискивает ее руку, чтобы она отвела взгляд. Но этого краткого взгляда хватает, чтобы подтвердить его слова: обелиск действительно чуть-чуть накренен, его вершина наклонена к югу. Во время вращения он просто должен немного вихлять. Крен настолько мал, что она не заметила бы его, если бы они не стояли на улице, застроенной домами с прямыми стенами. Теперь она уже не может не видеть этого.

– Идем туда, – предлагаешь ты. Они уже слишком задержались. Алебастр соглашается, и они непринужденным шагом спускаются к маленькой бухточке.

– Потому нас тут и держат.

Она не обращает на него внимания, когда он говорит эти слова. Ее невольно привлекают красота заката и длинные, элегантные улицы города. По тротуару идет еще одна пара. Высокая женщина кивает им, хотя они оба в черных мундирах орогенов. Этот маленький жест странен. И приятен. Юменес – сущее чудо человеческих достижений, вершина изобретательности и инженерии, он продержался десяток Зим, этому ничтожному городку Побережья никогда с ним не сравниться. Но в Юменесе никто никогда не снизошел бы до того, чтобы кивнуть рогге, каким бы прекрасным ни был день.

И тут последние слова Алебастра достигают ее слуха.

– Что?

Он продолжает идти непринужденной походкой, не обгоняя ее, хотя шаг у него длиннее.

– Мы не могли поговорить в гостинице. Рискованно разговаривать даже здесь. Но ты хотела знать, почему нас держат здесь и не разрешают вернуться. Вот поэтому. Обелиск выходит из строя.

Это очевидно, но…

– А мы-то тут при чем?

– Ты его подняла.

Она делает злое лицо прежде, чем он успевает цыкнуть на нее.

– Он сам поднялся. Я только убрала всю грязь, что держала его внизу, и, возможно, пробудила его. – Вопрос, почему разум говорит ей, что он до того спал, она глубоко копать не хочет.

– Это больший контроль над обелиском, который кто-нибудь проявлял за три тысячи лет истории империи. – Бастер слегка пожимает плечами. – Будь я каким-нибудь педантичным выскочкой-пятиколечником и прочел вот это все в телеграмме, вот что я подумал бы и вот что сделал бы – попытался бы контролировать того, кто может контролировать вот это. – Он показывает глазами на обелиск. – Но нам следует беспокоиться не о выскочках-пятиколечниках из Эпицентра.

Сиен не понимает, что за ржавь он несет. Нельзя сказать, что он говорит полную чушь – она легко может представить, что какая-нибудь выскочка-педант вроде Шпат способна на такое пойти. Но зачем? Успокоить местное население, держа под рукой десятиколечника? О присутствии здесь Бастера знает только горстка бюрократов, которые, скорее всего, сейчас разбираются с внезапным притоком туристов и исследователей. Чтобы сделать что-то, если обелиск… сделает что-то? Нелепо. И кто еще может об этом беспокоиться? За исключением…

Она хмурится.

– Ты сказал что-то раньше. – Что-то… о связи с обелиском? Что это значит? – И… и ты что-то сделал той ночью. – Она бросает на него тревожный взгляд, но на сей раз он не гневается. Он смотрит на бухту, словно очарован видом, но глаза его зорки и серьезны. Он понимает, о чем она. Она медлит еще мгновение, затем говорит: – Ты ведь можешь что-то делать с этими штуками, верно? – Земля, какая же она дура. – Ты можешь их контролировать! Эпицентр знает?

– Нет. И ты тоже не знаешь. – Он на мгновение пронзает ее своим темным взглядом.

– Почему ты так…

Нет, он даже не скрывает. Он говорит с ней. Но так, будто подозревает, что кто-то их подслушивает.

– Никто не мог слышать нас в комнате. – Она показывает на стайку детишек, один из которых налетает на Алебастра и извиняется. Улица узкая. Извиняется. На самом деле извиняется.

– Ты не знаешь. Основная колонна дома вырезана из цельного гранита, заметила? И фундамент такой же. И если он стоит прямо на материковой породе… – по лицу его на мгновение проскальзывает смятение, затем оно снова становится бесстрастным.

– Но как это связано с… – И тут до нее доходит. О. О. Нет, этого не может быть. – Ты хочешь сказать, что кто-то может слышать нас сквозь стены? Сквозь сам камень? – Она никогда ни о чем подобном не слышала. Конечно, это имеет смысл, поскольку так работает орогения. Когда Сиен заякорена за землю, она способна сэссить не только камень, с которым связано ее сознание, но и все, что его касается. Даже если она не может постичь сам предмет. Как обелиск. И все же ощущать не только тектонические колебания, но звук? Это невозможно. Она никогда не слышала, чтобы рогга имел такую высокую чувствительность.

Он долго смотрит ей в глаза.

– Я могу. – Когда она в ответ смотрит на него, он вздыхает. – Всегда умел. Вероятно, и ты можешь – но пока это нечетко. Сейчас для тебя это только краткие вибрации. Между восьмым и девятым кольцами я начал различать среди вибраций фразы. Детали.

Она качает головой.

– Но ты единственный десятиколечник.

– У большинства моих детей потенциальные способности десятиколечника.

Сиенит вздрагивает, внезапно вспомнив мертвого ребенка на узловой станции близ Мехи. О. Эпицентр контролирует всех узловиков. Что, если они имеют какой-то способ заставлять этих детей слушать, а потом передавать услышанное по какому-то подобию живого телеграфа? Он этого боится? Неужели Эпицентр – это такой паук в центре Юменеса, использующий узлы своей паутины, чтобы прослушивать все разговоры в Спокойствии?

Но ее отвлекает от этих размышлений какая-то мысль на задворках сознания. Что-то, о чем только что сказал Алебастр. Это его проклятое влияние – теперь она подвергает сомнению все, с чем выросла. Он сказал: У большинства моих детей потенциальные способности десятиколечника. Но других десятиколечников в Эпицентре нет. Детей рогг отсылают в узлы, только если они не способны себя контролировать. Они – не могли?

О.

Нет.

Она решает сохранить это озарение при себе.

Он гладит ее по руке, возможно, снова играет роль, а может, по-настоящему хочет утешить ее. Конечно, он знает, и даже лучше ее, что сделали с его детьми.

Затем он повторяет:

– Нам следует опасаться не старших Эпицентра.

А кого тогда? Старшие – сплошная неприятность. Сиен присматривается к их политическим играм, поскольку однажды она окажется среди них, и важно будет понимать, у кого настоящая власть, а кто лишь прикидывается. Существует как минимум десяток группировок, кроме обычных рогг: жополизы и идеалисты, и те, кто собственную мать зарезал бы стеклянным ножом, только бы пробиться наверх. Но Сиен сразу приходит на ум мысль о тех, перед кем они отвечают.

Стражи. Ведь никто никогда не доверит кучке вонючих рогг действовать по своей инициативе, не больше, чем Шемшена Мисалему. Никто в Эпицентре не обсуждает политику Стражей, поскольку, вероятно, никто в Эпицентре ее не понимает. Стражи сами по себе, и проверкам они противятся. Яростно.

Не в первый раз Сиен задает себе вопрос: перед кем ответственны Стражи?

Пока она размышляет над этим, они подходят к бухточке и останавливаются у перил. Бульвар здесь кончается, булыжник его мостовой скрывается под песком, далее идут деревянные мостки с перилами. Неподалеку от них другой песчаный пляж вроде того, который они уже видели. Дети бегают вверх-вниз по ступенькам мостков, играют и верещат, а за ними шумная компания женщин купается нагишом. Она замечает какого-то мужчину, который сидит на перилах ниже того места, где они стоят, лишь потому что он без рубашки и смотрит на них. Первое на мгновение привлекает ее внимание, затем она вежливо отводит взгляд, поскольку Алебастр не очень-то туда смотрит и потому что недавно у нее был секс, который ей действительно понравился. На последнее она не обратила бы внимания, поскольку в Юменесе прохожие на нее постоянно пялятся.

Но.

Она стоит у перил с Бастером, беззаботная, какой уже давно не была, слушая смех играющих детей. Трудно сосредоточиться на том таинственном моменте, о котором они с Алебастром разговаривали. Политика Юменеса так далека отсюда, загадочна, но неважна и неприкосновенна. Как обелиск.

Но.

Она запоздало осознает, как напрягся рядом с ней Алебастр. И хотя он смотрит на берег и детей, она знает, что он смотрит не на них. Затем до нее, наконец, доходит, что люди в Аллии не пялятся ни на кого, даже на пару черных мундиров во время вечерней прогулки. Не считая Азаэль, большинство людей этой общины слишком воспитанны для такого.

Потому она снова смотрит на человека на перилах. Он улыбается ей, почти мило. Он старше ее лет на десять, и у него великолепное тело. Широкие плечи, красивые дельтовидные мышцы под безупречной кожей, совершенная узкая талия.

Винно-красные брюки. И сброшенная на перила рубашка, которую он снял для того, чтобы позагорать на солнышке, тоже винно-красная. И лишь потом она осознает знакомый зуд в сэссапинах, говорящий о присутствии Стража.

– Твой? – спрашивает Алебастр.

Сиенит облизывает губы.

– Я надеялась, что твой.

– Нет. – Затем Алебастр устраивает шоу, делает шаг вперед, кладет руки на перила, наклоняет голову, словно хочет опереться на них и потянуть плечи. – Не давай ему прикоснуться к тебе голой кожей.

Это едва слышный шепот. Затем Алебастр выпрямляется и поворачивается к молодому человеку.

– Что-то задумал, Страж?

Страж тихо смеется и спрыгивает с перил. Он как минимум наполовину побережник, смуглый и курчавый, немного бледноват, но в остальном похож на жителей Аллии. Нет. Он полностью теряется среди них, на первый взгляд, но есть в нем нечто неопределенное, как во всех Стражах, с которыми Сиенит имела несчастье взаимодействовать. Никто в Юменесе никогда не спутает Стража с орогеном или глухачом. В них есть нечто, что замечают все.

– Вообще-то да, – говорит Страж. – Алебастр Десятиколечник. Сиенит Четырехколечница. – Одно это заставляет Сиенит скрипнуть зубами. Она предпочла бы Ороген, если уж надо назвать что-то, кроме имени. Стражи, конечно, прекрасно понимают разницу между десяти- и четырехколечником. – Я Эдки Страж Исполнитель. У вас было много работы.

– Как нам и подобает, – отвечает Алебастр, и Сиенит смотрит на него с невольным удивлением. Она никогда не видела, чтобы он был напряжен таким образом. У него выступили жилы на шее, пальцы на руках растопырены, словно готовы… к чему? Она не понимает, почему ей пришло в голову слово «готов». – Как видишь, мы выполнили поручение Эпицентра.

– О, да. Отличная работа. – Эдки почти небрежно переводит взгляд на это наклонное, пульсирующее несчастье под названием обелиск. Но Сиенит смотрит ему в лицо. Она видит, как улыбка Стража исчезает, словно ее и не было. Это нехороший знак. – Лучше бы вы выполнили только ту работу, которую вам велели выполнить. Ты очень своеволен, Алебастр.

Сиенит хмурится. Даже здесь ее унижают.

– Это сделала я, Страж. Какая-то проблема с моей работой?

Страж удивленно поворачивается к ней, и в этот момент Сиенит понимает, что совершила ошибку. Большую, поскольку его улыбка не возвращается.

– Ты? Правда?

Алебастр шипит, и – клятая Земля – она чувствует, как он вгоняет свое сознание в пласты, поскольку оно заходит невероятно глубоко. Его сила заставляет дрожать все ее тело, не только сэссапины. Она не может следовать за ним – он перехлестывает ее дальнодействие в мгновение ока, легко достигая до магмы, хотя это несколько миль в глубину. И его контроль над всей этой чистой энергией земли совершенен. Изумителен. Он легко может сдвинуть гору.

Но зачем?

Страж внезапно улыбается.

– Страж Лешет передает привет, Алебастр.

Пока Сиенит пытается разобраться во всем этом и с тем фактом, что Алебастр готов схватиться со Стражем, Алебастр застывает.

– Вы нашли ее?

– Конечно. Мы должны поговорить о том, что ты с ней сделал. И скоро.

Внезапно – Сиенит не знает, откуда он его достал и когда, – в его руке черный стеклянный нож. У него широкое, но до смешного короткое лезвие, всего пара дюймов. Его с трудом можно вообще назвать ножом.

Что, ржавь все это побери, он собирается им делать, ногти нам подстричь?

И прежде всего, почему он направляет оружие на двух имперских орогенов?

– Страж, – начинает было она, – может, тут какое-то недора…

Страж что-то делает. Сиенит моргает, но картина не меняется – они с Алебастром стоят перед Эдки на мостках, исчерченных тенями и залитых кровавым светом заката, за ними играют дети и старые женщины. Но что-то изменилось. Она не понимает что, пока Алебастр не издает кашляющего звука и не бросается на нее, сбивая ее с ног и отшвыривая на несколько футов.

Сиенит никогда не понять, как такой хилый человек сумел уронить ее. Она сильно ударяется о доски, выбивая воздух из легких, сквозь туман видит, как некоторые из игравших неподалеку детей останавливаются и смотрят. Один из них смеется. Она с трудом встает на ноги, полная ярости, готовая выругать Алебастра на чем Земля стоит.

Но Алебастр тоже лежит на земле всего в паре футов от нее. Он лежит на животе, не сводя с нее глаз, и издает странные звуки. Тихие. Рот его широко раскрыт, но из него выходит какой-то писк, как у детской игрушки или альвеол металлориста. Он дрожит с ног до головы, словно не может больше ничего, что нелепо, поскольку с ним все в порядке. Сиен не знает, что и думать, пока до нее внезапно не доходит – он кричит.

– С чего ты решил, что я буду целиться в нее? – Эдки не сводит глаз с Алебастра, и Сиенит пробирает дрожь, поскольку на лице его она читает глумливую радость, даже удовольствие, а Алебастр лежит, беспомощно вздрагивая… а нож, который был в руке Эдки, торчит в плече Алебастра. Сиен ошарашенно смотрит, не понимая, как не заметила его раньше. Он так выделяется на фоне черной рубашки Алебастра. – Ты всегда был глупцом, Алебастр.

Теперь в руке Эдки новый кинжал. Он длинный и угрожающе узкий. Пугающе знакомый.

– За что… – Сиенит неспособна думать. У нее саднят руки, когда она ползет по доскам, пытаясь встать на ноги и удрать одновременно. Она инстинктивно тянется к земле и тут понимает, что сделал Страж, поскольку там нет ничего. Она не может сэссить землю глубже чем на пару футов у себя под руками и спиной, ничего, кроме песка, соленого ила и червей. Когда она пытается проникнуть глубже, в сэссапинах начинается неприятный звон. Это как ушибить локоть и перестать чувствовать пальцы. Словно часть ее сознания уснула. Она будет зудеть и вернется, но пока там ничего нет.

О таком шептались гальки, после того как тушили свет. Все Стражи странные, но вот что делает их такими, какие они есть: они как-то умеют прерывать орогению усилием воли. А некоторые из них особенно странные, обученные быть страннее прочих. Некоторым из них не дают опекать орогенов и никогда не подпускают к необученным детям, потому что даже соседство с ними опасно. Эти Стражи только выслеживают исключительно сильных провинившихся орогенов, и когда находят их… Сиенит никогда особенно не хотела знать, что они делают, но, похоже, сейчас узнает. Огонь подземный, она глуха к Земле, как большинство стариков со ржавыми мозгами. Вот так чувствуют себя глухачи? Это все, что они ощущают? До этого момента она всю жизнь завидовала их нормальности.

Но.

Когда Эдки приближается к ней с кинжалом наготове, она видит его глаза, тот прищур, ту жесткость рта, которые заставляют ее подумать о том, как она чувствует себя во время сильных головных болей. И это заставляет ее выпалить:

– Ты… с тобой все в порядке?

Она понятия не имеет, почему так спросила.

Эдки склоняет голову набок, на его лице вновь возникает улыбка, ласковая и удивленная.

– Ты так добра, малышка. Со мной все в порядке. Все в порядке.

Он продолжает надвигаться.

Она снова отползает, снова пытается встать на ноги, пытается дотянуться до силы, и ничего ей не удается. Даже если бы и удалось – он Страж. Ее обязанность – повиноваться. Ее обязанность – умереть, если он пожелает.

Это неправильно.

– Пожалуйста, – в отчаянии говорит она вне себя. – Мы же не сделали ничего дурного, я не понимаю, не понимаю…

– Тебе и не надо понимать, – говорит он с бесконечной добротой. – Тебе нужно сделать только одну вещь. – И он делает выпад, целясь ей в грудь.

Позже она осознает последовательность событий.

Позже она осознает все, что произошло в одно мгновение. Но сейчас это происходит медленно. Время теряет смысл. Она видит только кинжал, огромный и острый, его кромки блестят в угасающем свете заката. До нее это доходит постепенно, милосердно, вымывая из нее порожденный долгом ужас.

Это никогда не было правильным.

Она осознает только шершавые доски под пальцами и беспомощные крохи тепла и движения – и это все, что она может сэссить под деревом. Но этим она не сможет сдвинуть даже гальку.

Она осознает Алебастра, потому что он корчится в конвульсиях, как же она этого не поняла раньше, он не владеет собственным телом, это стеклянный кинжал в плече каким-то образом лишил его всей силы, и на лице его беспомощный страх и мука.

Она осознает, что она зла. В бешенстве. Будь проклят этот долг. То, что делает этот Страж, все, что делают Стражи, неправильно.

И тут…

И тут…

И тут…

Она чувствует обелиск.

(Алебастр, которого начинает трясти сильнее, открывает рот, взгляд вонзается в нее, несмотря на неконтролируемую дрожь остального тела. В голове мимолетно звенит его предостережение, но она не может вспомнить точных слов.)

Кинжал на полпути к ее сердцу. Это она очень-очень осознает.

Мы боги в цепях, и это, ржавь побери, неправильно.

И она снова тянется, на сей раз не вниз, а вверх, не прямо, а чуть в сторону…

Нет, беззвучно кричит Алебастр между приступами конвульсий.

…и обелиск втягивает ее в свой дрожащий, дерганый кроваво-красный свет. Она падает вверх. Ее тащит вверх и внутрь. Она полностью утрачивает контроль, о Земля-Отец, Алебастр был прав, эта штука ей не по силам…

…и она кричит, поскольку забыла, что обелиск сломан. Она с болью протискивается через зону повреждения, каждая трещина прожигает ее насквозь, раскалывает ее, разбивает на куски, пока…

…пока она не останавливается, зависнув и свернувшись от боли среди растрескавшейся алости.

Это нереально. Это не может быть реальным. Она одновременно ощущает себя лежащей на засыпанных песком досках, на ее коже угасает закат. Она не ощущает обсидианового кинжала Стража, по крайней мере пока. И она видит своими сэссапинами, а не глазами, но другого слова, кроме «видеть», она не может подобрать:

Перед ней в сердце обелиска парит камнеед.

Она впервые так близко к нему. Во всех книгах говорится, что камнееды не мужчины и не женщины, но этот напоминает гибкого юношу, изваянного из черного мрамора с белыми прожилками, облаченного в струящиеся одежды из радужного опала. Его руки и ноги, мраморные и полированные, раскинуты, словно в падении. Его голова запрокинута, его волнистые волосы расплескались у него за спиной прозрачной волной. Трещины разошлись по его телу и жесткой иллюзии одежды внутрь него, сквозь него.

Ты в порядке? – спрашивает она, не имея понятия, почему спрашивает, тем более что она сама раскалывается на куски. Ее тело рассечено жуткими трещинами, ей хочется задержать дыхание, чтобы еще больше не навредить ему. Но это иррационально, поскольку она не здесь, и это нереально. Она на улице, вот-вот умрет, а этот камнеед мертв уже целую эпоху.

Камнеед закрывает рот, открывает глаза, склоняет голову и смотрит на нее.

– Все хорошо, – говорит он. – Спасибо, что спросила.

И тут обелиск раскалывается.