КРАФТ

«Мультитезаурус» (Субкод HS)

Задыхаясь, он наконец упал в траву.

Однако тело помнит, тело обладает автономной памятью, подумал он. Когда-то я бегал. Когда-то я бегал часто и долго, любил бегать. Тело помнит.

И всего через миг, чуть отдышавшись: да хрена там помнит – две, три недели, не старше, взрастили его от простейших белков, ничего оно не помнит, кроме наноматической крови и механических маток.

Анжелика глядела на него из-под крайнего дерева рощи.

– Сказала бы – метров шестьсот.

– Ага, – согласился он. Солнце било в глаза, заслонился предплечьем. – Круг, насколько могу оценить. Но вверху? Там – что? Небо?

– Есть методы, – уверила она. Сидела на вылезшем из травы корне, ножом соскребала что-то с каблука. – Нас взяли в Мешок.

– Этот Мешок… Что-то вроде Порта, полагаю?

– Более-менее. В том смысле, что… я так думаю, они должны были применить нечто подобное. Мы ведь находились внутри Сол-Порта, и всякий Порт, его покидающий, должен иметь авторизацию Совета Пилотов. А мой отец – его член. Совет никогда бы не выпустил Клыки с закрытым Портом сразу после кражи куска Земли. И такие Клыки невозможно спрятать внутри Сол-Порта. Пустое дело. Безумие.

– И что же они, по-твоему, сделали?

– Свернули нас в Мешок. По сути, такой же крафтинг, что и в случае с Портами; только здесь Клыки находятся внутри складки и поддерживают ее отсюда. Так мне это излагали в теории: что есть как минимум два набора Клыков. Один сворачивает пространство вместе с ними самими; второй, тоже свернутый, удерживает нормальный Порт. Понимаешь, пузырь в пузыре, луковица.

– В таком случае, мы находились бы в этом внутреннем Порту.

– Верно. Поскольку – как же иначе?..

В задумчивости Адам помассировал шишку на затылке.

– Ведется ли реестр Клыков, что находятся внутри Сол-Порта? Тогда достаточно провести быструю инвентаризацию, и отсутствующие указали бы виновника. Нет?

Анжелика саркастически рассмеялась.

– Не все так просто, – она вынула и надела черные очки. – Подумай-ка минутку.

Он подперся локтем, заглянул в тень, в которой она укрылась.

– Это что, какая-то загадка? Я в этих ваших супертехнологиях не разбираюсь.

Она надула губы:

– Э. У тебя – все данные. Это очевидно.

Подзадоривала его, развлекаясь его невежеством, он это знал.

И конечно же принял вызов.

– Его доставили контрабандой, в Мешке же! Открыли только на миг похищения. Верно? Я прав?

– Видишь, ты уже ориентируешься.

– Не относись ко мне как к ребенку! – отвел он взгляд. – Это как болезнь. Дефект – не моя вина. Никогда не любил этой манеры сиделок и врачей: сюсюкают с взрослыми пациентами, словно с дошколятами. От подобного так скачет давление, что не удивлюсь, если именно такое сюсюканье привело к паре инфарктов уже в госпиталях.

– Блин, какие мы нервные, уж простите милостиво, господин Замойский.

Он встал и двинулся вверх по ручью, чтобы напиться. Но в мыслях все еще крутил загадку Мешка: вернувшись, атаковал Анжелику снова, с этой стороны.

– Но ведь вы должны ожидать чего-то подобного! В Мешке можно контрабандно провезти как в Порт, так и из него любое число Клыков! Разве у вас нет никаких охранных систем? Хотя бы детекторных – я не в курсе, как оно проявляет себя снаружи…

Анжелика явственно замешкалась с ответом:

– Это не так —

– А как?

Он встал над ней, тень над тенью – и, спрашивая, придвинулся еще ближе. Но опамятовался с полужеста. Отошел под соседнее дерево, оперся о ствол.

Девушка поглядывала на Замойского по-над стеклами. В нем взыграл гнев. Адам ждал, что сейчас она снова снисходительно улыбнется. Но нет, лишь смотрела.

– Что опять?

– Ты все еще пытаешься поймать меня на лжи.

– Что?

– Не веришь в этот мир. Мы тебя обманываем. Не сумею чего-то объяснить и – вуаля! – иллюзия раскрыта!

– Объяснить, не объяснить… Но если уж я вижу очевидные противоречия —

– И что тогда? Давай проведем тест, – она потерла ладони. – Расскажи мне какую-нибудь историю из своей жизни. Любую. Ну. Давай.

– А ты будешь искать в ней противоречия, ага? Большое спасибо. Я и так знаю, что в памяти у меня – дыра на дыре.

– Трус.

– Вот, значит, во что играют дети у иезуитов? В исповеди?

– Трус, трус. Чего боишься? Гребаный ты интроверт. Нужно разговаривать. Ты не знаешь, что помнишь, пока не попытаешься об этом рассказать. Как и не знаешь, что ты на самом деле думаешь на данную тему, пока не начинаешь насчет нее с кем-то ссориться. В одиночестве ты даже в собственных противоречиях не уверен. Думаешь, для чего нужна исповедь? Что, ты никогда к психоаналитику не ходил?

– О, ты уж моим психоаналитиком не будешь!

– Какого тебя узнаю, таким ты и запомнишься.

Короткое замыкание: как реагировать? Он рассмеялся. Она смотрела на него с подозрением. Он замолчал и сел под деревом, глаза ее были за матовой чернотой очков на расстоянии в два маха руки от него.

– Слушают, да? – пробормотал.

– Слушают и смотрят, – согласилась она. – И вообще.

– Время играет не на их стороне. Мы уже не должны бы жить, а?

Она пожала плечами:

– Время тоже можно моделировать Клыками. Есть различные изгибы и отрезы пространства-времени. Это большая отрасль мета-физики. Ее я знаю только в общих чертах.

– Слушают, – повторил он.

– Да.

Наступило долгое молчание. Ни жеста, ни вздоха, ни шелеста одежд – чтобы другой не заметил. Они обоюдно понимали даже собственное стеснение, и были стеснены тем пониманием. Тут преломляется само savoir-vivre, подумал Замойский. Когда возникает угроза жизни, теряют смысл существования любые поведенческие каноны – поскольку каков в них смысл перед лицом конца? Никакого, никакого. А значит, абсолютная свобода.

Но ведь он на собственном опыте убедился, что это неправда!

Но не осознавал до конца. Что его сковывает, если уж в этом Мешке оба они де-факто преступили границу смерти, и нынешняя форма их существования представляет, скорее, что-то вроде бокового отростка основной линии жизни? Ведь вычитанный с предыдущей архивации френа макферсоновскими когнитивистами, он не будет помнить ничего этого – жизнь пойдет новой, параллельной тропкой.

А значит – что? Я верю или не верю в эту смерть?

– Когда Джудас узнает? – спросил.

– М-м?

– О похищении. Когда?

В задумчивости она склонила голову:

– Зависит от того, как они все разыграли. Предприняли ли маскирующую акцию в полном масштабе…

– Но ведь он утратил контакт, а значит, наверняка заинтересуется…

– Ну нет, контакт был разорван в момент, когда мы покинули Пурмагезе, в этом-то и был весь смысл: убрать тебя за горизонт событий. Если бы Джудас с нами контактировал, даже просто проверял, все ли у нас в порядке, то мы бы влияли – ты бы влиял – на его решения.

– Семьдесят дней! Да? Значит они —

– Я же говорила: это уже предрешено, – она поправила очки. – Но все же, дыры в инфе нельзя залатать незаметно; так или иначе, но очень скоро все узнают, Император – первым… Академические размышления, не бери близко к сердцу.

Взорвись, говорил он себе. Сейчас.

– Но это ведь нужно быть ненормальным!.. – выкрикнул Адам. – Это не по-человечески! Ты ведь все еще жива, мы оба живы! Как можешь вот так вот сказать себе: «Предрешено, дальше буду жить по-настоящему, лишь когда впечатаюсь в пустышку»? А? Щелк – и переключаешь себя в состояние безволия? Кто так думает?! Это невозможно!

– Для тебя.

– А для тебя? Не верю.

– Угу, ты сейчас мне прямо сердце разбил.

Он выдохнул, покачал головой и прошептал:

– По собственному желанию лишиться инстинкта самосохранения. Какая-то мазохистская тренировка дзэна. Невозможно, невозможно.

Она поглядывала на него по-над стеклами; он закрыл глаза, не видел ее, что не мешало ей смотреть на него.

Невозможно. Она провела языком по деснам, надула щеку. Конечно невозможно. Точно так же невозможна совершенная искренность, абсолютная верность, универсальная красота. Когда он рассказал о свертке саванны, а она встала на колени перед ручьем и взглянула на свое отраженное в воде лицо – в тот самый миг обрела уверенность, что не будет истерить, что не взорвется проклятиями и не заплачет. «Потом они нас убьют», – сказала сухо, и ее ослепило воспоминание о Джудасе Макферсоне, что отдает кельнеру бокал, чтобы наноматическая убийца не расплескала оставшиеся несколько капель вина, когда станет вырывать ему хребет. Замойский слишком много себе воображает, это нисколько не психологические извращения, она не сошла с ума. Просто другая реакция была бы… неестественной. Если бы было у нее —

Солнце упало с неба.

Инстинкт отрицал слова Анжелики: она вскочила на ноги с рукой на рукояти ножа.

Земля дернулась под ногами вверх, изменилась горизонталь, и на Анжелику обрушилась гора теплой грязи. Если Адам и кричал, то его крика она не услышала; как не услышала и собственного – так может и вправду боялась не так уж и сильно?

Тяжелая жижа проникала в рот, в нос, под веки. О том, чтобы вдохнуть свежего воздуха не могло быть и речи. Две минуты, подумала она; и ее сотрясла сильная дрожь, когда заметила, как уверенно и без сомнения очерчивает она длительность оставшейся ей жизни.

Горячая масса напирала со всех сторон, выкручивая руки-ноги, растягивая суставы, давя на позвонки. Плющила тело.

И внезапно, прямо из аналитического холода Анжелика впала в крайнюю панику. Умру! Умру! Быстрыми вдохами втягивала жижу в рот.

Удивительно: она всегда была уверена, что, когда дойдет до чего-то подобного, ее испугает сопровождающая боль, а не сам факт смерти. Ведь смерть – всего лишь обрез, граница небытия, точка нульвремени, подпланковый случай, ее невозможно ощутить. Совсем другое – боль тела. Но все было наоборот: страдание организма неким образом даже успокаивало – и лишь осознание близкого конца, само знание о неминуемом, таком близком последнем вздохе…

Она грызла камни. Ела землю. Втягивала в легкие грязь.

Шлуссс! Невесомость, падение в бездну. Давясь, она открыла глаза и увидела тьму. Мне залепило глазные яблоки! Метнулась руками к лицу, но раньше, чем успела до него дотронуться, падение закончилось, и она ударилась о твердую почву. Колено, бедро, локоть – словно током в них ударило. Земля упала на Анжелику крупными комьями глины, большими и меньшими – словно град – камнями. Доли секунды – и она вновь погребена, снова не в силах двинуться. Давление было теперь не настолько сильным, но какая уж разница, если вместо воздуха лезет в рот и ноздри – песок, и гравий, и густая грязь? Умру, умру.

Она уже чувствовала, как горят легкие, огонь, дотягивающийся до трахеи. Холод конечностей, дрожь пальцев, стук крови, красно под веками, она спазматически втягивает, калеча язык и небо, комья земли, сейчас потеряет сознание и упадет в теплую тьму, когда мозг в кислородном голодании откажет в дальнейшем процессинге френа. Даже в катарсисе тела ей отказано, потому что она не может даже двинуться, освободить истерию, погребенная живьем… Конец.

Вырванная из тьмы, она скорчилась в конвульсивном кашле, слепо размахивая руками. Услышала крик, что-то толкнуло ее в спину, выкрутило руку.

Она понятия не имела, что происходит, притупленные чувства пропускали лишь информацию о боли, а та шла из грудной клетки, из-за грудины.

Она плевала кровью, слюной и песком. Воздуха! Выгрызала его перед лицом короткими рывками головы; каждый второй вдох блокировался инородными телами в трахее.

Наконец, до ее ушей добрался звук, и Анжелика услышала, как хрипит: не был это звук, который надеешься услышать от человеческого существа.

Огонь в легких стихал. Она бессильно упала на спину.

Медленно подняла руку (сто фунтов, мертвый камень) и отерла с лица слой грязи. Тут же кто-то ей помог, деликатно очистив глаза.

Она заморгала.

– Сядь, – сказал ей Замойский, поднимая факел повыше – чтобы не опалить ее волос. – Наклонись. Пей, тебе нужно проблеваться.

Туманное пятно – так выглядит его лицо.

Она с трудом сосредоточила взгляд. У него была густая черная борода. Левой рукой протягивал ей флягу. На плече его сидела трехголовая птица с серебристыми перьями.

Она протянула руку к воде и потеряла сознание.

Замойский спрятал флягу. Нож, которым Анжелика ранила его в руку, сунул в сапог. Отложив факел, поднял девушку и вынес ее на свет. Проскочил сквозь стену воды и вошел в пещеру под кривым сводом волнующейся по ветру саванны. Уложил Анжелику на приготовленную постель. Последняя змея медленно коптилась над экономным огнем. Над фиолетовым горизонтом вращался стройный Клык.

Замойский уселся в тени холодного камня, промыл и перевязал рану. Если теперь случится заражение, подумал, и мне будет угрожать неизбежная смерть – появятся ли они тогда, отреагируют ли хоть как-то? Ради Анжелики не вмешались. Но она ли была целью?

Ибо тогда – тогда он и вправду поверил, что те решили наконец взяться за дренаж его мозга и аккурат забирают его в свои интеррогационные помещения, куда-то вглубь секретных аналитических машин. Солнце погасло, и что-то потянуло его вниз, земля расселась под ногами, он успел лишь увидеть вскакивающую на ноги Анжелику с ножом в руке и подумал: жаль, – после чего поглотил его черный левиафан. В ушах все еще звучали ее слова: «Это предопределено». Не вырывался. Летел во тьму, спокойный – если не духом, так телом.

Его пронзил шок внезапного холода, когда он с плеском рухнул в воду. Нет, это хлюпанье доносилось со всех сторон: не только Замойский упал сюда из солнечной Африки – упали тонны земли, упала вместе с ними Анжелика, наверняка вся роща, деревья, звери… Проплывали мимо в глубине, в бурунах взболтанной воды, увлекая за собой цепочки воздушных пузырьков; что-то зацепило его за штанину – он вырвался.

Выплыл обратно на поверхность, вздохнул. Протер глаза и, фыркая, осмотрелся во тьме. Нулевая ориентация. Можно ли вообще говорить о сторонах света в Мешке? Одно направление все же отличалось от остальных струящимся оттуда легким свечением, в то время как остальные стороны запечатывал густой мрак – туда-то Замойский и поплыл, к свету.

Поскольку ориентиров ни для пространства, ни для времени не было, он сосредоточился на собственных гребках. После четырехсотого, проверив, ощутил ногами землю. Вылез на берег. Сорвал с ног какую-то траву, что оплелась вокруг колен.

Граница света и тьмы, резкая и явственная, словно грань жизни и смерти, бежала по земле в нескольких десятках метров впереди. Где это я, в какой-то пещере? Лежа на каменистом пляже теней, он перевернулся на спину. Не увидел никакого свода. Тяжело дышал. Мышцы рук и ног вздрагивали в сериях судорог и спазмов. В ботинках хлюпала вода. Пахло старой гарью.

Он закрыл глаза и рассмеялся.

Потом вышел на солнце и застыл, пораженный. Катастрофа. Что-то в руках богов испортилось, что-то треснуло в механизмах Клыков. Невозможно, чтобы похитители, поймавшие их в Мешок, сделали это специально.

Ничего не находилось на своем месте. Даже земля и небо. Он взглянул, откуда падает свет, где находится источник того тепла, что сушило кожу и одежду, – там не было солнца. Там, сгибаясь в параболическую дугу к бесконечности, простиралась желто-зеленая саванна. Он видел пределы этого мира-в-пузыре, пределы языка скалы и песка – словно кто-то вырезал кусок торта и втиснул его – но не слишком глубоко – в небесный свод.

Саванна в небе раздирала пространство и время: слева ночь (из которой он вышел), справа – день (более узкая полоса).

Правда, внутри соответствующе свернутого Порта видны пространства и объекты, которые сами в Порт не взяты – образ Солнца, а не само Солнце – именно потому из Сол-Порта выкачивали энергию, что излучалась звездой – но Анжелика говорила, что —

Анжелика! Она находились так близко – тоже должна была упасть в это озеро. Он оглянулся во тьму. Не кричала – но ведь он, пока летел в воду, тоже не кричал.

Что ж, если сама не доплывет – то погибла.

Он встал на границе ночи и в полный голос окликнул ее, раз, второй, третий.

Тишина.

Мертва?

Она об этом не переживала – так что бы переживать мне?..

И все же он стоял там, спина на жаре, лицо в тени, и кричал в холодную темноту еще несколько минут.

Потом возвратился на солнце – в его свет, сияние далекой синевы.

Присмотрелся к ближайшей куче деревьев. Даже не поверил: это снова та проклятущая роща! И как в предыдущем случае: в нескольких сотнях метров – следующая. И следующая. И следующая.

Он глянул в противоположную сторону, начал считать пятна сочной зелени. После двадцати пришлось запрокинуть голову. На небе дело пошло быстрее, сокращение перспективы уменьшало расстояние.

Линия очередных знаков n-кратно завязанного узлом отрезка саванны терялась где-то в точке схождения дня и ночи.

– Что-то у них этот Мешок распоролся, – пробормотал Замойский.

Расшнуровал и снял мокрые ботинки и носки. Всматриваясь в точку встречи бесконечностей, прошел поперек пояса саванны. По прикидкам выходило более двух километров: после катастрофы петля расширилась.

По одну сторону от него были тьма и вода – но что по другую? Не на небе – его-то он видел и отсюда – а ниже, под ногами. Что там находится?

Лишь когда он прошел две трети расстояния, сферы провернулись – и вот он стоял на растянутой от горизонта до горизонта тихой равнине, под бирюзовым, чистым небом Африки, с солнцем в зените. Теперь видел все это отчетливо (когда глядел сквозь ресницы): круг белее белого, цвета боли.

Он отступил, пока не обнаружил именно тот момент, то место, в котором горизонт начинал выпрямляться.

Ну, прекрасно: не только не увидишь, но – даже увидев, не дойдешь.

Вспомнилась ему древняя топологическая шутка: как поймать в клетку дикого льва? Войти в клетку, закрыться, спрятать ключ в карман, подождать, пока появится лев, после чего совершить инверсию относительно прутьев клетки: лев в клетке, мы – снаружи.

Он поволокся к ближайшей роще. По дороге поранил пятку, а небо снова разделилось.

В роще, на поляне, над ручьем, стояли кони, а вокруг погасшего костра лежали постели Замойского и Анжелики: седла, одеяла.

Адам сел на том самом месте, откуда еще час назад наблюдал за спящей девушкой. Поглядывал, как отблески от солнца дрожат на кривизне металлического котелка; Анжелика попросила тот вымыть, не вымыл.

Что же произошло? Господи боже, что они с нами сделали?

Он обул не до конца просохшие ботинки и, направившись вдоль ручья – тот шептал все так же серебристо, те же самые птицы вопили в зелени, – вышел из рощи. Последние деревья – здесь. Осталась воронка, словно от двухтонной бомбы, старая осыпь, на склоне которой уже росли трава и молодые кусты. Он спустился вниз. На дне собралась вода, насекомые звенели над неподвижной лужей. Начни он здесь копать… Сколько – два, три метра? Проткнул бы небо над ночным озером?

Так или иначе, но разрушения казались непропорционально малыми. Он помнил: зашло солнце, разверзлась земля, мир перевернулся вверх ногами. Как это возможно? В действительности же они вовсе не боги; просто владеют большим знанием и большими энергиями для домашнего использования. Анжелика сумела меня переучить. Что с того, что я не знаю? Даже к убогим данным следует применять те же самые правила логики.

А значит? (Над краем воронки показалась голова гиены, гиена зевнула, высунула язык.) А значит? Может это, несмотря ни на что, попросту не та роща? Ну нет, глупости, роща-то, по сути, всего одна, в действительности здесь никто ничего не копировал, было бы это таким же нарушением законов физики, что и perpetuum mobile. Это та же роща; и случилось то, что случилось.

Он вернулся на поляну. (Страшно болели мышцы, теперь он явственней ощущал измучившую его вены усталость.) Вернулся на поляну – и снова засомневался. Кони лежали мертвыми, над гниющими трупами вились тучи громко жужжащих мух. При виде Замойского пять гиен приподняли головы. Доедали остатки мяса на грязных костях.

Он отогнал падальщиков длинной веткой. Те отступили лишь на границу зарослей. Адам поглядел на лошадей – на то, что от них осталось. Отметил странный изгиб их хребтов, криво приподнятые головы, даже в посмертии выкрученные уздой, все так же привязанной к клену в метре над землей.

Кострище – почти заросло. Ему пришлось присесть, чтобы отыскать в траве одеяла и остальные вещей. В заржавевшем котелке обитала семья жуков.

«Почему я ничего не заметил?» – задумался он. Я шел этой дорогой дважды. Должен был обратить внимание.

С веткой, выставленной перед собой, он снова двинулся вдоль ручья к месту провала. Теперь шел весьма неторопливо, шаг за шагом, внимательно исследуя движения окружающей растительности, траектории кружения мошек и птиц, игру светотени на воде, листьях, коре, саму воду, наконец, – как набегает, как разливается, с каким напором перескакивает через камешки. Ветку держал, словно лозоходец, сосредоточившись на малейших изменениях ее веса.

Различил Зону, когда поднялся ветер: везде вокруг трава легла к земле, и лишь в том месте слегка размылась картинка травы, словно стебли, каждый по отдельности, очень быстро завибрировали. Граница Зоны не была четкой, этот овал метров в десять, слева прилегающий к песчаному берегу ручья наиболее явственно виделся на границе, где вставали маленькие смерчики пыли и песка, бабочки молниеносно перемещались по совершенно небабочковым параболам, а трава клонилась широкими веерами в спокойном воздухе. Замойский, широко размахнувшись, швырнул ветку. Та зашебаршила, падая по резкой кривой в центр Зоны. На высоте метров двадцати ускорилась, чтобы рухнуть в траву, словно молния – Замойский даже не сумел ее, падающую, различить: мелькнула перед глазами в вертикальном движении.

– Ну да. Клыки. Пространство и время.

Интереса ради он перешел к следующей роще.

Там, конечно, тоже была Зона. А чего он мог ожидать? Это ведь тот самый ручей, та самая ветка.

Наверное, он и вправду сильно устал, поскольку лишь разбирая свои вещи на поляне и совершив проверку снаряжения, упаковав две сумы – только тогда треснул себя по лбу и выругался. Не та Зона! Время не должно ускоряться – только растягиваться! Где-то там, по дороге, я должен был миновать еще одну, противоположно ориентированную.

Мешок, думал он мутно, блуждая взглядом по небу, между ночью и днем, по длинному клину выжженной солнцем земли. Мешок – то, что от Мешка осталось. Крепко же его должно было пнуть… Распоролся у них Мешок, вдоль и поперек, распоролся по швам.

И чем дольше он над этим раздумывал, тем больше противоречий отмечал. На моих глазах здесь насилуют физику, а я лишь гляжу вокруг с раззявленным ртом. Этот долбаный Мешок суть одна большая мешанина пространства-времени, суешь руку в карман и чешешь себе завтрашнее ухо, рехнуться можно.

Он вернулся на границу рощи, в тень последних деревьев, куда не достигала тошнотворная вонь падали. Растянулся на теплой земле. Он проснулся после полноценного ночного сна всего пару часов назад – но глаза закрывались сами по себе. В конце концов… часы, секунды, годы – кто может быть уверен? Тело, по крайней мере, меня не обманывает, тело помнит.

Но почему я вообще еще жив? Отчего нас не вывернуло в холодную пустоту? Я не должен жить… Дважды, трижды – не должен…

Заснул.

Потом он ходил по околицам с сумками, переброшенными через плечо, с палкой в руке. Сначала в границах пояса саванны, потом – сворачивая к голубому небу.

Долго колебался, прежде чем покинул петлю. Была даже мысль войти в самую медленную из Зон и переждать там, пока… Пока что? Что-нибудь. Ведь он все еще продолжал оставаться узником, здесь ничего не изменилось.

Колебался, но все же принял решение и вышел на бесконечную равнину. Была у него странная уверенность, что через несколько дней бесплодного ожидания в сфере все равно бы не выдержал и пустился совершать поступки еще более отчаянные.

Итак, он вышел на равнину. Солнце висело над головой, распахнутый туннель в адские бездны – хорошо хоть шляпа уцелела. Змеи и ящерицы разбегались из-под ботинок. Шел, пока не заболели ноги. Тогда уселся, отпил воды из фляги. Осмотрелся. Дерево, камень, дерево, череп буйвола. Возвратился. Увидел рощу уже через несколько минут.

Равнина была бесконечной – бесконечной, ибо тоже закольцованной.

Тогда что остается? Только направление движения. Стороны света.

А здесь ни света, ни сторон. Ориентироваться он мог лишь относительно края уходящей вверх, к горизонту, листвы саванны. То есть, лишь сначала, пока видел ее над собой в небе. Слишком быстро случался поворот космической астролябии, сферы дополнялись, а он восходил в вечный полдень африканского лета.

Поскольку сначала он шел, как ему казалось, перпендикулярно горизонту, то во второй раз – двинулся под углом примерно градусов в шестьдесят, прикидывая от левой руки. И на этот раз считал шаги.

Пригодился бы диктофон, подумал он мельком. В сумке Анжелики нашел блокнот. С десяток первых страниц были исписаны; писала она по-французски, он французского не знал. Под конец записей заметил повторяющееся слово: «Замойский», а потом – «Адам». Усмехнулся в усы. Почерк у нее был мелким, наклонным, но некоторые большие буквы пробивали своими росчерками несколько строк вниз-вверх.

Он вырвал исписанные страницы и засунул их за обложку. Теперь это будет блокнот географа-камикадзе.

Записки Замойского представляли собой следующее (писал по-польски):

?

??

И так далее, и так далее, с тысячами ответвлений – как муравей, путешествующий по ткани смятой в комок салфетки.

Запись «60⁰/200» означала двести шагов под углом шестьдесят градусов до границы небесного пояса саванны.

Знаками вопроса в скобках он обозначал места, которые скорее всего открывали переход к дальнейшим разворотам Мешка.

Тот Пандемониум на 120⁰/820 был обширным углублением в слабой Зоне – G, в котором кипело облако тени.

Когда Замойский приблизился, из нее выстрелило с дюжину отростков. Они тянулись к нему: руки, лапы, когти, лица на гибких шеях, человеческие и нечеловеческие, кровавые хребты, трубки, пиявки, щупальца, клешни, пуповины, кишки, дождевые червяки. Он отступил как можно скорее. Те втянулись в тучу.

Он начал медленно обходить кратер. По мере перемещения по его периметру пространство Мешка наматывалось вокруг, открываясь всякий раз в новых конфигурациях.

Раз: ночь в двух шагах, звезды под ногами, распушенная земля, что спиралью восходит в зенит и назад, свет падает лишь сзади, и длинная тень, отбрасываемая фигурой Замойского, тоже ложится по спирали – но почему он видит это как спираль?

Два: петля такая короткая, что Адам ощущает себя замкнутым в сфере со стенами из иссушенной глуби Африки, голову тянет в другую сторону, чем ноги, должен он как можно скорее пройти дальше, чтобы не потерять сознание.

Три: полукруглое озеро над головой, в полумраке.

Четыре: кратер везде вокруг, внутреннее и внешнее поменялось местами, Пандемониум падает на Замойского тысячами напряженных щупалец – бежать, бежать!

Пять: снова на равнине.

Он мог так продолжать бесконечно. Число комбинаций элементов каждого калейдоскопа астрономическое.

Что ограничивает: время тела. Физиология организма, который требует энергии. Запас еды из сумок Замойского и Анжелики был совсем невелик, практичная мисс Макферсон, несомненно, планировала регулярно охотиться. Амуниции запаковала больше провианта. Замойский не знал модели карабина, который взяла Анжелика, однако не было это оружие, опирающееся на какую-то таинственную технологию, в действительности оно сильно напоминало старые добрые «винчестеры».

«Могла охотиться она – смогу и я», – сказал себе Адам. И сперва действительно как-то удавалось: антилопа, птица, птица (не разбирался в их разновидностях), дикая свинья. Он считал свои циклы активности: более двадцати. Следовательно, прошел месяц.

Прошел месяц, и Замойский-охотник все с большими сложностями выслеживал какое-нибудь большое животное, вне зависимости от того, насколько далеко входил внутрь распоротого Мешка. Мог пройти километры и километры волнующегося моря трав – твердых, жестких на ощупь, каждый стебель словно сабля – и не наткнуться ни на одного зверя или птицу.

Это понятно, говорил он себе перед сном, вглядываясь в сферу темного или светлого неба, или что там как раз было у него над головой взамен неба. Это понятно, я могу пройти и тысячи миль, но ведь никогда не выйду за границы одного и того же кусочка Африки, вырванного с Земли и закрытого похитителями в растянутой на Клыках пространственно-временной луковице. И сколько же экземпляров фауны, годных в пищу, могло здесь находиться в момент похищения? И ведь все они отнюдь не размножились чудесным образом!

Наконец, он стал брать на мушку даже падальщиков. Снова в его мыслях начала обретать привлекательность мысль войти в Зону – Т.

И наверняка ведь он на такое решился бы, если бы не заметил повисшую в небе, во влажном полумраке за водяной завесой – Анжелику. Завеса отделяла третью и четвертую свертку пространства в направлении 30°/140–330°/10–90°/340. Анжелика там падала в лавине грязи, слегка наискосок относительно вертикали Замойского (тот стоял на границе света и тени). Бабочка в глыбе желтого янтаря, испуганная девушка в пузыре замедленного времени – подвешенная в воздухе, замороженная в третьей-четвертой секунде после катастрофы Мешка.

Войду, схвачу, помогу. Вошел; казалось, он взбирается по ступеням, хотя шел по плоской поверхности (мягкой, распушенной, ботинки погружались в нее, словно в торф). Тьма все глубже. Наконец остановился непосредственно под лавиной – но она (лавина, Анжелика) все так же висела над головой, ни на сантиметр ниже. Зона – Т не касалась поверхности земли.

И что он мог сделать? Сесть и ждать? Глядел на нее, запрокинув голову – до боли в затылке. На три четверти погруженная в массу черной земли, разошедшейся в форме асимметричного канделябра – множество грязевых плечей задержавшейся в движении осыпи, – Анжелика проступала из шершавой тьмы как незавершенная статуя из каменного блока: здесь плечо, здесь стопа, здесь бедро. Он не видел ее лица, если не считать измазанного грязью лба и глаза с панически зажмуренным веком.

Найти какую-то подходящую Зону – Т, провести там пару зонных часов… Он не забудет, невозможно забыть – этот немой испуг на грязном лице девушки, впечатанной в глиняное небо.

Не забыл бы он в любом случае, поскольку теперь, когда нашел дорогу к Дворцу Мнемона, не забудет уже ничего, чего забыть не захочет.

Дорога начиналась на 30°/140–150°/10–90°/5. Он перешел туда сквозь широкие врата желтого матового металла и увидел воткнувшуюся в сухую почву Африки длинную колоннаду, а за ней террасу под плоской крышей. Солнце отражалось от гладких поверхностей: это не был камень, не был и металл. В центре террасы стоял стул, и лишь эта деталь разительно отличалась от идеального представления Дворца Замойского. Но резонанс памяти уже был возбужден, случайное соединение образов пробудило отмершие тропки ассоциаций.

Замойский осторожно прошел меж колонн (Мешок здесь был исключительно запутанным). Уселся в тени на холодной плитке. Пузырь ассоциаций рос, взбираясь к поверхности сознания Адама, – сейчас разорвет ему голову, череп с глухим треском расколется. Он закрыл глаза и поддался ему, расслабляя мышцы тела и сознания.

Руины римской виллы.

Руины римской виллы.

Руины римской виллы. Парк.

Руины римской виллы. Парк, ветер колышет деревья.

Руины римской виллы. Парк, ветер колышет деревья. Серебряный пруд.

Руины римской виллы. Парк, ветер колышет деревья. Серебряный пруд, над ним ивы. В озере и над озером – Луна в две трети, патера в патине. Ночь холодна, воздух резок на вкус, тишина вибрирует над руинами, парком и озером – ночь, словно нюхательная соль.

Замойский взобрался по мягкому откосу к колоннаде и вспрыгнул на террасу.

В голове закружилось от сильного запаха мокрого дерева, словно он пал лицом в руно дождевого леса. Напомнило ему это лес неподалеку от дома бабушки с дедушкой – ребенком он часто ходил туда, после обеда и вечером, цвета и запахи ввергали его в состояние малярийного полусна; дети пребывают в нем непрестанно, но в том лесу —

Он тряхнул головой, чихнул.

Осмотрел террасу. Здесь стояло несколько десятков столиков красного дерева, выставленных двойной подковой, словно на музейной экспозиции. Предметы, что лежали на столиках, были размещены на прямоугольных подставках с такой тщательностью геометрических пропорций, что ассоциировались с художественными инсталляциями, с японскими садиками для медитаций.

На ближайшем к лестнице столике почивала лишь черно-белая фотография в деревянной рамке, наклоненная под таким углом, чтобы отражать лунное сияние прямо в глаза того, кто будет всходить по лестнице.

Замойский чуть ли не склонился над столом, одновременно следя, чтобы ни до чего не дотрагиваться. На фотографии был он сам и какой-то мужчина в черном костюме – они гуляли по каменной набережной. Позади виднелись здания в несколько этажей, старые жилые дома. Сам Адам был на фотографии в толстом белом свитере, послеобеденное солнце вспыхивало на краях материала волнистым ореолом, Адам смотрелся так, словно его вставили в это побережье прямиком из поздравительной открытки с небом, наполненным пухлыми ангелочками и пушистыми облаками.

Едва взглянув, он вспомнил.

Париж, ноябрь перед стартом «Вольщана», Дюренн над Сеной, первый урок.

– Вообрази себе место, строение.

Француз говорил в нос, с легким акцентом. Левую руку непрерывно всовывал в карман пиджака, вынимая и кладя назад платок. Замойский не был уверен, это нервный тик или очередная мнемотехника Дюренна. А может лишь насморк.

– Пусть будет единственным в своем роде – второго такого не найти за всю жизнь. Ты должен иметь к нему некое эмоциональное отношение: пусть оно будет необычно привлекательным или исключительно отвратительным. Вообрази себе его весьма подробно, под любым углом снаружи и изнутри.

– Значит, полная симуляция в 3D, – пробормотал Замойский.

Шел он справа от Дюренна, не более чем в метре от края тротуара, а за ним плескались волны Сены, мутные от недавнего дождя. Мимо них проплывала некая архаическая барка, на ее палубе беловолосый старик сидел в высоком стуле и читал с ноутбука. В воздухе слегка пахло гарью.

– Можно сказать и так, – кивнул Дюренн. – Полная симуляция, полное воображение. Это займет немного времени. Что важно: воображай характерные для всякого помещения запахи.

– Запахи? – потянул носом Замойский. Кислая вонь гари все сильнее ввинчивалась ему в ноздри – здесь что-то сгорело? Даже оглянулся. Ни следа от дыма. А воняло так, словно шли через пепелище, он не ощущал даже запаха реки. Это сильно раздражало.

– Мнемотехники, которым я учу, – продолжал Дюренн (платок вытащен и спрятан), – это не те примитивные техники запоминания текстов, которыми был славен Симонид из Кеоса и греческие софисты, Цицерон и учители ораторов, или хотя бы Джордано Бруно со своим «театром памяти». Ars memoriae наших времен это вполне состоявшаяся отрасль когнитивистики, опирающаяся на неврологические исследования. Из них мы знаем, что одновременно с образами, складируемые воспоминания следует связывать с запахами, особенно если эти воспоминания обладают сильной эмоциональной нагрузкой. Базовые структуры коры, ответственные за отбор и хранение информации, происходят из носовых нервов и соединены непосредственно с управляющим воспоминаниями гиппокампом, а еще с миндалевидным телом, которое контролирует ощущения и выражение эмоций. К тому же, именно оно ответственно за рефлексы самообороны, но об этом несколько позднее. А пока —

Дюренн прервался, когда проходящая мимо старушка упустила зонтик. Адам поднял его; она поблагодарила. Дюренн проводил ее взглядом.

– А потому представь себе Дворец. Представление должно быть устойчивым: если его создашь, то не изменяй, не улучшай, не облегчай. Разбуженный ночью ты должен суметь пройти по нему в мыслях вдоль и поперек; и нет нужды слишком сложной архитектуры.

– А потом?..

– А потом сможешь добавлять к строению очередные кирпичики памяти.

Замойский тогда, видимо, скривился с недоверием, поскольку когда Дюренн отнял платок от губ, те растягивались в высокомерной улыбке.

– Поговорите с участниками многолетних миссий, с участниками экспериментов по изоляции. Дворцы Памяти всегда оказываются чрезвычайно полезны. Вроде бы Мустеру на Марсе именно усвоенная мнемотехника спасла жизнь: он сумел воссоздать весь путь до базы согласно накопленным во Дворце подробностям поверхности Марса. Не знаю, может и так. Наверняка же это не одна из тех излишних процедур, тренингов ради тренингов. Убедишься в том. Кого только я не учил…

– И кого?

Дюренн поглядел на Замойского, заморгал, заглянул внутрь платка и спрятал его в карман.

– Скажем так, что и не упомню.

Замойский отодвинулся от снимка. Как видно, жизнь ему ars memoriae не спасло – но, быть может, спасет самотождественность? Если я не зовусь Адамом Замойским, и если то, что помню – происходит от макферсоновых докторов сознания —

Тогда от них происходит и этот Дворец.

Он осмотрел погруженную в лунную тень террасу. От озера дул холодный ветер, ивы шептали над темной водой, внезапно запахло вереском.

Посчитал занятые столики: семнадцать, включая вот этот, с парижской фотографией.

Из всей коллекции наиболее бросалась в глаза человеческая рука: обнаженная, чернокожая, отрезанная чуть повыше локтя. Он подошел ближе. Левая, мужская. Пахла железом, потом и гарью.

– Падаем! – орал Вашингтон. – Не корректирует! Почему не корректирует?

Они падали камнем, челнок трясся в поперечных вибрациях, будто готов был через миг распасться. Они знали, что распадаться он не имеет никакого права, но впечатление было настолько сильным, что они уже начали высматривать трещины в стенах.

Личные экраны Замойского тоже болтались во все стороны; поверхность Нарвы была на них затуманена, контуры континентов размывались. (Тогда они еще не знали названия, слово – Нарва – вторглось сюда из других воспоминаний Замойского.)

Все были загерметизированы в своих скафандрах – и все же когда швы корпуса и вправду начали потрескивать, лишь сильнее сжали руки на застежках коконов.

В нижних слоях атмосферы перешли на скольжение, все успокоилось. Но Вашингтон тут же принялся орать снова.

– Разобьемся! Разобьемся! Разобьемся! – (У Вашингтона в глотке было собственное эхо, всегда давало громкий replay; это помнил уже Замойский-во-воспоминании.)

И правда, разбились. Челнок кувыркнулся через нос, жестко, за озером, на плоскогорье. Его два раза перевернуло; остановился, почти переломившись – но не горел, еще не горел.

Замойского выбросило из кокона в сторону аварийного люка. Но в этом месте уже не было аварийного люка – Адам ударился шлемом об верхние шкафчики так, что в глазах потемнело. С кормы шел дым, в наушниках трещало, электроника горела красными тревожными огнями или же – и такое пугало еще больше – оставалась темной и тихой. Лишь AI управления выдавал указания – почти приказы – категоричным голосом: что спасать, что тушить в первую очередь… Замойский не слушал.

Монклавье и Джус, также заброшенные в сторону люка, добрались до рычагов его ручного механизма. От перегородки пилота, громко треща, били дуговые искры. Замойский обернулся. Вашингтон как раз перескакивал через разбитые модули жизнеобеспечения, тянул к Замойскому руку. Одновременно Джус дернула Адама к выходу – и тот лишь увидел падающий, словно нож гильотины, внутренний край конструкционного ребра отсека пилотов, после чего выскочил в устрашающее сияние Гекаты.

Монклавье и Джус оттянули Замойского от горящего челнока.

Адам сел на камне и снял шлем. Кашлял и сипел. Пока еще ничего не видел, в голове крутилось – перед глазами все стояла та рука: черная кожа, напряженные мышцы; хотя была не обнаженной, а облаченной в голубую ткань рукава. Но – именно так вот он запомнил.

Так запомнил.

Отыскав дорогу во Дворец, он мог его посетить, когда только хотел, не проходя уже всякий раз тропой неявных ассоциаций. Посещать Дворец, нюхать и осматривать старые экспонаты – и добавлять новые.

Блокнот Анжелики – это внешняя память, ее легко потерять. (Правда, как доказывает жизнь – внутреннюю тоже.) Предусмотрительность приказывает создавать запасные копии.

На пустой столик он положил пестро окрашенный кристалл, многоплоскостный цветок, густо пронизанный жилками серебра и золота. Вид кристалла соответствовал структуре Мешка. Если его лизнуть – чувствовался вкус холодной, крупнозернистой соли.

На самом деле, однако, кристалл был не более, чем символом – как и все во Дворце, – поскольку полное отображение требовало бы развертывать этот цветок более чем в трех измерениях: в Мешке множество мест «заходило» в самих себя, пространства пересекались, загибались и выдувались до бесконечности на нескольких кубических метрах – Эшер до головной боли.

Лучший довод – кратер Пандемониума. Замойский уперся обойти его вокруг, но не предвидел, что полный угол здесь может быть больше трехсот шестидесяти градусов. Адам сделал круг, но не вернулся в исходную точку. Изломанное кружение, усмехнулся он себе в усы – в усы и густую хэмингуэевскую бороду.

Потому пошел дальше – и вперся в колодец +G. Придавленный убийственной гравитацией, отполз по краю в Пандемониум. Тварь выстрелила к нему дюжиной щупалец. Он метнулся назад. Пандемониум, не прекращая иррегулярного вращения – центрифуга изорванной в клочья тени, – вился за ним полукругами и спиралями. Он бежал в панике, страшась от них отвернуться: видимое пугало не столь сильно.

Задыхающийся, изгвазданный в грязи, вжатый сверхгравитацией во влажную землю, он наконец добрался до края кратера. Пандемониум смирился с проигрышем: дернулся назад и втянул в себя все протянутые к человеку струны – все, кроме одной, самой длинной, которая оборвалась на середине. Часть щупальца полетела назад в тучу, а часть – ринулась прямо на Замойского.

Словно хотела присосаться к его лицу: хлестнула по коже, прильнула к щекам, векам, губам, втиснулась в рот, в ноздри, в уши. Он давился, рвал ногтями. Был уверен, что погибнет, удушенный, глотал кровавую слюну от прокушенного языка – вместо воздуха.

В последний миг серебристо-черная масса отступила. Сошла от глаз, сошла ото рта, от лица. Шлусффф!

Бешено билась теперь перед ним. Изнутри аморфной твари на Замойского дышало сухим жаром.

Семь раз – считал он в ритме бешено молотящего сердца – семь раз кошмар перекошмарился, словно выворачиваясь наизнанку и взрываясь ему в лицо новыми формами, мясистый цветок Роршарха – пока не утих на траве в форме трехглавой птицы.

Триворон, махая словно безумный, крыльями, завис перед Адамом, заглянул ему в глаза и каркнул вопросительно.

Потом Замойский стрелял в него, но пули не причиняли созданию никакого видимого вреда. Не получалось от него и оторваться: тварь всегда оказывалась быстрее. Часы и часы, петли и петли, Зоны и Зоны – птичка не отставала ни на метр.

Замойского приводило в полное неистовство мысль об этом призраке-вороне, который крадется к его голове, пока он погружен в глубокий сон.

В отчаянии он предпринял вторую попытку с Пандемониумом. Считал так: Тварь дала – Тварь и заберет. Ничего подобного: триворон все время держался с другой стороны, подальше от вихря.

Адам попытался даже поймать его голыми руками – лишь поранил себе ладони.

Проклинал серебряную птичку на чем свет стоит.

Скотина же быстренько выстраивала свой словарь.

– Выпердыш сучий угребывайотсюда хорррошооо? бляудушу прочьсглаз голымируками мать.

Голос тоже был Замойского: и интонация, и ритм; все.

Говорила правая голова; средняя только злобно шипела, левая же вообще молчала.

Схватить сребропера, закрыть, привязать; хоть как-то. Адам сплел из травы и веток сеть и набросил на птицу. Хрен там. Триворон пролетел сквозь нее, словно вода сквозь сито.

Именно потому Замойский столь удивился, когда Анжелика после пробуждения протянула руку, а птица вежливо присела на нее со сложенными крыльями и опущенными клювами.

– Что, черт побери?..

Она взглянула на Адама вопросительно.

Тот указал бородой на триворона.

– Он слушает тебя.

– Он достаточно велик, чтобы самостоятельно распознать стахса.

– Чтобы что?

Она выпрямила спину и скривилась. Посадив птичку на ветку рядом (Замойский запасся хворостом), потянулась и встала. Черная пыль посыпалась с ее одежды сухими фонтанами.

– Мне нужно умыться.

Анжелика двинулась к водной завесе, но через несколько шагов остановилась и оглянулась на Адама. Тот не отреагировал. Лишь стиснула губы.

– Господин Замойский, – позвала низким голосом. – Прошу вас.

Он встал, поклонился (усмешка пряталась в бороде) и отошел за окружность пространственной петли.

Курил ли я сигареты? Самое время закурить; кончики пальцев дрожат, кожу свербит. (Тело помнит.) Без сигареты в пальцах Замойский вел взглядом вдоль линии фальшивого горизонта. Клык вращался там вдоль горизонтальной оси, будто огромный вертел. Клык казался почти идеально ровным, и единственными признаками его движения были мелкие изменения в интенсивности отражаемого света. В тамошние районы Мешка свет доходил по весьма сложным траекториям, сквозь воздушные хрусталики и призмы, Замойский видел на поверхности конуса три Солнца.

Когда он вернулся к огню, Анжелика аккурат застегивала мокрую рубаху. Став подле огня на колени, завязала волосы на затылке.

– Где мои вещи?

– В роще. Проведу тебя. Это недалеко. Вообще-то… здесь все недалеко.

– Сколько времени прошло? Твоя борода.

– Да. Но часов у меня нет – таких, которым можно было бы верить. Тут такие… прыжки. Ты мне скажи.

Она кивнула птице. Та подскочила к ней, помогая крыльями удерживать равновесие.

– Хорррошооо? – заговорила, склоняя голову. – Хорррошооо?

– Откуда он у тебя? – спросила Анжелика Замойского.

Пришлось рассказать ей о Пандемониуме, о своих путешествиях, о катастрофе Мешка. Анжелика терпеливо слушала, пережевывая змею.

– Только они и остались, – прокомментировал наконец Замойский, когда она проглотила последний кусок. – Змеи.

– Ага.

Она облизала пальцы.

– Так что? – спросил он. – Что с этой птичкой?

Триворон одной головой глядел на Адама, второй на Анжелику, третья уставилась на огонь, пламя отражалось в черных глазах, стеклянных бусинках.

Анжелика смерила птицу взглядом, подняла голову на Замойского. И откуда эта внезапная печаль в ее глазах, печаль, усталость, претензия – как назвать эту влажную тень? Однако девушка сразу же вздернула подбородок, распрямила спину – и все пропало.

– Покажи мне, – фыркнула, – тот Пандемониум.

И сразу вернулась зависимость, и вернулся гнев. Униженный, Замойский ощутил к Анжелике совершенно детскую благодарность.

– Ну ладно! – вскочил он. – Да! Мисс Макферсон, – широким жестом указал направление.

По дороге к кратеру она ни словом не комментировала примечаемые феномены. Наверняка ведь давала себе отчет, с каким вниманием Замойский высматривает хоть какую-то ее реакцию.

И все же даже не моргнула, и Адаму припомнились ее слова о неминуемости смерти. Может, он и вправду шагает рядом с эмоциональным зомби? Потом, правда, вспомнил кое-что другое: отчаяние, с которым она ударила его ножом. Непроизвольно почесал свежую рану на предплечье.

Лишь однажды девушка слегка оживилась: когда они проходили под короткой петлей металлической конструкции, за дверями которой открывался вид на фальшивую равнину с кратером Пандемониума. Анжелика остановилась у самого порога и усмехнулась в потолок, бормоча что-то под нос.

Триптица, сидевшая на ее руке, повторила это позже ее голосом, и Замойский услыхал в том легкую насмешку:

– Роскошь стахсов.

Встав на краю кратера, она вгляделась в бушующий внизу Пандемониум и прокомментировала:

– Много. Увеличивается?

– М-м?

– Как тебе кажется?

– Знаешь… это непросто оценить.

– По окружности дыры.

Он сморщил брови.

– Думаешь, откуда эта штука черпает строительный материал и энергию? – спросила она риторически. – На пустых функциях всегда жрет больше. Подержи, – Анжелика подала Замойскому среброперого.

– Что ты задумала?

– Попробую ее форматнуть.

– Что?

– Прости. Я не должна так… – она глубоко вздохнула, задумалась на миг. – Помнишь де ля Рошу?

– Ну-у…

– Ону не человек.

– Точно, ты что-то говорила, – Замойский рефлекторно помассировал затылок. – Значит, все же случился контакт с внеземными —

– Нет-нет, – покачала она головой. – Ону не из Чужих; хотя на свадьбе ты наверняка встречал и Чужих. Это фоэбэ: постчеловеческое существо. Что не означает, будто не существует инопланетных фоэбэ, – ну, понимаешь, принцип один и тот же: сперва френ в упаковке естественной эволюции, потом фоэбэ, потом инклюзия – так уж сложилось на Кривой.

– Какой Кривой?

Анжелика замахала руками, уже устав от его невежества.

– Неважно. Я ведь говорила тебе, что мы можем делать стопроцентно верные сканы и воспроизводить сознания – так произошло, например, с тобой.

– И не напоминай, – пробормотал Замойский, сражаясь с беспокойным тривороном.

– Но представь себе и промежуточное состояние. В это время человек существует исключительно в качестве записи на Плато, как узор изменений его Полей. При помощи соответствующей оэс его можно запустить там «всухую». Процесс изменения таких данных в соответствующей средовой программе совершенно неотличим от биологической жизни. Следовательно, некоторые люди считают этот способ существования более… м-м… привлекательным. Более быстрым, более полным, дающим больше возможностей, не ограничивающим интеллектуально, убирающим недостатки предыдущего этапа. А значит, они копируют свои архивации на предварительно подготовленные Поля Плато и после смерти своего тела не впечатываются в новое. Поскольку они полностью существуют как форма изменения Плато, то тем самым подчинены тем же законам, что и все его «содержимое». Могут произвольно расширяться, разделяться, копироваться, перепрограммировать себя, форматировать, обрезать и апгрейдить, самопроектировать и специализировать. Де ля Рош, с которум ты разговаривал, тот мужчина —

– М-м?

– Настоящуё Максимилиан де ля Рош им только управлялу, это была егу локальная манифестация, ограниченная Императором и протоколом, соответствующим для Фарстона. Нановары в Цивилизации подлежат непосредственному надзору Императора: это он обладает всеми запасами наноматов, инфом, и он же одалживает их за установленную Ложей оплату, теперь уже символическую. В этом смысл Фундаментального.

Он лишь глядел на нее.

– Фундаментальный Договор! – фыркнула она фрустрировано.

Еще немного, и Анжелика ничем не будет отличаться от маленькой девочки, что таращит глазенки и топает на глупых взрослых. Пряча улыбку, Замойский опустил голову с притворным повиновением.

– Что сделалу де ля Рош? – продолжала Анжелика. – Нанялу немного инфового нановара и конфигурировалу его у ворот Фарстона в свою манифестацию; не исключено, что одновременно в других частях Цивилизации, в других Портах, удерживалу несколько десятков других манифестаций, фоэбэ всегда действуют в состоянии мультитаскинга. После свадьбы разорвалу соединение с нановаром, программа NSCC была отменена и наноматы вернулись под управление Императора. Многие из гостей присутствовали на свадьбе именно таким образом. Также и стахсы высших Традиций, которые не хотели или не могли прибыть туда лично из отдаленных Портов. Также и Чужие – я видела там пару послов. Также и инклюзии и семинклюзии. Также и сам Император. Да, черт побери, то покушение на Джудаса, то, первое, его тоже провели с помощью нановарной манифестации!

– Какое покушение?

– Я не рассказывала тебе? Расскажу. Потом. Это, – указала она пальцем на дно кратера, – это нановар, отрезанный от образца. Его не организует никакая программа, он не соединен с Плато. Полагаю, что он оказался отрезан во время катастрофы.

– Но ты говорила, что Император —

– Я не говорила, что это нано – Императора.

– Но ты говорила, что в Цивилизации —

– Я не говорила, что это нано – Цивилизации.

Не говоря больше ни слова, без предупредительного жеста, повернувшись кругом, она начала спускаться на дно, в объятия Пандемониума. Мокрые волосы лоснились почти фиолетово, спадая на плечи и спину. Не оглядывалась.

Замойский заглянул в шесть буркал прижатой к груди птицы. Наноматическая манифестация. Но при том ощущал под пальцами тепло его тела, чувствовал рукою дыхание зверика и удары его сердца.

Даже не знал, что обо всем этом думать.

Триворон всматривался в него с клиническим интересом, серебряные головки склонялись из стороны в сторону, Замойский оказался заперт в голографическом взгляде твари, словно в клетке. Сплюнув, сунул триворона подмышку.

Птица забила крыльями и закричала:

– Он не человек!

В мире совершенных имитаций искусство рождается из обманов в копировании.

Анжелика не оглядывалась, это правда, но на половине дороги, в тени высокого смерча (в тени тени), подле самой разверстой пасти Зверя – не хватило ей совсем чуть-чуть, чтобы развернуться и броситься наутек из кратера.

Именно тогда с ее сознания спала пелена (все из-за Замойского!), и Анжелика поняла, что раз это не инф, раз это не наноматы Императора – то они совершенно необязательно должны распознать в ней стахса. Она войдет туда, в жернова разогнанных микрочастиц, в мясорубку с зубами, измеряемыми в ангстремах, и будет в доли секунды разорвана на невидимые простым глазом клочья. Поведение триворона ни о чем не свидетельствовало, наноматы птицы уже подверглись – некой – организации, и его послушание могло иметь источник в более высших структурах. Потому она не могла быть уверенной. Смерть или жизнь. Дура, дура, дура!

Но она прекрасно знала, что Замойский стоит там и смотрит, стоит и смотрит – и так, меж страхом и гневом, решила, что не повернет назад, что не сбежит, что просто не сможет.

Хотя свежая память о смертной панике, приступе животной истерии в сжимающей сердце плотной хватке черной руки земли – это ужасное воспоминание все еще убеждало организм, нашептывая напрямую костям, легким, кишкам: отступи, отступи, отступи, всякая смерть – настоящая, тело это тело, смерть это смерть, отступи, отступи, отступишь и будешь жить.

Она не отступила, не оглянулась, а когда смерч протянул к ней длинные ветви тени, она в ответ протянула к ним свои руки – пусть дотронется, пусть ощутит вкус, пусть сравнит ДНК с образцом, с первым каноном самоорганизации инфа.

Ветка оплела ее предплечье и запястье. Анжелика ждала крика Замойского – ведь должен же он попробовать удержать ее, угрожать, умолять, броситься на помощь! – но он, похоже, совершенно не отреагировал. Проклиная его про себя, она ступила вперед. Пусть все решится.

Ступила в тень – и тень расселась перед ней.

Спокойно прошла она сквозь круговерть на другую сторону кратера. Миновав глаз торнадо, выдохнула (оказывается, до сих пор сдерживала дыхание!). Тень за ней разделилась надвое. Теперь Анжелика широко улыбалась – потому что этого Замойский видеть не мог: она оставила его за спиной, в двадцати метрах по горизонтали и четырех – по вертикали.

Повернула налево и уже почти бегом обошла торнадо, сужая дугу. На бегу отрывала от Пандемониума очередные фрагменты густеющей по краю тучи. Выдернутые клочья наноматической стихии бились в ее руках словно живые, соединяясь, разделяясь, протекая меж пальцами и растворяясь в туманных облачках.

Она вбежала на край кратера.

– Давай его сюда! – крикнула, оглядываясь на Замойского.

Однако она находилась в другой петле, Адама отсюда не видела. Когда же сделала еще один шаг наружу, с глаз пропал и сам кратер, и вихрь. Анжелика забыла о кружевной структуре Мешка – а здесь ведь нужно рассчитывать всякий фут и всякий ярд.

В итоге она возвратилась более долгой, окружной дорогой по откосу. Замойский высматривал ее с противоположной стороны. Анжелика явно застала его врасплох, но он не сказал ничего, не спросил и даже не выказал облегчения, что видит ее живой и здоровой. На бурю в ее руках даже не взглянул.

Подумала, чего это ему стоило. И подумала: как же по-детски он себя ведет. Будет тут играть передо мною крутого мужика. А ведь ни малейшего понятия не имеет, что происходит вокруг него на самом деле, несчастный идиот.

Вот только на руки Анжелики он не смотрел потому, что смотрел ей в глаза. Они встретились взглядом – несчастный идиот явно понимал, что происходит в ее голове. Заметил эту усмешку пренебрежения, которую – как казалось ей самой – она скрыла еще до того, как та появилась на ее лице. Что повторял отец Френет? Гордые не могут нас унизить – умеют это лишь по-настоящему покорные.

Она опустила взгляд; нечасто краснела, но теперь покраснеет, кровь на щеках пробьется сквозь загар, чувствовала это.

– Подай мне его, – рявкнула Анжелика.

Он осторожно вручил ей триворона.

Она принялась добавлять среброперому очередные порции наноматического теста. Тот неравномерно вспухал, здесь быстрее, там медленнее, жертва прожорливых опухолей.

– Чо-о-о-о? – каркал, махая крыльями так, что ветер разметывал им волосы; крылья же его теперь были и серебряными, и золотыми, и черными, и кристально-прозрачными. – Чо-о-о-о? – и карканье этот уже нисколько не напоминало ни голоса Анжелики, ни голоса Замойского.

Она отдала Адаму птицу размером с индюшку, после чего снова вернулась к кратеру. Поскольку шла по спирали, сразу пропала с глаз Замойского. Он уселся на краю кальдеры, триворона снова втиснул подмышку.

Адам смотрел на линию следов, оставшихся после Анжелики. Кратер не был симметричным. По углу склона можно было прикинуть силу локальной Зоны G: – G на склонах слишком отвесных, +G на склонах слишком пологих. Окружность кратера, казалось, также зависит от места измерения.

Он не мог понять физики Мешка. Прикидывал так и эдак – все еще получалась бессмыслица. Прежде всего: отчего нас тогда не убило? Градиенты гравитации, которые суть следствия такой модели пространства-времени, должны оказаться убийственными для любой взятой в Мешок флоры и фауны.

Кроме того: почему из петли могу выйти я сам, переходя очередными искривлениями 3D1T – но не свет, свет пленен, кружит внутри. С точки зрения здравого смысла, все должно быть с точностью да наоборот. Абсурд!

Ну и прежде всего: что, во имя Бога-Отца, происходит здесь со светом на границе Зон Т?! Он ломал себе над этим голову со времен первого приключения с Зоной измененного течения времени, около рощи. Видимый свет находится в диапазоне длины волн от 770 до 380 нанометров. Оттого уже двукратное ускорение или замедление должно выводить электромагнитные лучи за длину, которую способен регистрировать человеческий глаз – в ультрафиолет или инфракрасный диапазон, а то и дальше. А ведь Зоны в распоротом Мешке были намного сильнее, сдвиги бо́льшими на несколько порядков. Глядя сквозь границу Зон, я должен видеть радиоволны и рентгеновское излучение – а не бабочек, танцующих в столпах света и серебристые отблески на поверхности ручья.

Адам спросил об этом у Анжелики, когда та появилась с большим осьминогом из желтого дыма.

Девушка вспыхнула, раздраженная:

– Боже, без понятия, я не сильна в точных дисциплинах.

– Ну… ты же недавно прочитала мне целую лекцию о нанотехнологии.

– Это обычай, не наука. Разве знание правил дорожного движения превращает тебя в специалиста по бензиновым моторам?

– Значит, ты без понятия?

Она пожала плечами:

– Могу только догадываться. Каков первый приоритет Клыков? Удержать в Портах условия, комфортные для человека. И страховка тут вправду серьезная. Должна быть. Иначе кто бы рисковал жизнью в постоянных изгибах пространства-времени? Одна складка – и полное уничтожение.

– Трудно поверить, что вы соглашаетесь на такое —

– Делать нечего. В твои времена люди не летали самолетами? И сколько было воздушных катастроф? С Клыками пока что не происходило ни одной. Знаю, что протокол крафтвара Портов в любых обстоятельствах лепки пространства-времени гарантирует сохранение условий, подходящих для стахсов, – и при поломке Мешка это условие могло бы сохраниться прежде всего…

– Протокол крафтвара! – фыркнул Замойский. – Вы типа программируете – что? сети суперструн? космогенные поля?

Она пожала плечами.

– И каждый фотон, каждую частицу… – он красноречиво постучал себе по лбу.

– А что такого? – взорвалась она. – Программа – это программа: биовара, нановара, крафтвара, не важно – будет делать, что положено, до конца.

– Ты потому собираешь это нано?

– М-м?

– Потому что им никто не управляет, уже только программы остались.

Она приложила палец к губам и пробормотала:

– Время. Время словинцев – не наше время. Наша минута – их миллениум. Не знаю, была ли это действительно катастрофа, может и так, но если у нас вообще есть время об этом дискутировать, значит, что они в любом случае ничего с нами не сделают – или что совершенно утратили контроль над Мешком. Что мы можем потерять, постаравшись сбежать? Ничего. Дай, доклею эту гадость. Ух, ну ладно, по крайней мере, держит форму.

Она отдала Замойскому четырехкрылого павлина с голографическим хвостом. Птица вырывалась, Адам едва не сломал ей крылья.

– Сбежать! – он засопел. – Или я совершенно ничего не понял из твоих объяснений о Мешке, или… Ну, как можно сбежать из закрытой складки пространства-времени?

Командир не объясняет, командир отдает приказы. С авторитетом невозможно дискутировать; аргументация, которой не владеешь, не может быть опровергнута. Отец Френет был прав. И, значит, я не тяну на командира.

– Ты привык, – сказала она. – Недели, месяцы.

– Отвали.

– Ха! Знаю только, что из-за опасения перед Слияниями часть программы Клыков перенесена в их внутренние процессоры, независимые от Плато. А потому это компьютер, опирающийся на физику нашей вселенной: никакого суперинтеллекта. И я ведь не говорю, что мы вывернемся от инклюзий! Пусть даже с невесть каким нано. Но ты ведь не намерен лечь и просто ждать, пока теория о катастрофе подтвердится, а значит, когда похитители не вмешаются, чтобы спасти тебя от голодной смерти? – Анжелика глянула искоса на Замойского. – М-м?

– И что это ты так внезапно начала заботиться о своей пустышке?

– Не будь дураком. Жизнь есть жизнь, френ есть френ.

– Ты получила какое-то откровение во время той пары —

– Ну что ты делаешь, идиот? Хватай его! Не пялься, шевели задницей! Второй раз так удачно не организуется! Куда он побежал?

– Туда. Погоди, я —

Пандемониумный павлин мелькнул перед ними еще раз на вершине кратера – синяя туча хвоста, буря длинных перьев – после чего его сплющило до двух измерений, и он исчез в невидимой щели между солнечным светом и солнечным светом.

Они бросились в погоню, Анжелика первой. Была быстрее, вскочила в петлю раньше Замойского, он успел схватить ее за плечо, перед тем, как горизонт снова выгнулся – павлин бежал над их головами, развернутый на 180⁰. «Подскочу и поймаю его за хвост», – подумал Замойский. Конечно же, не поймал.

Анжелика прибавила скорости – миг, и она тоже на небе. Где закончится эта петля? Они выбежали на берег ночного озера, с солнцем за плечами. Анжелика свернула налево. Павлин шмыгнул на осветленную саванну, она метнулась щучкой, в последний миг птица отступила, Анжелика промазала. Замойский перепрыгнул через нее на бегу.

Павлин поворачивал к озеру, назад в петлю. (А может, это дорога с одним направлением?) Замойский хотел перерезать ему путь, поскользнулся и упал в воду. Теперь Анжелика снова его обогнала.

Наномат безошибочно чувствовал узлы и расколы Мешка, без проблем считывал структуру крафтвара. Они выскочили на саванну с +G, их пригнуло к земле. Птица была в метре от Анжелики – и в следующий миг сорока́ метрами дальше. Девушка выругалась, сдалась. Но Замойский знал, что это лишь очередная Зона – приволакивая ноги, побежал дальше, павлин же сразу замедлился до скорости улитки.

По ту сторону Зоны был землеподъем, встающая черными лентами ввысь земля вращалась по эллипсу, вдоль развернутых градиентов гравитации. Люди раскашлялись в земляной пыли.

– Влево! – крикнула Анжелика.

Там снова короткая петля, Зона – G (Замойский подскочил метра на три, пока сориентировался) – после чего они оказались на краю кратера Пандемониума. Павлин спускался по спирали в ураган тени.

Анжелика бросилась ему наперерез, два раза перекувырнулась и схватила птицу за хвост света. Та заверещала, забила крыльями. Замойский сомкнул ладонь у нее на шее и потянул наномат вверх по склону.

– Ну не задавлю ведь я эту чертовщину!

Они остановились на краю кальдеры. Дышали тяжело, павлин сдавлен между ними, но на птицу они не смотрели. Оба в земной пыли, Замойский к тому же еще и мокрый, оба едва-едва дышащие, Анжелика с взлохмаченными волосами, что почти закрывали лицо, Замойский с травой в бороде – но усмехались, будто идиоты.

– Чудо, что хребты нам не повыворачивало! – захихикала она, откидывая с глаз волосы.

Он засмеялся в полный голос.

– Но все же живем, а? – сжал ее за плечо. – Живем!

И подумал: поцелую ее.

Но поскольку подумал – желание не было спонтанным, потому отказался.

Итак, Замойский сидел, глядя, как Анжелика курсирует между ураганом тени и вершиной кратера.

Оставленный на попечение Адама павлин постепенно обретал форму, соответствующую увеличивающемуся количеству наномации. Замойский, впрочем, был уверен, что размеры существа не обладают никаким фактическим ограничением – манифестации было далеко до критической плотности. И все же она росла: павлин, кондор, птеродактиль, виверна, дракон.

Вместе с ростом массы росли разумность и способ познания конструкта – но не линейно. Явственный скачок наступил после двух третей процесса. Установилась логическая структура, сконфигурировались соединения, и новорожденная система получила доступ к постоянной памяти.

Замойский понял это сразу же, едва лишь дракон отозвался собственным (или драконьим) голосом и сказал:

– Я – Смауг, – (Теперь и вправду – был им.)  – Пока не соединюсь с комплементарными Полями, стану работать в аварийном режиме. Жду.

– Сможешь соединиться с Плато? – оживился Адам.

– В этот момент не в состоянии, – сказал дракон и разочаровано зевнул (зубища – словно косы).

Энергия так же быстро и покинула Замойского.

– И чего ты вообще прицепился ко мне? – спросил он. – Я и не стахс вовсе. Почему же? Помнишь, как —

– Все помню. Не имеет значения, кто оператор: я не признаю дискриминационных законов Цивилизации.

Это определенно не императорские наноматы.

И каким таким образом Адам теперь должен был «следить» за драконом? Тот оказался настолько велик – он: дракон – что в его формах отражалась кривизна локальной петли Мешка. Он сам на себя отбрасывал тень.

Вернувшись из последнего обхода, Анжелика кивнула дракону, и тварь послушно сошла на дно кальдеры, чтобы одним глотком проглотить все, что оставалось от спирали тени.

Теперь со всей очевидностью казалось, что наномат послушался ее не потому, что была стахсом – и не потому смерч ее пропустил. Значит ли это, что он не причинил бы вреда и Замойскому? И что если бы Замойский настолько же решительно отдал приказ – то Смауг послушался бы и его?

Возможно, превосходство Анжелики коренилось в том, что девушка не задавала себе подобных вопросов. Замойский смерил ее взглядом. Астронавтов натаскивают в осторожности до уровня квалифицированных трусов – а чему обучали иезуиты ее в том странном монастыре на границе цивилизации и дикости? Какие достоинства воспитывают в своих детях богачи и магнаты в мире, где безопасность гарантирована самой структурой мира?

– Он отрезан от Плато, – сказал Адам. – Ты была права.

– М-м?

– Насчет того, что похитители утратили контроль над Мешком.

Она покачала головой, похлопав Смауга по черному бедру (пришлось поднять руку).

– Можно уничтожить записи с определенных Полей, но невозможно заблокировать доступ к Плато.

– Смауг, подтверди ей.

– Не могу соединиться, – подтвердил дракон и весь затрясся. – Сосет меня. Пытаюсь постоянно. Нет контакта.

– Автодиагноз.

– Все о’кей, – уверил Смауг. – Но по ту сторону пусто. Адреса у меня вырезаны в костях – но я не могу выйти на Плато, – в бессильном гневе внезапным ударом передней лапы он вырыл на склоне кратера борозду метров в пять длинной.

Они перешли к роще, на выгнутую ассиметричной подковой растительность саванны. Смауг полз за ними: если бы летел, протискивался бы сквозь другие щели в петлях, и куда-то все же бы попал. Замойский ощущал спиной его горячее дыхание. В определенный момент повернулся и увидел, как, входя в очередную петлю, Смауг переплетается с тысячью ручьев прямо из ничего, из воздуха, из света.

В роще Анжелика обошла поляну над ручьем, осматривая, сморщив брови, почти заросшие уже следы лагеря. Долго стояла над костями лошадей. Дракон лежал в ручье и следил за ней: большие черные глазища вращались под влажными веками.

Замойский показал Анжелике Зоны +Т и – Т и место провала. Ощущал себя проводником вельможи; как образцовый экс-космонавт неединожды выполнял такие функции. (Помнил, как выполнял – после возвращения «Волщана» из экспедиции, той самой, из которой корабль не вернулся.)

Анжелика ходила и осматривала все вокруг в молчанье; он же глядел на нее. Семь веков разницы между датами их рождения каким-то образом делали ее в его глазах старше, мудрее. Адам ждал вердикта.

– Ну и..? – спросил он, когда они вернулись на поляну, а Анжелика уселась на своем месте.

– Сколько ты видел Клыков?

– Один – наверняка, – ответил он и указал рукой на неисчислимые рощи на «небе»: сколько бы тех Клыков он ни видел, сказать точно, не были ли они лишь «отражениями», Адам просто не мог.

– Ну да. Смауг?

– Слушаю?

– Картографируй мне как можно скорее все здешнее пространство.

– Сохраняя манифестацию?

– А ты справишься? – фыркнула она. – Смотри снова не потеряйся.

– Слушаю и повинуюсь, – пробубнил дракон и раздробился на тысячи, миллионы, миллиарды фрагментов, на черную тучу, она расточилась; исчез. Лишь поверхность ручья еще миг пенилась, когда вода возвращалась в русло, да переливались камни на дне.

– И сколько это у него займет?

Она пожала плечами.

– Зависит от объема Мешка.

Она очень старалась сохранять в голосе соответствующую усталость. Замойский впихнул ее в роль эксперта, всезнающего предводителя, а у нее не было столько силы воли, чтобы из нее вырваться, возражать Адаму – даже если б и правда хотела возражать. Анжелика разыгрывала все это представление, ходила с ним по околицам и осматривала большинство ничего не говорящих ей следов, с непроницаемым выражением наблюдала за траекториями бросаемых в Зону камешков – все время просчитывая в уме не столько, как отсюда вырваться, как спастись, сколько как не подвести Замойского.

Боже милостивый, я ведь никогда до этого времени не имела дел со свободным нановаром, я о законах организации наноматов знаю столько же, сколько о Мешках: обрывки услышанных теорий, отступления во время лекций в Пурмагезе. Но ведь не скажу ему об этом.

Как так происходит, что они, отец и Замойский, подчиняют меня себе с такой легкостью, думала она, выгребая каблуком из земли кости лошадей. Достаточно им пары слов, минуты молчания. Действительно ли это форма подчинения? Они оказывают мне доверие.

Да и, наконец, отчего я не сопротивляюсь? Могла бы. Могла бы.

Но дело в том, что – не могла. Анжелика Макферсон.

– Я вот что думаю… – пробормотал Замойский, – уж если нас похитили… ну а теперь это нападение, и, кажется, конец Плато… Я помню, что ты говорила об известиях из Колодца Времени. Не означает ли это, что война уже началась?

Дракон упал, словно камень, затормозив в последний момент против всех законов аэродинамики. Он заслонился от облака поднятой пыли.

– Сделано, – сказал Смауг.

Анжелика уселась, вытряхнула песок из волос.

– Входил внутрь каких-то хабитатов?

– Нет.

– А та конструкция, сквозь которую мы проходили в самом начале? Ее-то наверняка не забирали из Африки.

– Тут таких вещей, скажем честно, немало, – вмешался Замойский. – Они не могут происходить из дикой саванны.

– Это правда, – согласился Смауг. – Как звучит вопрос?

– Нашел ли ты какие-то инсталляции управления Мешком, его Клыками, – четко произнесла Анжелика, – материальные интерфейсы – коммуникативные, платовые, подплатовые, что-либо, способное исполнять эту функцию?

– Нет.

Следовательно, ее план бессмысленен. Анжелика надеялась, что сеть наноматов Смауга достанет до конструкций, предназначенных для самих похитителей. Надежда, правда, изначально была слабой. Во-первых: все всегда делается на Плато; зачем иметь в Порту физические манифестации, каких-то материальных операторов? Если бы похитители пожелали явиться лично – то ведь именно для такого случая собрали этот запас нановара. Под соответствующими программами он бы прекрасно послужил и для дренажа сознания Анжелики и Замойского. Значит тем более нет нужды ни в каких хабитатах, управлении. Во-вторых: внешнее пространство – Порт «уровнем выше», в котором находятся Клыки, что удерживают как Порт с Африкой, так и сам Мешок – было, скорее всего, весьма невелико, скорее всего, не содержало ничего, кроме Клыков, поскольку после катастрофы и «растрескивания» внутреннего Порта не наступило ощутимого падения плотности атмосферы. Даже если бы они закрылись в Порту Плюс с атмосферой – сколько бы стоило им ее накачивать? Эти металлические туннели, ворота, та колоннада – мусор, ранее захваченный в Мешок.

Что ж, Анжелика ухватилась за бритву, и бритва отрезала ей пальцы.

Она замолчала, не желая несложными вопросами выдать свою растерянность.

Замойского, очевидно, ничего такого не останавливало – быть более растерянным, чем он, навряд ли возможно.

– А, м-м, видел ли ты что-нибудь интересное?

– Определи «интересное», – пробормотал Смауг, снова садясь в русло ручья.

– Проклятие, не знаю, – рассердился Замойский. – Если бы знал, то сумел бы назвать. Ну, прояви интуицию, создание супертехнологии!

– Интуицию, ля-ля-ля, – Смауг ощерился в крокодильей усмешке, после чего поднял левое крыло, развернув черную перепонку на несколько квадратных метров.

– Может это? – зашипел он и отобразил на крыле нечеткую картинку нагого ребенка мужского пола, подвешенного в воздухе в позе прыгуна в воду на фоне бело-желтой стены огня. Пареньку могло быть лет пять-шесть, а его кожа цвета меда казалась словно слегка обожженной, подвяленной.

– Это отображается в реальном времени? – уверился Замойский, подходя к крылу. Через миг Анжелика направилась следом.

– Да, – подтвердил Смауг.

– Серьезно замедлен, сильная Зона.

– Проводи нас, – приказала Анжелика.

Тот провел. Так как они не могли перемещаться способом, которым дисперсионный нановар распространился в Мешке, Смауг избрал для них долгую и мучительную дорогу. Они шли районами, совершенно погруженными во мрак. Положились на Смауга, что не попадут ни в какую опасную Зону. Замойский, тем не менее, старался запомнить дорогу, постоянно присутствуя и на римской вилле своего Дворца Памяти, склонившись над теплым от дыхания кристаллом.

Дракон переносил их по воздуху, помогал перебираться там, где путь проходил высоко над землей. Теперь сделалось ясным, насколько примитивна картография Замойского. Впрочем, блокнот он уже вообще не использовал, хотя и не вернул его Анжелике. У него был кристалл.

Наконец им пришлось пройти под землей; они протискивались, будто кроты, держась за Смаугом в вонючей тьме. Направление развернулось на четыре метра под поверхностью. Первым вылез Замойский, снова с ног до головы покрытый грязью.

Вышел, уселся, вздохнул – и увидел ребенка в янтаре огня. Подвешенный в воздухе, тот находился на полпути к падению на сухой песчаник, сразу перед линией пылающих деревьев. Остальной лес сгорел давным-давно, на гари уже пробивались молодые растения. Только в той Зоне, высоком пузыре искривленного пространства-времени, все еще продолжался пожар, и мальчик все еще падал.

Замершие в танце языки пламени выглядели как растопленная стена стекла. Насколько же сильной должны была быть эта Зона, если вот уже минуту глаз не выхватывал никаких изменений в картинке! Возможно ли добраться внутрь него? Насколько резки границы?

Следующей из земли выбралась Анжелика. Смертельно бледная, она сразу же сплела руки на груди, чтобы не была заметна их дрожь; Замойский, тем не менее, все заметил. А она заметила, что он заметил. Быстрым шагом обошла Зону вокруг, на минуту исчезнув с его глаз.

Смауг кружил выше, поднятый им ветер холодил вспотевшее лицо Адама. А над драконом вместо неба было лишь синее озеро, вода с солнечными бликами от горизонта до горизонта.

Замойский подошел к пузырю огня.

– Ребенок.

– Ну-у, не знаю, – Макферсон вторично обошла Зону. – Проверь его, – сказала Смаугу.

– Нужно время, – предупредил дракон, снижаясь.

– Сколько?

– Пока не знаю. До нескольких часов твоего времени, стахс.

– Подозреваешь, что – что? – морща брови, спросил у Анжелики Замойский. – Что он не стахс? Хочешь сравнить ДНК?

– Стахсом он наверняка не является, – подтвердила та. – Но я подозреваю, что он – и не человек.

– Тогда кто?

– Чья-то биологическая манифестация, – пожала она плечами. – Фоэбэ, инклюзии. Знать не знаю.

Анжелика легла на землю, сунула ладони под голову.

– Подождем, – пробормотала она, всматриваясь в равномерно колышущийся водосклон.

Замойский подошел к самой границе Зоны (так, что даже почувствовал, как по выставленной вперед ноге побежали мурашки), повторил:

– Не стахс.

– Ты же видишь, какого цвета у него кожа. Это противоречит любым Традициям.

Дракон приземлился на гари. Подбежал к огню, взмахнул хвостом.

– Обладаю воспоминаниями, соответствующими облику его тела, – сказал он.

– О? И какими же?

– Рваными, – наномат рассмеялся. – Движение, темнота, твердые логические структуры. Внутренняя память – это функция конфигурации нановара; если распадаемся в хаосе – гибнет навсегда. Если бы я, отрезанный от Плато, распался на составные модули, помнил бы лишь то, что вырезано у меня в костях, встроено в процедуру самоорганизации.

Замойский слушал Смауга и все никак не мог избавиться от впечатления, что слова наномата доходят до него не в колебаниях воздуха, но проявляются непосредственно в сознании – настолько неправдоподобным, сказочным казался ему вид разговаривающей человеческим голосом рептилии размеров TIR-а. «Дисней», допущенный к секретным механизмам вселенной – гротеск? хоррор? кич? Адам все еще удивленно моргал.

Присел на корточки у головы Анжелики:

– Слушай, а зачем эти тесты, прикажи ему попросту пройти внутрь и вытащить этого щенка. Или кто он там такой.

Макферсон прикрыла глаза рукою, словно ее опалял сам взгляд Замойского, а не отражающееся от синих волн солнце.

– В том-то и дело, что мы не знаем, кто он, собственно, такой. А если это наноматическая кукла фоэбэ? Предположим, они вовсе не хапнули вместе с нами какого-то там ребенка из Пурмагезе – и значит он не жертва.

– Не понимаю, – Адам обернулся на пузырь огня. – Ребенок. Ты о чем?

– Ты смотришь на одного из похитителей, – потом она подняла руку и указала на Смауга. – Это его наноматы. Лишь случайно мы сконфигурировали их для нашего собственного использования. И было бы совершенно безрассудно посылать его в столь большом количестве в изолированную Зону, чтобы тот мог их перехватить и повернуть против нас.

– Я уже не знаю, что тут разумно, а что нет, – фыркнул он.

– Не притворяйся, – она иронически улыбнулась. – Тебя ведь это развлекает.

Он взглянул на нее с ужасом. Развлекает! Ну да! Ну, может сначала, еще в Африке… было даже слегка возбуждающе. Но теперь?

Развлекает!..

Он поднялся и пошел вперед. Петля была на удивление обширной, понадобилось пройти почти километр, чтобы войти в следующую складку. Искал реку, озеро – должен был помыться, смыть с себя эту грязь. Дорогой резал в кристалле узор маршрута (шумели успокаивающе ивы).

Наконец он почти упал в холодные волны. Пришлось выйти и раздеться в шаге от границы изменения горизонта. Адам сложил одежду и прыгнул головой вперед в колючие кусты и камни. Зеленоватая вода сомкнулась над головой. Выплыл, отфыркиваясь.

Дул сильный ветер, и, лежа на поверхности воды, Адам покачивался вверх-вниз. Расслабил мышцы, закрыл глаза. Теперь, сквозь ресницы, отчетливо видел искривленную над ним равнину – сейчас она его не ослепляла. Ему даже казалось, что различает смолисто-черный бублик Смауга и теплую драгоценность остановленного во времени пожара.

От озера подле руин тоже дул ветер и тоже холодный. Ночь колыхалась в ритме его дыхания. Замойский подумал о стуле и уселся поудобней. На расстоянии вытянутой руки от него стоял столик с трубкой Митчелла. От резкого запаха табака свербело в носу. Митчелл разбил ее о столешницу во время совещания на борту «Волщана» после второго аварийного пробуждения.

– Не-со-гла-сен! – бил он головкой трубки о стол. – Нас похитили!

(Ах, вот как сплетаются ассоциации! «Похищение» – «похищение» – «трубка».)

– И что? – фыркнул Вашингтон. – Намереваешься ждать предложения выкупа?

– Совершеннейшая тишина с самого начала, – добавила Джус. – Как здесь, так и во время полета, или что оно там было…

Это длилось так долго, что им пришлось снова лечь в медицинские саркофаги. Первое аварийное пробуждение наступило, когда корабль вышел в пространство феномена – сколько же лет назад?..

– Ну вы же не слепы! – бесился Митчелл. – Здесь ничего естественного! Даже солнце. Эта звезда… Кто-нибудь понимает, что с ней происходит?

Звезда, названная словарем компьютера Гекатой, двигалась наискось через пригашенные экраны «Волщана». Они уже догадались, что ее веретенообразная форма как-то связана с неправдоподобно быстрым вращением – но если бы это был естественный эффект, центробежные силы должны были бы привести к обратной деформации. Вследствие доплеровского смещения линии электромагнитного спектра экваториальной хромосферы Гекаты на противоположных сторонах были окрашены в разные цвета; именно этот эффект и привел их в систему, когда, выплюнутые в межзвездную пустоту, они должны были решать, куда направиться – Геката же обещала разумную жизнь, быть может, создателей Пропасти Эридана. И разве случайно «Волщана» выплюнуло именно в этом направлении, менее чем в световом году от ее системы? Геката искушала, но и пугала. Звезда, удерживающаяся в столь нестабильном состоянии, насиловала законы физики.

Так что же тогда говорить о планете внизу?..

Впрочем, – прикидывал Замойский-в-воспоминаниях, – что означает «искусственный», когда речь идет об объектах астрономического масштаба?

– Но ведь именно об этом и речь!.. – загремел Вашингтон. – Да как мы вообще можем надеяться понять их мотивы, когда не можем понять даже метод?

– Выбиваешь у нас аргумент, – заметила Финч. – Он теперь заявит, что насильственная доставка с тридцати единиц на орбиту планеты не означает автоматического приглашения опуститься на ее поверхность.

– Вот именно!

– Не понимаю, на что ты рассчитываешь, – вмешался Замойский. – Ведь в любом случае, не на инструкцию с Земли? Сколько нам до нее, Джус? Четыре тысячи?

– Почти четыре с половиной. Вот здесь, – она указала на карту галактики, – ядро.

– Ненавижу это.

– Что именно?

– Когда ты стучишь ногтем в экран. Каждый раз мороз по коже.

– Это ты еще не слышал, как я могу стекло царапать —

В этот момент окончательно исключенный из разговора Митчелл ударил трубкой в стол и расколол ее надвое.

– Биологический, сломанная ДНК, – сказала Анжелика, стоя на границе Зоны, повернувшись спиной к приближающемуся Замойскому. – Нам придется войти и вытянуть его.

– Что?..

– Пусть ответит на несколько вопросов. Пока действует блокада Плато.

Замойский еще раз обошел кристалл огня, поглядывая при этом на Смауга, что как раз симулировал драконий сон (наномат пускал ноздрями пар).

– Оба? Одного будет не достаточно?

– Тогда кому-то придется торчать здесь неизвестно как долго.

– С голода не умрет, эта животинка почти наверняка сумеет устроить подходящий провиант…

– Значит, ты вызываешься добровольцем? – спросила она, склоняя голову.

– Да, полагаю, что справлюсь, ведь физически он просто ребенок.

– Добровольцем подождать, я имею в виду.

– А. Благодарствую, чего уж. Ну так может пусть лучше он?

– Смауг? И что тогда – ждать обоим?

В конце концов, они вошли вместе.

В случае с настолько сильной Зоной +Т, невозможно было войти в нее одновременно; Замойский увидел бы разницу собственными глазами: зависшую за ним в воздухе Анжелику. Получилось, однако, наоборот: разница в субъективных частичках секунд, что зависели даже от угла, под которым они подошли к границе пузыря, внутри молниеносно нивелировалась. Но все же кто-то должен был оказаться первым, и был это Адам.

Чудовищный жар ударил ему в лицо, стена огня набросилась с ослепляющим ревом. Он настиг встающего с земли ребенка, схватил его за руки, вздернул. Ребенок что-то кричал, но Замойский фиксировал лишь движение его губ; пламя было громче. Малыш извивался и дергался. Анжелика схватила его за ноги. Побежали назад, лишь бы подальше от огня.

Снова эта физиологическая встряска, когда пересекали границу: онемение тела, кипящая в венах кровь, изрядная легкость в голове, непослушные, деревенеющие конечности. Упали. Ребенок пнул Анжелику в висок, вскочил на четвереньки. Замойский прижал его к земле.

– Тихо!

Они лежали в высокой, по пояс, траве, которой теперь поросли все окрестности, кроме тех нескольких сотен квадратных метров, застывших в сияющее стекло огня и земли, на которых неподвижно отдыхал Смауг. В небе ярилась буря, огромные волны ломались в клочьях пены, к тому же на саванну стекало куда меньше света. Сумерки без солнца и без горизонта.

Анжелика дернула мальчишку, поставив его на ноги.

– Жду молний, – рявкнула она. – Ну? Давай, уничтожь нас!

Пацан глянул на нее с яростью, но не сказал ничего, не пробовал и вырваться.

Вставая, Замойский видел Анжелику снизу – как девушка склоняется над мальчишкой. Манера тела, маска лица, даже интонация голоса, преднамеренно жесткая – все это у нее было слишком похоже на Джудаса; Адам же со времен переговоров «ТрансПола» и со времен свадьбы хорошо запомнил Макферсона. Трудно было справиться с ощущением, что он видит здесь реализацию того же алгоритма – того же алгоритма на другом «железе», в другой манифестации, другом теле.

Обожженное солнцем лицо Анжелики отражало теперь мысли и чувства холодного деспота. Лицо, несмотря на это, молодо и красиво, но контраст с выжженной в памяти Замойского иконой «Анжелика спящая» был поразительным.

Число душ конечно не потому, что Бог больше не производит их, но потому, что конечно число душ оригинальных – после создаются лишь копии.

– Так-то, – Анжелика потащила ребенка подальше от Зоны. – Ты кто? Фоэбэ?

Тот пожал плечами.

Она дернула его за волосы – мальчик с криком приподнялся на носочки.

– Какие-то сомнения? – прошипела она. – Мы здесь все отрезаны.

– Аватар фоэбэ, – простонал ребенок. – Форматированный, форматированный, ничего не знаю!

– Если бы не зналу ничего, то не моглу бы быть полезным, и не послалусь бы сюда. Знаешь достаточно, чтобы выполнить свое задание. Какое?

– А-а-а! Выдренажить вас!

– Обоих?

– Да! Его – особенно.

– Это можно сделать с Плато. Зачем столь длительная манифестация?

– Время было дорого. План был подсловиннить внутренний узел Мешка и спустить с вас всю информацию, прежде чем кто-то догадается о похищении. Я должну былу реагировать независимо. Иначе Император бы обратил внимание на совпадение во времени движений на Плато HS.

Проболтался, подумал Замойский. Ону – фоэбэ из Цивилизации Человека.

– Это был план. А реализация? Ты ведь нас не выдренажилу.

– Потому что Трактом пошло известие об атаке Деформантов, и ваша ценность как карты для торгов возросла.

– Мы оба архивированы.

– Были сделаны модели френа руководителей. Эмоциональный фактор. Вы обладаете ценностью. Особенно в контексте новостей из Колодца.

– Кто делал? Те модели?

– Это я вырезалу себе из памяти.

– Кто делал?

– Не зна-а-аю!

– К этому мы вернемся. Что за атака Деформантов?

– Семьдесят тысяч Клыков. Распороли Лара-Порт, Тау-Порт, Вольф-Порт, Сириус-Порт и пару сотен приватных.

Замойский увидел, что эта новость Анжелику потрясла. Ничего на лице, ничего в голосе – но заметил, как на короткий миг девушка обратила взгляд внутрь и отошла на шаг от самой себя.

Вернулась еще более решительной.

– Зачем? Зачем, говори! Что они заявляют?

– Ой! Ответное действие. Нарушение обычая.

– И что на это Ложа?

– Медлила до связи с другими Цивилизациями.

– И что это были за Деформанты?

– Трудно сказать, но большинство – из открытых торговых структур.

– Ложа хотела разрешения на уничтожение их отщепенцев.

– Нет. Активного союза.

– Говори.

– Деформанты атаковали еще и уша; по крайней мере, о них я слышал. Отпусти меня уже!

– Тихо. Карта для торговли. И что сказал на это Джудас?

– Не знаю. Правда! Может, я не далу себе знать, может, не сумелу. Деформанты хапнули Сол-Порт. Не сумели проглотить, им пришлось отвести Клыки. Но блокируют все выходящие тройки. Цапнули и нас.

– Нас спеленали Деформанты?!

– Ага. Но есть непосредственная угроза для Сол-Порта – для Ложи это уже было критическим положением, и она открыла две Войны. Больше не знаю ничего, они наверняка пытались нас отбить – не знаю, не знаю, Плато заблокировано.

– Говоришь, Плато заблокировано.

– Да ты сама все видишь.

– Каким образом Мешок перемещается во внешнем пространстве?

– Всегда есть зацеп узла, устье крафтинга. Крюк. Это может быть просто песчинка.

– И каким образом эта песчинка покинула Сол-Порт?

– С нанятым трезубцем.

– Кем нанятым?

– Видимо, мною.

– Только не говори мне, что веришь, будто это твоя приватная инициатива. Откуда ты получилу известие о нем? – Анжелика кивнула на Замойского.

– Обрезалу, обрезалу!

– Я и сама бы такое обрезала, – пробормотала Анжелика. – Когда здесь все так перекосило? При атаке Деформантов или при контратаке Войн?

– Войны.

– Если бы не блокада Плато, ты бы наверняка былу с самуё собой в контакте, хотя бы затем, чтобы отсылать файлы из нашей памяти. Адрес знаешь. Что за Поля?

– Я…

– Что за Поля?

Мальчик взмахнул руками, на глаза набежали слезы. Анжелика поднимала его за волосы. Может, они находились в легкой Зоне – G, а может, девушка была настолько сильной. Замойский видел ее сжатые губы, сошедшиеся на переносице брови и понимал, что наблюдает за форматированием личности Макферсон чуть ли не более жесткой, чем та, которой подверг свою манифестацию их похититель.

Некогда Адам лелеял убеждение, что невозможно управлять сознательной эволюцией собственного разума, приказывая себе думать или не думать о данной вещи или данным образом; что это стихия, что человек лишь случайное соединение биологических детерминант и влияний среды, более того – что здесь есть обратная связь, пусть даже и почти незаметная в большинстве случаев, такая, чей окончательный результат невозможно предвидеть. Некогда он был готов дать себе руку на отсечение, что все происходит именно так. Доктор Дюренн излечил его от подобной веры.

Но понимала ли Анжелика, что именно она делает? Она допрашивала детскую манифестацию, легко причиняя ей боль и пугая еще большими страданиями, – весьма убедительная в своей жестокости. Адама такое чрезвычайно задевало, но он не мог отвести взгляд; не хотел отводить взгляд.

– И здесь ты одну? – продолжала она.

– Да.

– А те наноматы?

– Для гостей.

– Какие-то удобства для палача?

– Зачем? Процедура всего на пару часов была.

– Я видела элементы искусственных конструкций, они не из Африки, вставлены в этот лабиринт. Дно бассейна. Коридоры из микроматериаловых соединений.

– Не мое. Видать, Деформантов. Или того трезубца.

– Да конечно! Войны бы нас так не скрафтовали, Порт и Порт, в любом случае, мы бы такого не пережили.

– И откуда мне знать? – плаксиво пожаловался мальчуган. – Я отрезану от Плато, даже не знаю, где мы теперь.

– Неподалеку от Сол-Порта.

– Там мы были перед атакой Войн. Но теперь? Без часов а-времени я не знаю даже вероятного вектора движения. Потому что когда пришло предупреждение —

– Какое предупреждение?

– О блокаде Плато. Что на нескольких десятках световых лет одна из Войн таким вот образом отрежет Деформантов от их Плато.

– Из этого, по крайней мере, следует, что мы еще не покинули это пространство…

– Ну? Все? – медовый мальчуган подпрыгивал на цыпочках. – Что я должен еще тебе сказать?

– Забылу? Адрес трансферных Полей.

И кинула мальчишку на колени, придавила ноги, вынула из кармана штанов платок, которым связала ему руки. Мальчишка бился, словно форель на берегу.

– Смауг! – крикнула она.

Дракон поднял голову.

– Огонь, постоянный источник, – потребовала Анжелика. – И какие-нибудь… м-м… колодки.

Дракон ударил хвостом из-за спины, словно скорпион, выбив в земле яму размером с пару футов. Оттуда рыгнуло вулканическим жаром.

Что до колодок, то он вырвал их у себя из бока; пара железных наручников с регулируемым размером. Кинул Анжелике задней лапой.

Когда девушка заковала манифестации ноги, Замойский подошел и тихо спросил:

– Что ты делаешь?

– Я должна добыть из него эти сведения, – пробормотала она, не прерываясь.

– Что ты делаешь? – повторил он тупо.

– Он заперт в теле и, полагаю, не имеет нейронных блокираторов. Короткого прижигания должно хватить. Правда, малой? Хватит, хватит.

Мальчишка уже перестал вырываться. Смотрел на море над собой, глаза большие, голубые, заплывшие слезами. Замойский оттянул Анжелику за Зону.

– Зачем они вообще тебе?

– М-м?

– Те адреса?

– Это единственная ниточка к похитителям.

– Но для нас совершенно ничего не стоящая.

– Как знать.

Она усмехнулась, откинула волосы с лица. Жест – один в один, что и в Фарстоне, в свадебном шатре – или перед дверьми кельи Замойского в Пурмагезе.

Адама перекосило от отвращения.

– Так что, мы уже не обречены на смерть? – рявкнул он.

– Ну видишь же. Счастливое совпадение, мы вырвались из-под их контроля, весь Мешок вырвался. Теперь надо дать знать Цивилизации.

– Да пожалуйста: сделай это.

– Верно, сейчас мы под блокадой Войн, – она задумалась. – Вот если бы как-то добраться до программы Клыков…

– И что?

– Мы бы выбрались из-под блокады Плато.

– Но все равно мы находимся в Мешке.

– Я имела в виду внешние Клыки, те, что на трезубце, который перевозил Крюк. Впрочем, разницы никакой, они все должны быть друг с другом сопряженными; достаточно просто добраться до их программы. Негодник должну знать и их адреса, – она глянула через огонь на пленника.

Замойский сжал зубы в бессильной злости.

Хотел ее встряхнуть, но она вывернулась у него из рук.

И теперь смотрела на него с явным подозрением.

– Подумай, – нажал он. – Это же будет замкнутый круг! Не сумеешь управлять Клыками, пока не выйдем из-под блокады, а не выйдем из-под блокады, пока не доберешься до их программ. Сама же говорила, что все идет через Плато. Потому – пусть бы даже напел он тебе сотни адресов – это ничего не даст! Как вообще проверишь его слова без доступа к Плато? Это все не имеет смысла.

– М-м, это и вправду проблема, – она потянулась, закинув руки за голову, глянула искоса на Замойского. – Но не стоит сразу же сдаваться, всегда есть какая-то надежда. Помнишь? Ты ведь достал меня из могилы.

И пошла прижигать мальчишке пятки.

«Абсурдная ситуация», – подумал Замойский. Чистый сюрреализм, кто-то подменил сценарий драмы.

Он вернулся к дракону.

– Слушай, в чем, собственно, состоит эта самая блокада Плато?

– Не знаю, – ответил Смауг. Даже пасти не открывал, мурлыкал из глубины груди.

– Ну, должно же быть какое-то хотя бы теоретическое описание. Каковы возможности?

– Нет никаких. Между Плато и приемником невозможно поставить никакой изолятор, поскольку положение приемника не имеет значения: из каждой точки Плато одинаково близко к любой точке другой произвольной инклюзии.

– Это я знаю, она мне говорила. Но сам ведь признаешь, что блокада существует.

– Да.

– А значит?

– Это Войны.

– Что Войны?

– Умеют.

– То есть – кто?

– Только Большая Ложа видела рапорты. «Гнозис» ставит цензуру.

– Какие рапорты? Что это вообще такое, эти Войны?

– Их крафтируют в обширных Портах в ускоренном до Словинского времени. Сотни миллионов Порт-лет они не делают ничего другого, кроме как совершенствуют методы уничтожения, ведут там непрестанные войны, всех со всеми; так эволюционируют в районы технологий, которых иначе невозможно достигнуть. Раньше их освобождали только в Порту другой Войны или на полигоне. Разводят их во множестве; не знаю, сколько. Другие Цивилизации – тоже разводят; наверняка уша и антари. Большой процент умирает самостоятельно. Их напускают друг на друга, скрещивают. Это целая наука. Инженеры мортоевгеники отчитываются только перед Большой Ложей. А поскольку и здесь может существовать опасность заражения технологией, все потом проходит цензуру «Гнозис». Поэтому они – могут знать. Но больше – никто. Я знаю, что блокада Плато невыполнима.

Адам тяжело сел. Омываемый волнами низкого голоса Смауга, он почти не слышал воплей пытаемой манифестации. Анжелика же, наверное, задавала вопросы совсем тихо, поскольку ее он не слышал вовсе.

Анжелика. Она – в шоке, ведь чудом избежала смерти, это наверняка просто проявления придавленной истерии…

Он посмотрел вверх, на море. То успокоилось, лазурная гладь отражала сияющее солнце (само все еще невидимое). Сбежать отсюда, не смотреть, не слышать, нырнуть в холодную чистую воду…

Он вернулся к девушке.

– Оставь его. Я знаю, как выбраться из блокады. Пойдем. Сообщишь папочке – и закончится это сафари.

Ребенок моментально перестал кричать, словно кто-то поднял граммофонную иглу. Анжелика оттолкнула его ноги от огня, скривилась, чувствуя запах горелого тела.

– Невозможно, – прохрипела она, пытаясь вдохнуть. Посмотрела на Замойского. – Как?

– Я не разбираюсь в Плато, – сказал тот. – Но знаю, что если что-то здесь видишь, – он охватил руками внутренность петли, – то можешь к этому добраться. А мы ведь видели Клык, верно?

Она заморгала, закусила губу:

– Да. Ты прав. Я не додумалась.

– Ну так пошли.

Она оглянулась на паренька с сожженными ногами.

– Ну что? – подгонял ее Замойский.

– В миг, когда выйдем из-под блокады, – пробормотала Анжелика, – в ту же самую секунду ону вернется на свои Поля Плато. Получит контроль и раздавит нас.

– Неправда! – горячо возразил малец.

– Правда-правда, – повторила Анжелика, осматриваясь вокруг.

Отошла на несколько шагов и подняла что-то из высокой травы. Обернувшись, выстрелила от бедра. Винтовка треснула сухо, паренька бросило к ногам Замойского. Адам отскочил. Она выстрелила второй раз; так охотник добивает зверя. Ребенок перевернулся лицом вниз и замер. Что бы из него не вытекало, жадная земля глотала все без следа.

Макферсон взглянула на Замойского:

– Ты выглядишь как после анафилактического шока.

Кивнула Смаугу.

– Этот Клык. Веди.

Дракон поднялся и пополз через саванну; они – за ним. Анжелика забросила карабин на плечо.

Адам держался в полутора шагах позади. Она вертела головой.

– Предложил бы какую-то альтернативу вместо того, чтобы делать такое вот лицо.

– Даже если бы предложил, – процедил он, – теперь-то это не имело бы значения; ты же сперва убила, не спросила.

– Но альтернативы не было. Ну. Все уже. Это всего лишь церебризированная кукла некоегу фоэбэ или инклюзии – ону само даже помнить этого не будет.

– Глупости говоришь. Просто такой у тебя рефлекс.

Она пожала плечами.

Стоя над столиком с кристаллом, он проверял обратный путь. Дракон шел еще более коротким. Они протиснулись сквозь очень плотную петлю +G, полностью внутри металлической конструкции – и вышли на африканскую равнину под фиолетовым небом с повисшим на нем Клыком. Солнце одновременно находилось в двух местах на небосклоне – выше и ниже: тени раздвигались, словно стрелки часов, меньшая и большая, двойной гномон.

Замойский помнил, что ранее на гладкой поверхности Клыка (а тот вращался теперь ладонях в двух над горизонтом, глаз не мог верно оценить расстояние и размеры объекта) видел он три отблеска от солнца – но тогда смотрел из другой точки.

– Он в той петле? – спросила Анжелика Смауга.

– Нет, но отсюда – ближе всего.

– Обсчитываешь по поверхности.

– Да.

– А непосредственно?

– Мне вас доставить?

– Да.

На этот раз они шли дольше, петля была обширной, кроме того приходилось обходить крупные Зоны. Не держали курс строго на Клык – на его образ в небе, – но шли под углом градусов в тридцать. Траверсировали петлю опустошенного горизонта, плохо ориентированная гравитация вывернула тут околицы наизнанку, шли будто по свежей могиле тысячелетней пущи. Клыка уже вообще не видели. Дракон почти бежал, время от времени помогая себе крыльями. Анжелика без проблем вошла в ритм быстрого марша – и, к своему удивлению, Замойский тоже.

Они остановились в месте, которое совершенно ничем не выделялось. Адам, выравнивая дыхание, поднял голову. Небо – теперь (здесь) темно-пепельное – было пустым.

Смауг нацелил черный коготь прямо в зенит и прогудел:

– Четыре тысячи восемьсот пять метров.

Оба задрали голову.

– Нам бы лестницу до неба, – пробормотала Макферсон. – К тому же экспресс.

Замойский опустил взгляд на Смауга.

Она приподняла бровь:

– Думаешь?..

– Если ему хватит места… Как выглядит топология петли на таких высотах? Думаю, она должна замыкаться в нечто, более-менее близкое к сфере.

– Сомневаюсь, чтобы они вырезали пять километров атмосферы Земли. С другой стороны – мы не дышим пустотой, давление в норме. Может просто несколько петель по дороге…

– Смауг?

– Проще всего? – загудел драконище. – Шар на водороде. Сперва электролиз. Мне начать?

– А почему ты попросту не возьмешь нас на спину или, там, ну, в когти как-то… А? Почему не так?

Смауг повернул голову к Анжелике:

– Если хочешь рискнуть, стахс…

Макферсон снова запрокинула голову, прищурилась, словно и в самом деле могла что-то увидеть в монохромной серости – там, на высоте пяти километров.

– Нет, лучше нет.

– Мне начать?

– Давай.

Замойский, не слишком-то понимая, чего можно ожидать от твари, отступил на десяток шагов. Но дракон продолжал пребывать в неподвижности. Лег на брюхо, лапы под голову, крылья вдоль туловища, и лишь выдыхал из ноздрей пар.

Вся процедура заняла у наномата более двух часов; у них не было хронометра, солнце не перемещалось по небосклону, Адаму пришлось полагаться на внутренние часы организма, на то, сколько времени отмеряли крутящие кишки и удары голода. Потом Смауг умер. Замойский убедился в этом, когда, обеспокоенным долгим молчанием наномата, поднялся, приблизился, дотронулся – и рептилия распалась у него под рукою тучей пыли, дерущей горло и щиплющей глаза.

Замойский раскашлялся. Анжелика даже не оглянулась – она все время лежала на спине, положив руки под голову, с самого начала последовательно игнорируя Адама. Земля вокруг них начала довольно быстро менять цвет, появились трещины, бугорки, ямки, некто вспахивал твердую глыбу саванны «снизу»; некто – Смауг. Адам тогда пробовал расспрашивать дракона, потом замолчал, как молчал дракон; молчали они созвучно, вытянувшись на готовящейся земле в единый ряд: девушка, воскрешенец, чудовище. Слабый ветер колыхал одинокие стебли трав.

Но вот что Замойский внезапно понял: молчание его не тяготило. Редкость, большая редкость, особенно когда молчишь рядом с лицом противоположного пола, тут всегда возникают подтексты. Но здесь – ничего подобного; полный психологический комфорт. Несмотря на то что он до сих пор всякий раз видел на ее лице отражение той гримасы, что была на нем, когда она тянула за спуск. И уже не был уверен, что ощущает: отвращение или очарование?

Если бы она не была столь молодой, если бы не была настолько отчаянно чуждой – происходящей из чужого мира, из чужих времен – он мог бы, по крайней мере, объять ее неким конкретным чувством: ненавистью, презрением, отвращением, хоть каким-то. Но вместо того – эмоциональная эпилепсия.

Она отозвалась, когда он вернулся от превращенного в прах Смауга:

– Я не уверена, как именно он это устроит, но… лучше сядь на место.

Только теперь он заметил, что земля там, где он сидел, окрашена в другой, более светлый цвет. Словно он оттиснул на ней негатив своей тени. Дотронулся. Что-то вроде плесени, мягкое, влажное.

– Садись.

Он уселся, лег.

– Он не мог одновременно удерживать свою манифестацию?

– Боже, нановар без жесткого порога прироста массы?.. Нет никого столь безумного! – пробормотала Анжелика.

У Замойского начали свербеть спина и ноги. Хотел почесаться – и понял, что едва может поднять и согнуть руку: плесень молниеносно вросла в материал рубахи. Рубахи, штанов, ботинок – он проверил по очереди конечности; сплелась даже с волосами – через десяток секунд Адам не мог поднять головы.

– Анжелика…

– М-м?

– Я, кажется, пустил корни.

– Не дергайся, все должно пройти без риска —

И тут тряхнуло, Замойскому показалось, что задрожал весь Мешок, а пепельное небо сдвинулось, повиснув на петлях небосклона. От земли начал подниматься вонючий пар.

– …а значит он должен надеть на нас ремни безопасности, верно?

Распятие, совмещенное с перевариванием и похоронами живьем, подумалось Замойскому.

– Когда речь зашла о шаре, – вздохнул он, косясь в стороны, – не знаю уж почему, но я вообразил себе круглую оболочку и гондолу снизу, мы в той гондоле… Шар, нет?

– Может лучше тебе перестать разговаривать, сейчас обрежут швартовы, и откусишь себе яз —

Земля пнула его в спину и голову, на миг Адам потерял сознание. В себя его привело рычание ветра, воздух давил в лицо, не давая раскрыть глаза. Тело (тело, которое помнит) настаивало на большой перегрузке, кровь отливала вниз, мышцы дрожали, мозг погружался в вату. И тут Замойский подумал: а кто пилотирует? Вашингтон? Только потом пришла мысль: дух Смауга.

Потихоньку убирались с груди кирпичи, но ветер все так же склеивал веки. Замойский начал считать удары сердца, сбился после двенадцати, начал снова; сердце билось нерегулярно, не держало ритм из-за изменений силы тяжести.

Легче, легче, легче, а потом – хлоп! – он упал лицом вниз на что-то твердое и лишился дыхания. Еще раньше верх и низ поменяли направление, еще раньше – что-то вцепилось костистыми пальцами в конечности и плечи Замойского – не мягкие путы плесени, но железные оковы. Он снова не мог двигаться, единственная разница была в том, что теперь лежал на животе.

Зато мог открыть глаза.

Среброперый триворон подбирался к нему по мягкой кривизне Клыка.

– Спокойно! – каркнул. – Потихоньку! – (Остальные головы кивали согласно.)

Окружал их ядовитый фиолет неба, сдвигающегося по параболе вправо. Адам, прилепленный к Клыку сплетенной из грязи сетью, будто муха, влипшая в смоляной ствол, проворачивался спиной к пятикилометровой пропасти.