Глава 11
«Я ничего о нем не знаю, но я его убила»
Инструкторской роте, отправленной на фронт через три месяца после снайперов второго выпуска, не везло. Беды начались еще в запасном полку. Вначале все шло отлично. Они попали в 152-й укрепрайон под Вильно, пусть в запасной полк, но совсем близко к фронту. 2 августа, когда их привезли туда, прямо над головой шел воздушный бой — значит, и правда близко фронт. Взвод Клавы Логиновой — 33 человека — поселили в сарае на бумажной фабрике.
Командир, сначала не скрывавший своего скептического отношения, сразу по приезде устроил им «проверку» — наставил банок, бутылок и приказал стрелять. После этого он стал гордиться «девчонками» и постоянно ставил их в пример мужчинам.
Им объявили, что через пару недель они попадут из этого запасного полка на передовую — а на «охоту» водили и отсюда. Подготовка к фронту состояла в том, что они, как в школе, занимались строевой, «рыли землю» и стреляли, стреляли. Так как снайперские книжки им выдали только в действующей армии, счет просто записывали на листе бумаги, озаглавив этот документ торжественно: «Акт». Подписывали «акты» командир роты, командир взвода снайперов и еще несколько человек. Эти уникальные документы — свидетельства первых побед Клавы и ее товарищей. «Сего числа 2 отделение снайперов работало на рубеже обороны 1 роты, уничтожено 3 немецких солдатов, в том числе: Сержант Лукичева А.Ф. — 1…» И так далее. Клава Логинова, как комсорг отделения снайперов, тоже подписывалась.
Трагедия произошла на стрельбах 4 августа. Клава Логинова и ее снайперская пара Катя Маковеева, симпатичная девчонка из Вологды, такая же простая, как Клава, в тот день дежурили: убирали помещение, носили с кухни еду, таскали воду, топили печки. Когда привезли обед, одна из них должна была нести товарищам еду на стрельбище, где в тот день рота тренировалась в стрельбе из пулемета. Клава собралась идти, но Катя сказала, что она отнесет. Больше Клава Логинова Катю не видела: та стала первой снайперской парой, которую она потеряла.
Пообедали, и девушки, в том числе принесшая еду Катя, бродили по поляне, собирая цветы. Бог знает почему одна из них — простоватая, крепкого сложения сибирячка Нонна Орлова — легла к пулемету и нажала на гашетку. Раздалась очередь. Пули попали в четырех девушек. Двоих ранило не смертельно, но умерла на месте Рита Москва, а Катя Маковеева была тяжело ранена в живот и умерла через несколько часов в госпитале. Потом говорили, что пулемет не стоял на предохранителе, а может быть, Нонна его с предохранителя сняла. Ее и инструктора запасного полка сразу же арестовали; как стало известно, их отправили в штрафную роту. Нонна, как рассказали Клаве подруги, была в состоянии шока и страшно кричала: «Убейте меня! Застрелите меня, я не хочу жить!»
Клава Логинова плохо помнила тот день, не запомнила даже, кто и как рассказал ей о беде. Как будто отшибло память. Смутно помнила она и похороны Кати и Риты Москвы.
«Надо же, собирали цветочки!» — думала, услышав про эту страшную историю, Аня Мулатова. Ей казалось странным, что где-то на войне девчонки нашли «цветочки»: она сама никаких цветов на фронте не помнила. А еще думала о том, что Нонка ведь прицелилась, навела пулемет на людей и прицелилась, иначе как бы она попала в цель с не такого уж маленького расстояния?
Судьбе было угодно, чтобы бывшие товарищи еще встретились с Нонной — не на войне, а много позже, в шестидесятых годах, на первой же встрече выпускников Подольской школы. Нонна Орлова появилась там вся в орденах, но снайперы ее даже на порог не пустили, закричали, чтобы убиралась. Ни Клаву Логинову, ни Аню такой прием не удивил. Зачем Орлова пришла сюда? И долго еще они обсуждали, откуда это у «Нонки» после штрафной роты столько орденов: у них, кто никакую вину не искупал, кто тоже был все время на передовой, такого количества орденов не было. Об Орловой они больше никогда не слышали.
Рассказ Ани Мулатовой о командире 123-го стрелкового полка Василии Поликарповиче Славнове восполняет колорит, которого недостает в его опубликованных в советское время мемуарах. Как-то вечером к снайперам в землянку пришел незнакомый офицер. В телогрейке, в шапке-ушанке. «Это кто?» — шепотом спрашивали они друг друга, но никто не знал. Все очень устали за день, кто-то уже лег, а незнакомец с порога начал их ругать. «Что это вы лежите, не уберете помещение? А „Боевой листок“ где? Откуда вы узнаете, как немцы ведут себя, на каком участке больше хождение?» И так далее, и так далее. В заключение своего монолога подвел итог: «Так что работы у вас навалом» — и удалился. С кем они говорили, девушки узнали только на следующий день.
Описание того же события Славновым сдержанно. «…Я зашел к девушкам-снайперам. День заканчивался, они вернулись с „охоты“ усталые. А мне у них до этого и побывать не довелось. „Скоро неделя, как мы прибыли, а командир полка не показывается“, — с укором сказала одна из них. „А зачем он вам?“ — поинтересовался я. „Как зачем? На его полк работаем. Да и поглядеть хочется, каков он из себя“. Так и не раскрыв своего инкогнито, Славнов высказал замечания. „Стенгазеты у вас нет, — заметил я комсоргу Клавдии Чистяковой, — отличившихся к наградам не представляете, видно, не за что“».
Интерес командира к их работе, пусть и строгий, хорошо на всех подействовал. Комсорг Чистякова — в мирной жизни студентка литературного факультета Ярославского пединститута — вскоре пришла к Славнову с предложениями. За порядком в землянке следила она же: Клава Чистякова была во взводе старше и серьезнее всех, ее уважали и любили. Вскоре девушки навели порядок и у Славнова: в один прекрасный день вымыли дощатый пол и окно, а на стол поставили собранный Клавой Чистяковой и Аней Мулатовой букет полевых цветов. Этот «простенький, на ходу собранный букетик цветов» глубоко тронул командира, напомнив ему об «иной, мирной жизни». И когда, очень скоро, пришло время покинуть землянку и идти в наступление, он решил оставить цветы на столе, «будто уходил ненадолго от них и от девушек».
Наступление 3-го Белорусского фронта развивалось очень быстрыми темпами. Минск 123-й полк 62-й стрелковой дивизии прошел ночью. На рассвете 6 июня у села Михановичи полк вышел к реке Свислочь. Официальная история 31-й армии сухо упоминает, что в последующие дни 62-я дивизия совершила марш-бросок примерно на 500 км. Дивизия эта была стрелковая — то есть пехотная. 500 километров ее солдаты прошли пешком примерно за две недели.
Пешком, с таким же грузом, как у остальных солдат, только винтовка потяжелее из-за прицела, проделали этот марш — десятки километров в день, а иногда по ночам, — и девушки из снайперских взводов. «Эти изнурительные переходы забирали у бойцов последние силы. Все побросали каски, противогазы, саперные лопатки, так как на таких долгих переходах для нас „любая иголка весила пуд“. Эту усталость трудно передать словами».
Вещмешки, к счастью, периодически ехали в обозе на телеге, только иногда они пропадали, что становилось большой бедой для их владельца. Командиры старались дать на марше короткий отдых. «Какой-то кювет найдет, нас положит головой вниз, ноги кверху», — вспоминала Клава Пантелеева. Девушки ложились по двое на одну шинель и укрывались второй. Отдыхать давали полчаса, не больше, и опять в поход. Полковой гармонист играл что-нибудь зажигательное, чтобы люди проснулись и взбодрились.
В одном доме в Литве полк, с которым шел взвод Клавы Пантелеевой, остановился на ночь. После пройденных десятков километров все просто повалились на пол в пустом доме — мужчины и женщины вперемешку — и заснули. Клава замешкалась и, войдя в дом, увидела, что места ей нет, на полу ни единого свободного просвета — «хоть на них ложись!». Она увидела маленькое корытце, в каких рубят капусту, и, съежившись, залезла в него и уснула. Только она во сне высовывала из корытца ногу — сразу ее пихали, высунет руку — то же самое. Промучившись до утра, Клава увидела на рассвете, как кто-то вышел по нужде, и тут же прыгнула на его место. Но только она заснула, как раздалась команда: «Подъем!» Нужно было идти дальше. Как-то в пути им попалась баня. Истопили, и командир галантно первыми послал девчонок. Не зная, что нужно открыть заслонку, они угорели и, выйдя из бани, «попадали на землю». Долго над ними после этого потешались.
«Шли и спали», «спали на ходу»: о том, как они по-настоящему засыпали во время тех бесконечных переходов, вспоминали многие женщины-снайперы. Случалось на какие-то секунды выключиться. Идешь, ноги как-то сами собой переставляются, а сознание отключилось. Идущие рядом товарищи не дают свернуть, сбиться с пути. Заснув не в колонне, Аня Мулатова чуть не попала в беду.
Почему она пошла «в кустики» одна, она потом не могла сказать: вообще-то по одной их не пускали. Вместо того чтобы догнать цепь, она, пока делала свои дела, заснула, сидя на корточках. И проспала не меньше 15 минут, потому что колонна, когда она выбежала на дорогу, уже прошла. Никого не было на дороге, темнота. Не успела она испугаться, как услышала топот копыт. Это прискакал, когда передали по цепи, что она отстала, адъютант командира полка Митя Кузнецов с приказом найти ее. Аня обрадовалась, но оказалось, что намерения у Кузнецова совсем не мирные.
«Давай, пошли туда», — сказал он, пытаясь обнять ее и подталкивая к кустам. Аня его оттолкнула. Последовал короткий разговор на повышенных тонах. Кузнецов угрожал, что застрелит: «Давай, а то останешься здесь лежать». Но Аня была уверена, что он не посмеет стрелять: зачем ему неприятности? «Стреляй, тебя потом в штрафную отправят», — спокойно ответила она, но все же решила не злить адъютанта и пообещала, что все будет, только сначала они догонят полк. Сев вместе на лошадь — Аня крепко держалась за ремень только что угрожавшего убить ее парня, — они поехали догонять своих. А когда догнали, то, конечно, ничего не было, и, когда Митя пожаловался командиру полка на то, что Аня с ним жить не хочет, тот посоветовал ему «подкатиться» к связистке Ане, которая больше ему подходила — «была уже женщина». Со связисткой у Мити Кузнецова и началась любовь. А у Ани случилось за войну еще одно подобное приключение, когда ее пытался изнасиловать артиллерист Володя. Но это было уже позже, под Сувалками.
У самого командира полка Славнова, кстати говоря, тоже имелась фронтовая жена, но девушка эта была особенная, под стать ему самому — пулеметчица Ася. Позже, но, видимо, еще на фронте, они поженились и прожили вместе долгую жизнь.
В полк Асю Акимову привела Шура Окунева, воевавшая у Славнова с 1941 года. Шура командовала взводом пулеметчиков и к моменту гибели успела стать знаменитой: о ней много писали фронтовые и даже центральные газеты. Специально к ней и к пулеметчику Федору Чистякову, тоже впоследствии погибшему, приезжал знаменитый советский поэт, а в войну — корреспондент «Красной звезды» Михаил Светлов. Погибла Шура в 1943-м в бою за деревню Потаповка рядом с Ельней — стреляла по смотровой щели приближавшегося танка и погибла от его снаряда.
Ася Акимова была подругой Шуры еще до войны. Появление ее в 123-м полку было необычным: Шура Окунева просто привезла Асю с собой, съездив на побывку в Москву. Ася — Анастасия Славнова — написала в воспоминаниях, как Шура, приехав в Москву, навестила ее в батальоне ПВО, где Ася служила. Ася погуляла с ней по Москве и пошла провожать подругу на поезд. Они заболтались, а поезд тронулся, увезя Асю на фронт. В кармане у нее был комсомольский билет и увольнительная, так что с документами сложностей не возникло.
Славнов рассердился и велел Асе отправляться обратно, Шура убеждала его, что Ася была в Москве в МПВО, а значит, может быть и пулеметчицей. Но к пулеметному делу дежурства на крышах не имели отношения. Для Славнова имела значение твердая уверенность Шуры, что она за два дня обучит Асю пулеметному делу и та будет хорошо воевать. Ася осталась в полку и была пулеметчицей до марта 1944 года, когда в бою получила контузию и множественные ранения в голову, живот и левую руку. Она решила, что после госпиталя вернется в свой полк, и в августе снова была там. Пулеметчицей воевать по здоровью уже не могла и, когда с ней познакомились девушки-снайперы, начала работу писарем в штабе. «У нее любовь с командиром полка», — услышала от кого-то Аня Мулатова вскоре после появления Аси. «Что ж, человек он хороший», — пожала плечами Аня, не привыкшая судить кого-либо.
Перейдя границу Литвы, они шли и шли вперед, время от времени отражая контратаки немцев. Частенько обгоняли свой обоз с кухней и оставались голодными. Успеет ли кухня? Найдет ли их повар с готовой едой? Донесет ли еду целой во фляге на плечах и уцелеет ли сам? Клава Пантелеева в те месяцы частенько вспоминала питание в снайперской школе: еду трижды в день по расписанию, мало тебе — пожуй хлеб. И спасибо командирам в школе, что научили есть быстро, на фронте это умение очень пригодилось. А вот оставить про запас хотя бы кусочек хлеба они так и не приучились.
Повар, как-то в наступлении принесший им еду в железном термосе за плечами, не видел, хоть и подозревал неладное, что термос пробит и почти все вытекло. Девушки остались голодными, даже сухарей у них не было. Вскоре после этого — другая беда: пока тот же повар, немолодой дядька, под огнем полз до них, вся еда успела на июльской жаре прокиснуть. Командир, попробовав, сказал, что кисло, и приказал вылить. Кто-то из девушек, возможно, и прокисшую кашу бы съел, но рисковать в наступлении не станут: понос тут не нужен. Как и многих других солдат, спасал взвод Пантелеевой старшина-украинец Карасенко, который то поймает бегающего у деревни поросенка, то приведет корову — чтобы девушки, кто умеет, подоили; а то и нарежет конины с убитой лошади. Эту конину совсем было не разжевать, от нее ужасно болели десны — особенно если лошадка попалась старая.
Пробитая бочка полевой кухни, означавшая, что поесть горячей еды не придется, для Ани Мулатовой была связана с тяжелым воспоминанием. Привал в трудном пути, долгожданный отдых и обед могли обернуться совсем другим. Трагически закончился для взвода привал у озера в Литве.
Передохнув неделю у местечка Лейпуны, 123-й полк 29 июля снова двинулся вперед по извилистому маршруту вдоль литовско-польской границы — трудно было наступать в этом озерном краю. У озера Шлаванта снова были в боях. Немцы только и ждали, чтобы побольше советских солдат скопилось где-нибудь на перешейке между озерами, чтоб ударить по ним. Полк Славнова как-то остановился на привал у озера со странным именем Салопироги. Сюда должны были привезти им на лошади обед — бочку с кашей. На привале у красивого озера девушки разбрелись кто куда. Кто-то, разувшись и закатав брюки, пошел бродить по воде — без гимнастерок, в белых мужских нижних рубахах. Аня и Тася только успели зайти «в кустики», как услышали шипение, которое им уже хорошо было знакомо: снаряд!
«Ой, бежать!» — подумала Аня. Но куда бежать? Рядом они увидели вырытые кем-то до них ячейки, окопчики — маленькие, на одного человека. Думать было некогда, начался сильный обстрел. В окопчик прыгнула Тася, и Аня туда же — втиснулись вплотную. Сверху на Аню, почти ей на голову, прыгнул солдат-поваренок. Так втроем они переждали как-то этот обстрел. Наконец все стихло, можно было выйти и «подсчитать бабки». Лошадь, которая привезла кухню, лежала в упряжи раненая, из раны хлестала кровь. Из пробитой бочки лезла каша. Девушки были все на месте и не ранены, только не видно было комсорга Клавы Чистяковой. Стали искать, и кто-то увидел в озере надутую пузырем белую рубаху: Клава лежала в воде вниз лицом, осколок попал ей в сердце. Похоронили Клаву там же у озера.
А кашу все-таки поели, хотя в ней попадались осколки и она отдавала металлом. Скоро раздалась команда «Подъем!», и нужно было идти дальше.
Где-то в Литве полк Клавы Пантелеевой снова пополнили, на этот раз узбеками, которые были «те еще солдаты». Девушки из Клавиного взвода относились к узбекам сначала с жалостью: как же, ничего не понимают, мерзнут, боятся, военного дела не знают совершенно, много немолодых. Узбеки все время жаловались: «Не можем идти, жопу натерли, курсак (живот) болит». Поначалу девушки даже несли за них вещи и автоматы в придачу к собственным винтовкам (их собственные вещмешки ехали на повозке). Но переходы становились все длиннее, и всем узбеки надоели. Как-то командир роты Панченко предложил комсоргу Шпаку проучить узбеков. Проучили в духе того времени, и даже девушкам это не показалось чем-то жестоким. «Выстроил их у сарая, сказал, что будет расстреливать». Узбеки клялись, что больше так вести себя не будут. «Жопа не болит, курсак не болит», — дразнили их девушки.
Состоящее из узбеков пополнение считалось ударом по боеспособности части. Ветеран войны, столкнувшийся с таким пополнением тоже в Литве, вспоминал: «По приговору тройки расстреливали двух узбеков за бегство с поля боя. Зачитывают приговор, а эти двое уже стоят полностью отрешенные от всего мира, они уже не с нами. Это было тяжело видеть… Но если быть до конца честным, узбеки были плохие вояки».
Как только перешли границу Литвы, обстановка изменилась. В разоренных белорусских деревнях оборванные крестьяне радовались советским солдатам как родным и угощали картошкой — если была хотя бы картошка. А в Литве добротные, с яблоневыми садами и аккуратными огородами хутора были по большей части пусты — люди попрятались в леса. Если и встречали солдаты местных, то большинство относилось к советским с плохо прикрытой враждебностью. В Литве, всего несколько лет назад «влившейся в дружную семью советских народов», немалая часть населения была больше рада немцам, чем русским.
На каком-то хуторе к солдатам полка Лиды Ларионовой подошел мальчишка лет двенадцати. Он донес на свою мать: когда здесь стояли немцы, мать жила с одним из них. Показал и сарай, где у немцев были сложены боеприпасы. Солдаты расстреляли мать, а мальчика забрали с собой, сделав сыном полка.
Девушкам из взвода Клавы Пантелеевой как-то предложили на хуторе, через который шла часть, молока: пожилые муж и жена вынесли к дороге целое ведро еще теплого, парного, и кружку железную, чтоб черпать. Девчонки испугались: вдруг отравленное? В Литве всякого можно ожидать, командиры постоянно предупреждали, чтоб ничего не ели и не пили. Но женщина подозвала Клаву, кивая ей головой, — наверное, понравилось Клавино юное милое лицо. Клава выпила кружку до дна и заключила: молоко не отравленное. Остальные девчонки попили тоже. Хозяева кивали им и что-то говорили на смеси литовского языка и польского, но что — понять было невозможно.
Вскоре отделение Пантелеевой потеряло еще одного снайпера — Зину Гаврилову, которую тяжело ранило в колено. Девушки понесли ее, соорудив носилки из Зининой шинели и разобранной винтовки Клавы Пантелеевой — и назад к Клаве винтовка не попала. Оставшись с Зининой винтовкой, Клава с ней и закончила войну и очень боялась, что кто-то узнает об этом: за утрату винтовки можно было попасть под трибунал. Ранило и Катю Пучкову. Маруся Гулякина к ним после ранения не вернулась, так что Пантелеева жизнь немного поправилась, и когда в 1929 году отца отправили на пенсию, то жить к Клавиной старшей сестре поехали снова с большим хозяйством — коровой, лошадью, курами и овцами, только свиней не взяли. На Урал ехали долго-предолго, все в одном вагоне, который отцу выделила железная дорога: животные в одной его стороне, люди — в другой. В середине — печка-буржуйка, трубу которой отец вывел в крышу. Когда вагон оказывался в тупике, дети бежали собирать щепки и мусор. Жгли костер и готовили обед.
Из полуподвальной комнаты в доме сестры в городе Сатка Челябинской области, где поселились отец, мать и восемь детей, Клаву в девять лет забрал к себе в семью брат — чтобы нянчила у него детей. Потом она оказалась у другой своей сестры — после школы помогала с детьми, вместе со всеми сажала огород. Вместе с семьей сестры, муж которой был военный, Клава оказалась в Казахстане, где и застала ее война.
Эта невысокая стройная девушка с серыми глазами, русыми волосами и румяным лицом к семнадцати годам все умела: и сеять, и жать, и шить, и дрова рубить, и дом сама могла построить, и на лошади скакать без седла. Окончив школу и юридические курсы, она работала в Джамбуле секретарем в прокуратуре и призыву не подлежала. Но весь ее класс ходил в военкомат, и она тоже пошла. Теперь, на войне, у нее, с детства привыкшей постоянно, не покладая рук трудиться, была другая работа — стрелять. Стрелять хладнокровно, сосредоточившись, нормализовав дыхание — если волнуешься, непременно промахнешься. Кто нервничает — уже не стрелок, пуля уйдет «в молоко»: так учил их в снайперской школе строгий преподаватель Юдин. Эту работу, как и любую другую в своей жизни, Клава делала хорошо.
