ЦИВИЛИЗАЦИЯ

ФРЕН

Пятого июля, в день свадьбы своей дочери – а было се воскресенье, и солнце гремело с безоблачной синевы, соленый ветер рвал пурпурные полотнища знамен на шпилях замка, кричали птицы, – Джудас Макферсон, господин во владениях, стахс Первой Традиции, заседающий в обеих Ложах, владелец более чем двухсот гектаров^о Плато HS, почетный член Совета Пилотов Сол-Порта, президент «Гнозис Инкорпорейтед», был дважды убит.

Черный фрак, черные лакированные туфли, черные очки, жилет цвета закатного океана – сходя с террасы на газон, заполненный свадебными гостями, Джудас лучезарно улыбался.

Фоэбэ Максимилиан де ля Рош всматривалусь в ту усмешку сквозь призму красного песко 2378 года, что омывало хрустальный бокал в ритме осторожных покачиваний егу ладони. На хрустале был вырезан герб Макферсонов: запретный дракон, дважды свернувшийся вокруг огромного бриллианта. Вино придавало гербу соответствующий цвет, насыщенного багреца, почти такого же, как на знаменах. На всех бокалах свадебного сервиза был вырезан подобный узор.

Фоэбэ взглянулу на императорского мандарина. Тот стоял в группе веселящихся спорщиков двумя шатрами дальше. Монголоидное лицо низкого мужчины как всегда оставалось неподвижным, пустым: Император не реагировал ни на смех, ни на дракона, которым Макферсон веками нагло попирал Основной Договор.

Император вообще мало на что реагирует, подумалу фоэбэ. Улыбающийся Макферсон обменивался замечаниями с озабоченным зятем. Смейся, смейся, человек.

Максимилиан следилу за ними сквозь вино, сквозь дракона, сквозь хрусталь. Сейчас ону сгустилусь на Плато едва ли не точечно, оставив прочие свои манифестации; манифестировалусь только в Фарстоне. Этот прием слишком важен, здесь решаются судьбы Прогресса. Умрешь, Джудас, умрешь смертью окончательной.

Де ля Рош также не передвигалусь по Плато, не отправлялу смыслова на Поля «Гнозиса» и Макферсона, поскольку зналу, что после, в рамках расследования, Император проверит каждую, даже самую малую дрожь оболочки. Поэтому терпеливо ждалу, жмурилу глаза на солнце, пилу песко и вежливо раскланивалусь с гостями.

– Растет клан Макферсонов.

Де ля Рош обернулусь и узналу Тутанхамону, манифестацию открытой независимой инклюзии старого обряда: черноволосую, черноглазую девушку в шелковом сари, с множеством золотых браслетов на предплечьях, с изумрудным солнцем в левой ноздре, босую.

– Да будет она плодовита и да родит ему многих детей, – сказалу Максимилиан, склоняя голову.

– Да, я не сомневаюсь, что ничего другого ты им и не желаешь, – усмехнулась из-за веера девушка.

– Ох, я ведь умею отделять политику от личной жизни.

– Личной жизни, фоэбэ? У тебя есть какая-то личная жизнь?

– Я говорилу об их жизни, оска.

Обое рассмеялись. Де ля Рош не спускалу глаз с лица примовой манифестации инклюзии. Что ону осмелится передать? Даст ли некий знак? Что ону знает, и о чем мечтает?

С инклюзиями никогда ничего не ясно. Можно, конечно, попытаться их разгадать, но какие представления о мотивах проходящего над ним человека могут возникнуть у муравья? Симуляции френа Тутанхамону разрастались на Полях де ля Рошу в геометрической прогрессии, поглощая любую информацию о поведении манифестации. Но поскольку была это именно инклюзия —

У границ фоэбэ взблеснул на Императорском Тракте лауфер протокола. Де ля Рош впустилу его. Лауфер принес приглашение от Тутанхамону в Императорские Сады. Де ля Рош подтвердилу и развернулу второй комплект чувств – второй перцепториум – и сопряженную с ним вторую манифестацию, настолько же внематериальную, как и вся Artificial Reality Садов.

AR-овые Императорские Сады согласно Основному Договору составляли часть Императорских Земель и – как сам Дом, Тракты и Державные Острова – были надолго вытравлены в Плато. Здесь царил протокол чуть посвободней протокола Первой Традиции, но инклюзия тактично манифестировалась образом идентичным тому, что и на свадьбе Макферсона.

= Плато в последнее время поет о странных вещах, = пробормоталу Тутанхамон, поднимая взгляд к плоской тьме неба вне измерений.

Положение егу рук относительно туловища, изысканный жест веером – все находилось в безопасном белом шуме вневербальной коммуникации. Де ля Рош прикрывалусь сходными поведенческими контроллерами и не надеялусь на нарушение конвенции со стороны инклюзии, чествующей старейшие традиции. Инклюзии менее консервативные, вместо того, чтобы приглашать фоэбэ в Сады под протоколом HS, просто произвели бы информационный осмос. Вне первой терции это наиболее естественный способ; разговор же, напротив, – мучительный, медленный ритуал.

Но Тутанхамон даже сейчас культивирует человечность, еще один раб Цивилизации. Все это раньше или позже должно рухнуть. В итоге разум раскованный всегда выиграет у разума скованного.

= Слушаешь его песни, фоэбэ? = допытывалусь инклюзия, по-девичьи клоня набок голову. = Вслушивайся внимательно.

= Извечная литания: UI, UI, UI, иногалактические Прогрессы, твари из Бездны…

= Слушай внимательно.

= А ты – услышалу нечто интересное, оска? = вопросил се́кунд де ля Рошу.

Он тоже представлял собой отражение примовой манифестации и тоже не выходил за конвенциональные программы языка и тела.

Этот протокол, думалу раздраженно Максимилиан, называется Вежливость, и ни один хакер не сломает его вместо нас.

= Стахс Мойтль Макферсон… = инклюзия сделала паузу.

= Да?

= Ничто не возмущает покоя умерших, = Тутанхамон демонстративно проводилу взглядом белых фениксов. = Поверхность озера – ровна.

Едва только стало произнесено имя праправнука Джудаса Макферсона, Максимилиан выпустилу армию смысловов. Одни понеслись Императорскими Трактами через Плато; другие принялись прочесывать внешние Поля Максимилиана.

Вернулись вот с чем: несколько недель назад Мойтль забрал три корпоративных Клыка и исчез где-то в галактике; никаких официальных сообщений; цель неизвестна.

Де ля Рош спрашивает самуё себя: что экранируют от Плато?

Отвечает: смерть или темпоральный карман черной дыры.

Спрашивает: как Макферсон отреагирует на ампутацию френа своего потомка?

Отвечает (со смехом): не успеет отреагировать.

= Смерть внука стахса Джудаса – как неудачно бы получилось, = бормочет де ля Рош.

= Весьма и весьма.

Де ля Рош спрашивает самуё себя:

Возможно ли, что Тутанхамон подозревает в этом нас? И стоит ли в связи с этим исправить егу ошибку? Что получили бы Горизонталисты, убедив одну из сильнейших инклюзий, что обладают силой и решимостью для проведения прямых наступательных действий? Плато в последнее время пело и о нашей личной Войне, скрытой где-то за тридевятью горизонтами… Правда ли это? Действительно ли мы ею обладаем?

Максимилиан спрашивалу с искренним интересом. Допускалу, что перед прибытием в Фарстон подверглусь сильному форматированию, вырезав себе из используемой памяти все необязательные, но компрометирующие данные. Максимилиан уже самуё не зналу, что не помнит сейчас, а чего не помнилу никогда. Наверняка где-то в различных внецивилизационных Плато имелу ону скрытые сферические метры и метры памяти, вырезанной из сердцевины своего френа, – ону вполне ожидалу такого от себя, даже будучи в нынешнем состоянии. Поскольку не лишило себя макиавеллистской подозрительности.

А возможно, именно эту подозрительность ону дополнительно запрограммировалу себе для визита в Фарстон.

Сказалу:

= Надеюсь, что все быстро прояснится, и что никакое дурное известие не испортит такой прекрасный день.

Инклюзия сожгла свою плато-манифестацию и вышла из Садов. Де ля Рош отменилу перцепториум се́кунда планком позже.

Ону вновь сосредоточилусь на газоне перед замком Макферсонов. Вся встреча в Садах не продолжилась дольше двух Г-планков а-времени.

Примовая манифестация Тутанхамону звякнула браслетами в коротком поклоне и отошла.

Максимилиан отыскалу взглядом Джудаса Макферсона, раздраженнуё, что из-за протокола, обязывающего на приеме, приходилось ограничиваться лишь одной точкой зрения. Да-а-а, Традиция несомненно весьма выгодна для стахсов. Как там они, наши разлюбезные стахсы, умничают? «Если уж мы не можем – не хотим – подняться на их уровень, пусть они снизойдут на наш». «Тирания становится явной в любой детали, – думалу де ля Рош. – Мы живем под ярмом у неандертальцев».

Ону вошлу в шатер, скрылусь в прохладной тени цветной ткани. Отставилу бокал с недопитым вином и положилу себе в тарелку ледяное пирожное. Из умело укрытых динамиков сочилась музыка, смычковый квартет, некая импровизация, поскольку ону так и не смоглу ассоциировать ее хоть с чем-то, уже плавающим в морях данных.

Из-под стола на де ля Рош враждебно глянул пес, большой сенбернар. Заворчал из глубины глотки, поднимая башку. Звери не любят наноматических репрезентантов, их беспокоит полное отсутствие запаха у большинства используемых манифестаций, ведь инф, увы, слишком грубозернист… Максимилиан отодвинулу своего прима от стола.

Ледяное пирожное оказалось тошнотворно сладким. Де ля Рош не желалу портить себе настроение и решилу полюбить текучую сладость. Решилу – полюбилу. Облизывая губы, положилу себе вторую порцию.

При выходе из шатра наткнулусь на посла рахабов. Посол наделу манифестацию старого Марлона Брандо. Как раз перешучивалусь с тройкой стахсовых детишек, в рамках протокола педантично симулируя одышку и пот на лбу.

– А вот и нет, вот и нет! – кричалу, размахивая пустой кружкой. – Это не мы едим газовых гигантов, это уша!

– Уша инвертирует водородные облака, – упиралась девочка лет пяти на вид, в розовом платье, белых гольфах и с голубыми бантами, вплетенными в светлые волосы. Примовой манифестации посла она была по пояс.

– Неправда! – вскинулся мальчик с мордашкой, измазанным шоколадом. – Они из метановых морей!

– Ну, уж мне-то лучше знать, – вздохнулу посол.

– Но тогда кто – кремовцы? – вмешался другой мальчуган, который до того размазывал по пиджаку пятна желтого соуса.

– Антари, – ответил ему шоколадный.

– А кто это?

– Да кремовцы же!

Посол, закатив глаза, пробралусь к поставленной на подпорках большой бадье и наполнилу кружку.

Максимилиан понимающе усмехнулусь:

– Дети.

– Дети, – просопелу рахаб.

– Не поспоришь, есть в этом определенное очарование, прахбэ.

Посол вздохнулу, словно кит.

– Эх, политическое ты животное, даже здесь мне спуску не даешь.

Взмахнулу большой рукой и, обойдя карапузов, что докучали флегматичному сенбернару, вышлу из шатра.

Максимилиан спокойно доелу пирожное, отложилу тарелку, отерлу губы. Ону уже не слеталу с катушек так легко, как в начале свадьбы. Карта егу эмоциональных Полей снова напоминала Мандельброта, с хорошо фиксируемым стержнем и периферийными отражениями; новый чувственный протокол был более эластичным.

Прищурившись, стоялу на границе солнца и тени, под складкой завернутого полотна шатра.

Облупленные стены замка высоко вставали над залитым солнцем газоном, каменные плоскости шершавой тени. Над глыбой замка плыл красный воздушный шар с выписанными по поверхности поздравлениями для молодоженов. Ветер с моря покачивал его, дергал вверх-вниз. На небе, таком чистом, таком голубом, не было ни облачка, даже птиц Максимилиан не виделу, жара придавила их к земле. Тени замка и шатров вырезали на газоне ломаные формы, внутри них теснились гости. Под наибольшим, снежно-белым шатром готовился на овальном подиуме оркестр; ону виделу музыкантов, настраивающих инструменты, детей, что прятались за досками эстрады. В углу, где лежала самая густая тень, некий мужчина, наверное, уже слегка поддатый, сняв пиджак, жонглировал четырьмя бокалами. Жена делала ему незаметные знаки. Но тот жонглировал все размашистей. Дети стояли с раскрытыми ртами. Несколько человек спорили, упустит ли типчик стекло. Взревела настраиваемая гитара, и бокалы упали на землю. Все, вместе с неудачливым жонглером, рассмеялись.

Максимилиан пригубилу из Плато чуть глубже. Мужчину звали Адамом Замойским, но в платовой этикетке это поименование бралось в кавычки. Стахсом он не был. Также не был независимой манифестацией фоэбэ старого обряда, а являлся собственностью Макферсона.

Материальные останки Замойского обнаружили на «Вольщане», на руины которого, идущие диким курсом резко от эклиптики, наткнулся трезубец «Гнозиса». Там нашли еще несколько трупов, но ни у одного из них не удалось отстроить мозг. Этот же залатанец – согласно данным с публичных Полей Плато – обладал оригинальными воспоминаниями и оригинальным френом. Теперь он находился под надзором СИ с Плато – эта семинклюзия фильтровала ему реальность, симулируя его современность и стимулируя реконструкцию памяти, ибо в той хранилась тайна судьбы «Вольщана».

«Гнозис» не информировала, почему Замойского просто не поместили в терапевтическую AR.

В публичных средствах Плато находилось довольно много данных о миссии корабля. Построенный на окололунной верфи ALMA в 2091 году, он отправился в путь 2 декабря 2092-го. Цель: пространственно-временная аномалия в половине светового года от Эпсилона Эридана.

Ах, это была первая экспедиция к Сломанному Порту! За этой информацией де ля Рошу не пришлусь обращаться к внешним Полям, это был краеугольный камень Прогресса Хомо Сапиенс.

Порт Деформантов по неизвестной причине распоролся, минуя Эпсилон Эридана. Ни одну Деформанту не выжилу. После катастрофы там остался несимметричный изгиб пространства-времени, случайным образом рассеивавший пучки длинных крафт-волн. Объекты, которые подхватывал гребень такой волны, соскальзывали за границу действия земных телескопов со сверхсветовой скоростью.

В результате несколько земных государств отправили экспедиции для изучения феномена. Первые три просто исчезли, Сломанный Порт поглотил их бесследно. Конечно, ученые проявили изрядную неосторожность, когда вот так просто полезли прямиком в жерло вулкана, но в то время Хомо Сапиенс еще совсем ничего не понимали в крафтинге. Знания, технология пришли позже; на примере Сломанного Порта люди обучились базовым законам, благодаря ему построили свои первые Клыки, благодаря ему переступили Второй Порог Прогресса.

Принимая во внимание века дрейфа, «Вольщана» обнаружили в далеко не худшем состоянии. Но, похоже, он прошел сквозь мусорку в одной из систем, поскольку его продырявило большими и малыми метеорами. Всех шестерых членов экипажа нашли в анабиозерах. Двое погибли еще до их закрытия, остальные умерли в результате постепенного отказа оборудования.

Теперь де ля Рош оценилу значение Адама Замойского, который на самом деле мог зваться иначе, но никто не знал как именно, поскольку его ДНК не соответствовала ни одной из шести ДНК людей, входивших в экипаж злополучного корабля. То же самое, впрочем, касалось и двух других трупов.

Неужели кто-то в глубоком космосе подменил троих людей? Изменил ДНК и РНК каждой из их клеток, всех митохондрий? Это несомненно указывало на интервенцию технологии из высших районов Кривой. Неужели Пятый Прогресс? Это было бы нечто! Консультировалась ли «Гнозис» относительно всего дела с антари, рахабами и уша? Нужно бы подготовить официальный запрос. Де ля Рош решилу, что это не должно возбудить никаких подозрений: простое любопытство. Потому выслалу Трактом лауфер в Поля корпорации. Несколькими К-планками позже лауфер принес ответ, сводившийся к единомысленному опровержению от всех трех Цивилизаций.

Тогда, возможно, некие Деформанты? Хм… Трудно сказать.

И все же, воскрешенец реагировал на фамилию Адама Замойского, Адамом Замойским себя помнил – «Гнозис» временно приняла эту тождественность.

Максимилиан подошлу к Замойскому, который собирал осколки стекла с земли. (Только один бокал разбился.)

– День добрый.

– Ах, да-да. Вы выиграли или проиграли?

– Я не спорилу.

– Я когда-то жонглировал пятью.

– Действительно?

Замойский выпрямился, завернул стекло в салфетку, осмотрелся и бросил ее в ближайшую корзину.

Примовая Максимилиану глядела на него спокойно, заложив руки за спину. Анализ английского, которым пользовался Замойский, указывал, что это не его родной язык.

Интересно, насколько плотен этот ретро-фильтр?

– Это будто Великая Ложа, – сказалу примовым де ля Рош. – Три вместе – и все падает, разбивается в мелкие дребезги.

Замойский проигнорировал слова Максимилиану, смотрел равнодушно, головой не шевельнул, не моргнул и глазом.

Поведенческий анализатор не сомневался: Замойский не услышал ничего из слов Максимилиану, СИ отцензурировала.

Бедный полутруп, живет в 21 веке.

– Говорят, вы – космонавт.

– А, да-да, – теперь он отреагировал. – Космонавт. Был, – Адам добродушно скривился. – Мишка закопанский. Хотите сфотографироваться?

– Нет, спасибо. А случались с вами какие-нибудь интересные приключения?

– Простите? – рассеянно пробормотал Замойский.

Похоже, он уже сфокусировал свое внимание на чем-то другом – взгляд устремлен над плечом прима де ля Рош, на высоту замковых башен.

– В космосе, – продолжилу фоэбэ монотонным низким голосом, поворачиваясь к мужчине всем телом и наклоняя голову. – Случалось с вами там что-нибудь интересное? Знаете, люди всякое рассказывают…

– Ах, да-да. Что-нибудь интересное. Наверняка.

Он нервно потирал ладони. Это оригинальный фенотип, или его так масштабировали под нынешние условия? Да впрочем, а был ли он действительно Адамом Замойским? Все сводилось к арбитражным решениям. И оттого ему выбрали тело высотой метр и девяносто пять сантиметров, и благодаря этому был он теперь среднего роста.

От примовой Максимилиану вспотевшее лицо Замойского – на расстоянии вытянутой руки. Его светло-голубые глаза блестели совсем рядом.

На Полях фоэбэ вопросы множились, словно горячая бактериальная культура. Были ли выбор возраста и лепка фенотипа воскрешенца случайными, или же они исходили из сканирования его мозга до реконструкции? Обладает ли «Гнозис» дополнительной, необнародованной информацией об экспедиции «Вольщана»? С какой целью Джудас пустил этого несчастного к свадебным гостям?

Лицо у Замойского изборождено глубокими морщинами, брови косматы, усы густы, рот – словно трещина в камне. Широкоплечий, он склонял голову вперед.

На периферийных Полях Максимилиану взрывались быстрые аттракторы визуальных ассоциаций: боксер – бык – бульдозер – таран.

– Ну что же? Приключение в космосе? Ха, может вы на следы внеземной жизни наткнулись! Знаете, какие сплетни непрерывно ходят? – допытывалусь де ля Рош, терпеливо зондирующуё четкость фильтра бдящей семинклюзии.

Но он, Замойский – не услышал? проигнорировал? был слишком пьян? задумался столь надолго? Ибо снова не ответил.

Из глубины шатра вернулась его жена, худощавая брюнетка в воздушном хлопке.

Жена? Плато насвечивает другой образ: наноматическая кукла охранной СИ. Скромная плато-визитка информирует о статусе манифестации: лизинг «Гнозис Inc.» – бессрочная императорская лицензия – терапевтическая функция.

– Сколько он помнит? – обратилусь к ней де ля Рош, увереннуё, что семинклюзия это вырежет, и Замойский не услышит слов, не заметит даже движения губ.

– Из кратковременной памяти уцелело немногое, – ответила СИ, оглаживая белое платье.

Она миновала манифестацию фоэбэ, одарив ее косым взглядом, и взяла Замойского под руку. Адам не пошевелился, чтобы вырваться, не пошевелился, чтобы притянуть ее ближе, не изменил и выражения лица. Казалось, он уже крепко набрался – хотя минуту назад жонглировал четырьмя бокалами. Неужели семинклюзия могла накладывать на него столь жесткую блокаду?

– Вы перенесли его на Плато или у него лишь сетка на коре?

– Только наноматическая привойка, – ответила СИ, потихоньку выводя «мужа» на солнце. – Расширенный коннектор Четвертой Традиции. Стахс Джудас надеется потом его убрать.

– Купит ему гражданство? – де ля Рош ступалу следом.

– Возможно, – семинклюзия двусмысленно улыбнулась. – Все зависит от. Впрочем, можете самуё спросить его, фоэбэ.

Обе наноматические манифестации одновременно оглянулись на Макферсона. («На биологическую манифестацию Макферсона», – думалу Максимилиан.) Джудас Макферсон двигался в своем фраке сквозь густеющую вокруг толпу гостей, в сторону молодой пары, скрытой в тени первых деревьев парка, за столами с подарками. На губах: царственная полуулыбка. В глазах: злая ирония и презрение. Максимилиан не виделу глаз из-за темных очков Джудаса, но именно такое выражение они имели в 99 % моделей френа Джудаса Макферсона, взращенных на Полях де ля Рошу.

– Ну конечно, – вздохнула из-за их спин —

Кто? Миг-планковый анализ голоса, и Максимилиан уже знает, что это —

Анжелика, младшая дочка Макферсона, семнадцатое его дитя согласно Старой Традиции – вздыхает протяжно и говорит на выдохе:

– Полагаю, что именно так это выглядит на всех свадьбах, на которые его приглашают: он всегда главное событие, центр внимания.

Они повернулись к ней, примовая СИ поклонилась, Замойский поцеловал руку.

Анжелика сердечно улыбнулась ему.

– Господин Замойский, господин Замойский… вы снова перебрали? Может все же какие-то менее крепкие напитки. Или не по вкусу?

– По вкусу, – ответил мужчина, осторожно артикулируя звуки. – Тут все по вкусу. Но слишком… медленное.

– Да?

– Увы, я алкоголик, – кивнул он и схватил с подноса проходящего мимо кельнера еще один бокал.

– О? И почему же?

Де ля Рош захихикалу про себя. Что за диалог сквозь столетия…!

Ибо, собственно, насколько мягкими могут быть вмешательства следящей СИ? Например, должна ли она отредактировать последнее замечание Анжелики? Макферсон спрашивала о выборе, но Замойский происходит из эпохи фатализма, из эпохи предопределенности тела и разума. Тогда пили, потому что должны были пить. Болели, потому что должны были болеть. Умирали, потому что должны были умереть. Не было выбора.

А даже если Замойский слышит – то что конкретно? Что понимает?

– Этот напиток, – Замойский пустился в объяснения с совершенно серьезным лицом, на ровных ногах склоняясь над черноволосой девушкой; падающая башня, человек-обелиск, – этот напиток я выпью, поскольку прошлый был слишком слаб. А в том я нуждался, поскольку не хватило предыдущего. А он —

– Ах. Но в таком случае, какова же была Первопричина?

– Первопричина, моя дорогая, – Замойский поднял бокал к свету и, прищурив левый глаз, изучал цвет жидкости со вниманием, достойным дегустатора. – Первопричина всегда является тайной.

Анжелика носком туфли начертила на сухой земле линию между собой и Замойским. Тот опустил взгляд на ее загоревшую лодыжку. Анжелика – биологическая манифестация Анжелики – была высокой, худощавой, но с заметными, хорошо развитыми, рельефными мышцами. Она мало напоминала отца. Традиция обязывает передавать гены – а значит, костяк Анжелика унаследовала от матери или прадеда.

Де ля Рош вбиралу информацию: Анжелика Мария Макферсон – Первая Традиция – девятнадцать лет – четырнадцатый год обучения в иезуитской школе из центральной Африки – неявственный статус в структуре наследования Макферсонов – никаких официальных деклараций – архивирована в годичном или полугодичном цикле – отсутствие зарегистрированных активных плато-соединений – никогда не покидала Землю – политическая ориентация неизвестна…

Анализ ее слов: комплекс отца, сплетение любви и ревности, слишком глубокая тень, слишком ясные амбиции, самоирония.

Прогнозы пользы: слишком мало данных.

Поведенческие модели френа: пока непригодные, почти нулевые.

Анжелика глянула на фоэбэ, склонив голову вбок и чуть вперед, так что черные волосы чуть закрыли ее загорелое, цвета красного дерева лицо. Но поскольку она продолжала улыбаться, это казалось детской игрой в жмурки, где все всё равно подсматривают сквозь пальцы. Бессловесный призыв: поиграй со мной. Семинклюзия и фильтрованный воскрешенец не были для нее полноправными партнерами для беседы. Потому Анжелика инстинктивно обращалась к фоэбэ.

Они это чувствуют, думалу де ля Рош, как цветок чувствует положение солнца на небе, и поворачивается всегда в ту сторону: к вершине Кривой.

Стоя между псом и богом – к кому человек обратит лицо?

Де ля Рош раздувалусь от взрывающихся в самой сердцевине егу личности аттракторов гордыни.

– Интригуем, интригуем… – пропела Анжелика. – Почему фоэбэ просто не поговорить с отцом?

– О чем?

– О судьбах революции.

– Я добропорядочный гражданин Цивилизации, – возмутилась манифестация де ля Рошу. – Отчего ты думаешь, стахс, что, как ты выразилась, я интригую против него? Я былу приглашену на свадьбу – и прибылу.

Анжелика поджала губы – эквивалент демонстративного пожатия плечами.

– Я наблюдала, фоэбэ, за тобой, кружащегу меж гостями. Большевик, насыщающий взгляд последней роскошью Романовых. Обычно ты провоцировалу бы ссоры на каждом шагу, бросилусь бы на отца уже на лестнице, верно? Не так ли было всегда? А между тем – ничего подобного. Радуешься собственной вынужденной покорности. И я пытаюсь представить себе твои мысли, фоэбэ: Судный День близок. Се Зло, которое падет. Разве не так?

Ону вскипелу на Плато, едва Анжелика начала говорить. Предательство! Предательство! Резетнуться! Выжечь Поля! Откуда она знает?

Действительно ли она могла прочесть это в егу поведении? Настолько сильные ошибки в поведенческих алгоритмах? Де ля Рош проверилу свой осмотический барьер, но в Плато не уходило ничего, по крайней мере, ничего свыше нормы.

Ону наложилу жесточайший протокол эмоций.

– Надеюсь, – сказалу примом с горячим убеждением, – что Судный День и вправду близок.

Чопорно поклонилусь и отошлу.

Замойский вопросительно взглянул на примовую СИ. Та явно пришла в замешательство.

Высунув кончик языка, Анжелика рисовала носком туфельки вторую параллельную линию. Обычно появляется абрис полукруга, человеческие конечности движутся не по прямым, а по дугам – и значит нужно сопротивляться телу, сознательно управлять мышцами. Инструмент воздействует на контролирующее его сознание – а не должен.

С взглядом, опущенным к земле, и глазами, укрытыми за волосами, Анжелика раздумывала, не был ли весь разговор с лидером Горизонталистов от начала до конца изрядной ошибкой с ее стороны. Отец Френет говаривал: «Повиновение – оружие властных. Никто не совершенен. Но мудрый использует и собственные несовершенства. Комплекс превосходства лучше всего скрыть под маской глупости». Она же минуту назад пренебрегла этим советом и вслух обвинила де ля Рошу в двуличности. В высших сферах – в сферах, где всякий день обращается ее отец – притворяться глупцом и плохо информированным – фундамент savoir-vivre. Истинные Силы, скрытые в тени, потягивают шампанское в манифестациях ласкового невежества. Это парвеню с горячей кровью гордятся своими знаниями и умом – что за безвкусица, что за кич.

Отец Френет посоветовал бы ей сейчас вспомнить о наибольшем своем унижении. Наверняка, это было бы воспоминание о каком-нибудь его уроке. Ведь старый иезуит был главной фигурой в жизни Анжелики, к нему прежде всего обращались ее мысли, рефлекторные ассоциации, как, например, в этот миг.

А Джудас Макферсон, ее биологический и законный отец… что значил он? Был звездой, далекой, может и путеводной, может и солнцем, в огне которого она горела с детства – но потому так и относилась к нему: с бесчувственным равнодушием, которое испытываешь к астрономическим объектам.

Он дважды посетил ее в Пурмагезе. Впервые – через десять месяцев после того, как ее отдали иезуитам, когда было ей шесть с половиной лет. Во второй раз – три недели тому назад, когда Анжелика уже знала, что все равно они скоро встретятся на свадьбе Беатрис.

Первого визита, если честно, она почти не помнила. Он что-то привез в подарок – что? Сладости, наряды? Взял ее на прогулку по окрестностям. Тогда был сезон дождей, далеко они не зашли. Кажется, она плакала.

Во второй раз уже она взяла его на прогулку, длинную прогулку по Африке. Шли они три дня. Никаких провод-ников, носильщиков; только она и он. В радиусе двухсот миль от монастыря и селения Пурмагезе она знала каждый водопой, каждую опасность. Шла впереди и рассказывала отцу по-французски о секретах этой земли.

Анжелика навязала быстрый темп. Вскоре он обессилил; утирал пот под шляпой и спотыкался на ухабах. Ничего не говорил – не хватало дыхания. Она не замедляла шаг. Знала, что отец, как стахс Первой Традиции, не может похвастаться никакими улучшениями тела, за исключением антигеронтической геноблокады; что его организм переносит ужасную жару экваториальных равнин куда хуже ее организма, с детства приученного к этому климату и к усилиям в этом климате. И отец тоже это знал – и она знала, что знает – знали оба. И все же – он шел; задыхался и шел.

Только в полдень она остановилась и уселась в тени большого хлебного дерева. Он обессилено свалился рядом. Анжелика отложила карабин и подала отцу флягу. Джудас перевел дыхание, чтобы не поперхнуться, и выпил. Сидели молча. Она слушала, как он медленно успокаивает дыхание; чувствовала резкий запах его пота. Откинувшись на ствол дерева и сдвинув очки, он из-под прикрытых век рассматривал стервятников, что пировали над трупом гиены. Двигались только его глазные яблоки, голова Джудаса Макферсона не сдвинулась ни на миллиметр, даже когда он поймал черными зеницами испытующий взгляд дочки.

Когда тени удлинились, она встала, и они двинулись дальше. Анжелика шла медленнее. Теперь уже ничего не говорила. Перед закатом подстрелила искалеченную антилопу, что сама приковыляла под ствол. Анжелика разожгла костер и, высоко закатав рукава мокрой от пота рубахи, освежевала животное, разделала тушу. Отец сидел на камне, согнувшись, воткнув локти в колени, шляпу сдвинул на самую границу коротко стриженных волос. Отблески быстрого огня оживляли его неподвижное лицо. Максимилиан смотрел, как дочь управляется с добычей, руки ее были по локоть в крови.

Тогда он и заговорил, впервые после того, как они покинули Пурмагезе:

– Я мог бы в тебя влюбиться.

Захваченная врасплох, она подняла голову и пробормотала:

– Я ведь, кажется, твоя дочь.

– Да, теперь точно вижу, что – моя, – усмехнулся он. – На самом деле все мы влюбляемся в самих себя.

Анжелика не знала, что ответить, потому лишь насадила окорок на оструганный колышек и подвесила над огнем. Вытерла руки.

Уже подготовившись, взглянула ему в глаза.

– Ты пришел взять с меня клятву верности? Прислал мне приглашение в Фарстон. Значит ли это, что я уже свободна?

– Тебе не хватает до совершеннолетия пяти лет.

– И ты станешь держать меня здесь до конца?

– Тебе так плохо у иезуитов?

– Это тюрьма! – вспыхнула она.

Он окинул взглядом ночную саванну:

– Довольно обширная.

Анжелика вскинулась:

– Ты знаешь, о чем я. Ты сослал меня сюда.

– Как думаешь, почему?

– Да-а, не сомневаюсь, причины у тебя были.

Отец покачал головой – аж хрустнуло в шее.

– Все родители делают некий выбор, когда решаются завести детей. Мы, из Первой Традиции, не манипулируем генами. Но никто не отказывает нам в праве выбора того, каким образом дети будут воспитаны. Это часть Традиции, это всегда была прерогатива родителей. А ведь через воспитание мы формируем детей даже сильнее, нежели просто вылепляя их ДНК. Традиция дает мне двадцать четыре года. Я намерен их использовать. Не удивлюсь, если к тому времени получу дочку, которая меня ненавидит; но я весьма разозлюсь на монахов, если эта дочка не окажется сильной, умной, самостоятельной женщиной. Через век-другой мы встретимся на каком-нибудь из приемов в замке, и тогда – скажешь мне, плохо ли я поступил.

– Тогда – скажу.

Она вспомнила, что Джудас Макферсон знает генерала иезуитов с незапамятных времен. Это «Гнозис» купила для ордена Пурмагезе. Уже неоднократно он присылал сюда своих внуков, своих детей. Взращивал свою семью, как взращивают экзотические сорта цветов. Что можно к такому отцу чувствовать? Что куст чувствует к садовнику, чья рука его обрезает?

Наверное, он заметил этот вопрос в ее глазах.

– Как думаешь, согласно какому образу воспитываются дети? – вздохнул он. – По сути, цель здесь лишь одна: сделать из них хороших людей. Независимо от того, как те или другие определяют «хорошего человека». Ты согласна?

Она осторожно кивнула.

– Итак, я убедился, – продолжил Джудас низким голосом, – убедился, что не существует и не может существовать ни одна этическая система, ни один универсальный, общий образчик поведения, более или менее развитый свод заповедей… применение которых гарантировало бы человеку уверенность в правильности выбора. Всегда, раньше или позже – но обычно достаточно быстро – ты оказываешься в ситуации, к которой система неприменима, или же дает противоречивые рекомендации.

– Этическая теорема Гёделя.

– Ведь в жизни мы не оцениваем поступки, сопоставляя их с таким вот образцом. Происходит иначе. Мы сталкиваемся, наблюдаем, реагируем: хорошо; плохо; а чаще всего как-то средне. Всякий конкретный случай – это исключение. Совпадения с правилами редки. Но как тогда – не передавая знание и опыт – как иначе я могу воспитать своих детей? Собственно, только так: добиваясь, чтобы они могли верно реагировать на непредвиденное – чтобы разум мог адаптироваться, распознавать добро и зло в том, что он видит впервые, чего никогда никто не видел. Я говорю о профилировании твоей нейронной сети. Но опять же: мы – стахсы. Я не могу этого делать – не напрямую. Только через влияние на предоставленные твоему разуму раздражители. Что извечно и называлось воспитанием детей.

– Значит —

– Значит – Пурмагезе и орден. Думай о нем как о саде, чья почва содержит нужный химический состав.

– Но не Фарстон, он – нет.

– Не Фарстон.

– Ты подавал бы мне там плохой пример.

– Думаешь, что проблема в этом? В том, чтобы брать пример? Берешь ли ты пример с отцов-иезуитов?

– Я не сделаю такого со своими детьми. То есть…

– Какого?

– Не буду унижать их.

– Наверное. Что не мешает воспитанию. Ибо что тогда его противоположность? Случай.

– По крайней мере, я была бы уверена, что случай не имеет на меня никаких планов; что я сама не оказалась запланирована.

Но кроме горечи было в ней еще и теплое удовлетворение: что он не покинул меня, не забыл, все эти годы, в Фарстоне, пусть даже недостижимый физически, – воспитывал ее.

На второй день они перешли дорогу стаду слонов, состоявшему из десяти взрослых особей и двух малышей. Отец задержался и наблюдал за животными где-то с час.

– У вас ведь наверняка есть множество планет с куда более интересной фауной, – заметила она.

Он кивнул и сказал:

– Но это ведь слоны. А о тех зверях я снов не вижу.

Анжелика вздрогнула. Отвела взгляд, чтобы он не догадался. Что еще наследуется? Закусила губу.

Когда они уже возвращались, на последней стоянке, он заговорил о ее планах на будущее.

– Вырваться отсюда, – брякнула она, не задумываясь.

– И?

– И убедиться, есть ли что-то прекрасней восхода солнца над Африкой, – ответила она через миг-другой, заталкивая ногой корягу в костер. Конечно, это была уловка, не искренний ответ; но уловка хорошая.

– Амбиции?

Она покачала головой.

– Их я тебе не дам.

Он засмеялся – приятно, без издевки, она могла присоединиться.

Через несколько дней после его отлета, во время разговора с отцом Френетом, она вдруг что-то в сердцах сказала о Джудасе.

– А мать? – спросил тогда иезуит. – Отчего ты не винишь мать?

– А что она может, ведь —

– Думаешь, он ее не любит?

– Не знаю. Я не знаю ее.

– А его?

– Тоже нет.

– Но решись на искренность: разве в глубине души ты им не благодарна?

– Возможно. Иногда.

– Именно для того и существуют такие школы, как наша, – сказал отец Френет, набивая трубку. – Нося фамилию Макферсон, так или иначе, ты не могла ожидать нормального детства. Родители избрали для тебя Пурмагезе. Безрассудно полагать, что тем самым они хотели сделать тебе плохо. А то, что ты на них обижаешься – это хорошо говорит о тебе. А значит, и об их выборе.

Потому что она родителей почти не помнила, но чувствовала себя их дочерью и тосковала.

Вчера мать взяла ее на верховую прогулку по Фарстону. Первый час они лишь наслаждались видами и прислушивались к дружеским препирательствам коней. Кони, понятное дело, дискутировали о политике.

– Не припоминаю, чтобы вы держали здесь генималов, – сказала она матери на латыни, которой, как полагала, кони не понимают.

Остановились они на взгорье, откуда как на ладони были видны замок, озеро, парк и дорога. Мать склонилась в седле, похлопала скакуна по шее.

– Мы получили нескольких в подарок от Хузаю. Нельзя избавиться от них слишком быстро, хотя это, несомненно, против Традиции.

Хузай былу однум из лидеров Вертикалистов. Анжелика хорошо ориентировалась в актуальных оборотах политического колеса фортуны, полученное у иезуитов образование, противу ожиданий, охватывало множество довольно приземленных областей знания. Вертикалисты, отдающие предпочтение вертикальному содружеству Прогресса перед горизонтальным содружеством отдельных его терций, были естественными союзниками Макферсонов и «Гнозис Инкорпорейтед».

– Как для друга – несколько проблемный подарок.

– Хузай – не друг. По крайней мере – не наш.

– Может, кому-нибудь стоило бы посвятить меня в стратегию клана.

– Не думаю.

Анжелика с трудом, что не удивительно, совладала с непроизвольным желанием ответить и не посмотрела на мать. Устремила взгляд к горам и лесам.

Мать, должно быть, заметила ее реакцию. Тихо засмеялась.

– Ох, дитя, ты Макферсон до мозга костей!..

Мать была высокой, с темно-зелеными глазами, длинные золотистые волосы перевязывала на затылке. В виде очередных своих пустышек Анна Макферсон замерла на тридцати годах, а на самом деле ей набежало уже под четыреста. Как и следовало, она была удивительно красивой.

Мать подъехала к Анжелике, склонилась в седле, обняла ее, притянула к себе. Сжимая в крепких объятьях, зашептала прямо на ухо, так, что Анжелика с трудом различала слова в урагане теплого дыхания:

– Никто не отберет у тебя то, что тебе принадлежит. Мы уже виделись, когда тебе исполнилось пять. Помню тебя. Помню тебя, доченька.

Но Анжелика матери почти не помнила. Четырнадцатилетнее изгнание под страшное солнце Африки сделало ее чужой в родном доме, чужой среди братьев, сестер, кузенов. Но неожиданно прошептанные Анной Макферсон слова пробудили в Анжелике зародыш эгоистических мыслей, полный образ которых она уже предчувствовала.

Кружа теперь меж свадебных гостей – а ведь были это представители наивысших сфер Цивилизации, от первой до третьей терции Прогресса – она раз за разом чувствовала уколы этого терпкого удовлетворения, радости со вкусом хинина; могла даже стать от нее зависимой. Ветер приклеивал платье к телу, солнце приятно грело, воздух пах влагой. Она вежливо улыбалась. Все смотрят на нее – и что же видят? Очередной опасный секрет Макферсонов. Кто ни взглянет, сразу же начинает прочесывать Плато в поисках обрывков песни о младшей дочери Джудаса Макферсона. У стахсов более поздних традиций она даже могла заметить характерную рассеянность взгляда, когда, поглядывая на нее – из полупоклона, пока поднимали бокал, – они читали в ОВР официальную этикетку Анжелики Макферсон, а также, почти наверняка, обширные выписки из сплетен о ней в Плато.

Сама она знала Плато только в теории. Естественно, все иезуиты жестко держались правил Первой Традиции. Допускалось, правда, использование ВР – частичной и одночувственной (такой пользовались уже в конце XX века), но Анжелика имела дело исключительно с внешними интерфейсами (никаких привоек, прямых нейронных соединений); и уж никогда она не пользовалась ОВР, грубо мешающей ВР с реальностью, и не манифестировалась ни в Садах, ни в Императорском Доме. Ничего удивительного, что гости могли узнать о ней очень немногое. Но это, конечно, лишь разжигало их любопытство.

Всякий раз это забавляло ее все сильнее; злорадное удовлетворение росло в ней, словно шар холодного гелия (эта легкость в груди), как древесный гриб, инвазивная опухоль. Наконец, она не сумела совладать с собой и воткнула шпильку фоэбэ де ля Рош. Увы, дерзость удалась даже слишком хорошо; видимо, попала прямо в нерв.

Покорность, повторял отец Френет, покорность. Вот самая неприметная форма оскорбления. И если не сумеешь избавиться от надменности, по крайней мере, не выказывай ее вульгарно.

Перед самой свадебной церемонией одну из ассистенту отца – по сути, личнуё секретару, к тому же принадлежащуё к клану Макферсонов: Патрик Георг – ознакомилу ее со списком гостей и с их обычными манифестациями, чтобы, при отсутствии платового суфлера, она не ощущала во время церемонии совершеннейшую потерянность. Когда в том списке они добрались до Замойского, и Патрик рассказалу его историю, Анжелику пронзил легкий озноб, она поняла – лишь тогда – весь трагизм ситуации воскрешенца. Озноб был ознобом ужаса: а вдруг бы со мной случилось нечто подобное?..

Потом она присматривалась сочувственно, как он напивается под бдительным оком надзирающей семинклюзии.

Теперь же отчетливо видела в тяжелом взгляде Замойского тот безмятежный фатализм, меланхолию с послевкусием плесени. Мог ли он догадываться о правде? Не потому ли, собственно, пил?

– Господин Замойский… вы позволите.

Взглядом отодвинув примовую СИ, Анжелика сама взяла воскрешенного астронавта под руку и вывела из тени шатра в белый гул солнца. Жара не производила на нее особенного впечатления, не была и вполовину такой густой, как твердый зной африканского полудня. По крайней мере, они вышли из поля зрения забившихся в тень гостей.

– Господин Замойский, – сказала она, без проблем направив его к лавкам, скрывавшимся в пятнистом полумраке от первых рядов парковых деревьев, – скажите мне: что вы помните? Скажите мне, – будто заклинаниями своих слов она могла снести внедренную наноматической сетью блокаду его разума. – Что за воспоминание вас так тяготит?

Он, не сопротивляясь, позволял направлять себя – возможно, ему было все равно, куда идти, а возможно, его радовало близкое присутствие Анжелики. На манифестацию надзирающей семинклюзии – своей жены, своей любовницы – он даже не обернулся. Шагал излишне ровно, тщательно следил, чтобы не цепляться низко поднимаемой подошвой о неровности грунта. Они уже сошли с раскинувшегося перед террасами замка газона, ровного, словно корт.

Анжелика искоса наблюдала за Замойским, демонстративно раскланиваясь с теми, мимо кого они проходили. Они кланялись ей как хорошей знакомой – прекрасно знали ее по компиляциям с Плато: знали ее вид, психическую конструкцию (поведенческие модели френа используют в своих анализах даже ритм шагов и угол наклона головы, даже это движение брови или разомкнутых губ), знали историю ее жизни (насколько могли проследить на основании утечек информации в Плато), знали Анжелику Макферсон, возможно, лучше ее самой. Такова цена хининового удовлетворения.

Замойский же смотрел прямо перед собой, не раскланиваясь в ответ ни с кем. Дикое искалеченное животное; не дразнить, водить осторожно. Она наблюдала за ним искоса. Каждый из свадебных гостей знает об Адаме Замойском больше Адама Замойского – и вся разница лишь в том, что сам он не в курсе этого.

Они уселись на лавочке под раскидистым дубом. Замойский выпрямил левую ногу, склонился и энергично обтряхнул черную штанину от воображаемой пыли. Анжелика, которая так и не отпустила руку мужчины, ощущала в напряжениях и расслаблениях его мышц сменяющие друг друга завихрения мыслей воскрешенца.

Подошел кельнер, и Замойский решительным жестом стянул с подноса стакан с виски. Анжелика довольствовалась апельсиновым соком. Отцовские иезуиты держали воспитанницу в Пурмагезе подальше от любого алкоголя; ее текущий опыт ограничивался несколькими глотками рома, поданного для согрева, и пива, которое аборигены гнали из проса.

Замойский в молчании выпил свой виски, стакан с остатком жидкости старательно водрузил на правое колено. Потом поглядел на него с кривой полуулыбкой: устоит или не устоит.

Анжелика посмотрела на стакан, на эту полуулыбку. Они встретились взглядом.

– Господин Замойский…

– Моя драгоценная амазонка…

Она погрозила ему пальцем.

«Амазонка» – это тогда она увидела его впервые: когда возвращалась из поездки с матерью; тогда ее увидел он.

Он пускал камешки по озеру. Те рикошетили от спокойного зеркала воды, раз, два, три, четыре, пять, шесть. Примовая манифестация надзирающей СИ стояла рядом и делала вид, что читает газету.

– А он хорош, – пробормотал конь матери.

– Сделает семь, – заявил скакун Анжелики.

– Не сделает.

– Сделает.

– Спорим.

– На что?

Анжелика возвысила голос над их непрекращающимся спором.

– Очередной кузен? – спросила она.

– Нет, нет. Даже не стахс, – ответила мать. – Жертва кораблекрушения. «Гнозис» его выловила. Джудас держит беднягу из интереса. Ту девушку под ивой, ту, с «Таймс», зовут Нина – это наномат СИ на его мозгу.

– СИ? Зачем?

– Она накладывает ему в реальном времени тождественную симуляцию двадцать первого века. А его зовут Замойский. Мрачный персонаж.

– Ей приходится манифестировать себя вовне? Этой Нине.

– Рекомендация когнитивиста. Какие воспоминания отпечатываются глубже прочих? Те, с которыми связаны сильнейшие эмоции. За эти веревочки и нужно дергать; он вспоминает, когда видит Нину.

– Любовь.

– Ненависть. И то, и другое. Все, что он прочтет в ситуациях, словах, поведении. Рекомендованы мультиперсональные интеракции. Возможно, его память частично реконструируется.

– Сквозь ревность к правде прошлого, – пробормотала Анжелика. Латынь, которая всякий раз заставляла ее задумываться перед ответом, провоцировала на формулировку грамматически усложненных фраз с нарочитой аллегоризацией смыслов.

Они выехали на берег озера, и кони замолчали, начав пить. Анжелика и мать сошли на землю. Замойский швырнул еще пару камушков; отряхнув руки, подошел к женщинам. Мать представила их друг другу.

Но примовая СИ тотчас замахала газетой и позвала Адама назад, и на том завершилась первая его встреча с Анжеликой.

– Он пьян, – сказала Анжелика матери, когда воскрешенец удалился настолько, что не мог уже их услышать.

– Пьян, даже когда без алкоголя в крови. Когнитивист не имеет ничего против. Мы располагаем полной архивацией.

– Зачем отцу этот Лазарь? Так уж необходимо держать его в собственном доме?

– С легкостью можешь спросить Джудаса, может он тебе ответит.

Случай не представился. Отец редко появлялся в Фарстоне, да и тогда она видела его лишь издали.

Зато Замойский был под рукой.

– Итак, память о каком прошлом вас так тяготит?

Анжелика ждала хотя бы малейшего изменения в выражении его лица: знака, что СИ позволила ему услышать вопрос.

Наконец, он искривил губы.

– Порой мне кажется… – начал он, с таким огромным трудом артикулируя слова, что даже наклонился невольно вперед, к стакану; в стакан вперил свой взгляд. – Порой…

– Что?

– Что нечто должно было случиться.

– И что же?

– Эти взгляды. Полужесты. Когда они думают, что я не вижу. Вы тоже. И Нина. Все. Корпоративные юристы. И остальные. А когда я подшофе, чуть более легкий, чуть более умный… тогда мне кажется, что это я – что именно я обладаю некоей тайной. Что я был… извлечен.

Он будто считывал фразу с поверхности алкоголя, слово за словом. Не расслаблял напряженных мышц; напрягся еще сильнее. Анжелика слушала его с растущим удивлением и – с чем-то вроде изумления.

Значит, не существует идеальных фильтров: отцензурированных слов Замойский не слышал, недозволенного не видел, но несмотря на все, что-то до него доходило – как-то – в атмосфере, в настроении момента, в ощутимом напряжении между собеседниками.

Он не мог знать, но – предчувствовал.

Малые шахматы с семинклюзией, подумала Анжелика, попивая сок. Вдали, меж гостями, она видела отца; тот как раз склонил ухо к губам мандарина. О чем они там говорят, отец и Император? Секреты Цивилизации на свадьбе моей сестры. Но такова правда, это не ее свадьба – мало кто пришел на нее ради самой Беатрис и Форри, большинство прибыло из-за Джудаса Макферсона. Ставлю ли я ему это в упрек? Она задумчиво заглянула в свой стакан, бессознательно копируя поведение Замойского. Злюсь ли на него? Нет, пожалуй, уже нет. Слишком банальная причина, чтобы обижаться на собственного отца. Она сделала еще глоток холодного сока.

Ну, значит, придется играть в шахматы с СИ. Она обратилась памятью к истории завоевания космоса в XXI веке.

– Где вы учились? В GLOM?

– Нет, я был из европейского контингента, – ответил он непроизвольно, не задумываясь.

– Брали женатых?

– Насколько знаю —

Гром прокатился в горячем воздухе, заталкивая в рот Замойскому непроизнесенные слова. Стакан упал с колена на землю. Оба, Анжелика и воскрешенец, вскочили на ноги, он – словно еще и протрезвел.

Все гости отреагировали схоже: нервная дрожь, миг неподвижности, потом взгляды в поисках источника звука. Разговоры упали до шепота. Продолжала играть музыка – скрипки, словно бы из Штрауса, но слишком резкие, без штраусовской плавности. Рах-рах-рах, рарарах, рах —

На газон ворвалась черная, словно эбен, женщина с пламенем над головой.

Была она обнажена, глаза кроваво-красные, ногти трупно-бледные. Мчалась огромными прыжками. Люди были ей по пояс. Язык пламени метровой высоты бил ввысь с ее безволосой головы, ослепительный плюмаж, меч чистой плазмы.

Гости смотрели, не двигаясь. На лицах погруженных в Плато стахсов Анжелика заметила судороги удивления, некоторые оглядывались вокруг, надеясь на интервенцию Императора при посредничестве инфа. Если такая и случилась, Анжелика, видимо, это пропустила. Не могла оторвать взгляда от женщины-огня.

Не только она. Сотни гостей, дюжины энстахсовых работников фирмы, нанятой для организации мероприятия – все, погруженные в странный ступор, таращились, как жуткая негритянка газельими прыжками преодолевает замковый двор, направляясь к – Анжелика перевела взгляд – прямо к Джудасу Макферсону!

На пути великанши стояло с десяток персон, но Анжелика не сомневалась. И не только она пришла к такому выводу. С дюжину наноматических манифестаций гостей кинулось наперерез черной спринтерке. Поскольку к этому обязывал протокол, они были в своих гуманоидных образах, медлительными и неуклюжими сравнительно с негритянкой: ни побежать быстрее человека, ни ударить сильнее, ни выжить от того, от чего не выжил бы человек.

Гонка длилась всего несколько секунд, слишком быстро стало очевидным, кто имеет, а кто не имеет шансов ее догнать. Осталось четыре манифестации, способных преградить ей дорогу.

И тогда произошло кое-что странное – Анжелика даже моргнула, в первый миг не поверив глазам, – поскольку женщина-огонь, в прыжке, совершенно не замедляясь, раздвоилась.

А долей секунды позже – раздвоилась снова: уже четыре живых факела бежали к хозяину.

После подобного разрежения наноматической манифестации (а ни у кого уже не было сомнения в природе происходящего), отдельные ее копии некоторое время будут относительно ослабленными из-за опоры на неполные связи. Одновременно, свободная мультипликация доказывала, что бегущая негритянка совершенно игнорирует протокол. А если так, ограниченные его запретами наноматы не имеют ни малейшего шанса – поэтому все четверо самозваных героев остановились, пропуская огненный квартет. Нет такой игры, в которой честный игрок выигрывает у обманщика, игнорирующего любые правила.

Анжелика смотрела на отца. Несмотря на расстояние, она видела все отчетливо.

Тому оставались секунды. Он не убегал. Что-то говорил мандарину. Мандарин всем своим видом выказывал раскаяние Императора: упал на колени, бил челом перед Джудасом.

Джудас отдал кельнеру бокал, снял очки и глубоко вздохнул. Потом что-то сказал жене, и Анжелика тогда увидела над плечом матери спокойное лицо отца.

Смогла прочитать слова по экономным движениям его губ:

– Живописное покушение, ничего не скажешь, постарались.

У нее перехватило горло. Анжелика поняла то, что он хотел объяснить ей под черным небом Африки. По сути, все мы влюбляемся лишь в самих себя.

Надеюсь, что ты архивировался с памятью о тех трех днях в Пурмагезе.

Лишь бы это случилось быстро и безболезненно.

Первая из женщин-огней добежала до Джудаса, схватила его двумя руками и разорвала в клочья. Гости смотрели с интересом. Мясо и кровь с мокрым звуком разлетелись на несколько метров во все стороны. Когда-то Анжелика видела, как две львицы рвут антилопу. Та была их пищей, поэтому они вели себя куда гигиеничней.

Мандарин взорвался рассеянным облаком наноматической взвеси, и в этом образе бросился на убийцу. Объял ее высоким вихрем инфа; они исчезли за завесой пыли.

Три оставшиеся копии развернулись и бросились прямо на Анжелику.

Ее сердце замерло.

Почему я? Почему я? Почему? Полгода с последней архивации. Куда переносится боль, если сперва вырвут позвоночник?

Бежать. Догонят.

Кровь в голову, кровь от головы, лед в груди.

Она села.

Замойский видел, как девушка сползает на лавку, почти без сознания, побледневшая под темным загаром. Вынул из ее руки стакан с остатками сока. Она не реагировала. Смотрела прямо перед собой широко раскрытыми карими глазами. Он проследил за ее взглядом, но не заметил ничего необычного. Музыка перестала играть, и гости отчего-то смотрели – в большинстве – в сторону противоположного конца газона. Что-то случилось? Но что именно? Он осмотрелся снова, дезориентированный. Может поймать кого-то из обслуги и спросить? Но здесь, возле линии деревьев, увы, не проходил ни один из них.

– Мисс Макферсон?.. Что вы —

Она яростно отмахнулась от него. Поднялась и энергично выпрямилась, словно хотела встать по стойке смирно.

Адам нахмурил брови, стараясь воссоздать в памяти звук грома. Небо безоблачно. Может, она испугалась? Но почему перестала играть музыка?

Чем дольше он вслушивался, тем явственней ему казалось, что некая музыка все же продолжает играть, все сильнее пробиваясь сквозь шум разговоров. Авария системы усилителей? Но репродукторы находятся с той стороны, и я должен —

Девушка вскрикнула, Адам обернулся к ней, и нечто с огромной силой ударило его в грудь. Он перелетел через лавку, врезался затылком в ствол дуба. Выбитый из легких воздух вылетел сквозь стиснутую гортань, он услышал этот хриплый присвист.

Над ним, в ореолах красноватой тьмы, взорвались картинки:

Анжелика вскакивает на лавку, тянется к чему-то обеими руками.

Поток огня, направленный прямо ему в лицо.

Черная ладонь, красный глаз.

Туман заволок все.

Ему снова снился космос. Вместе со сном пришла невесомость. Словно он физически вырвался из плена гравитации – затуманенный взгляд, горячая голова, шум крови. Искусственно свежий воздух в легких. Адам выпрямил руку и до чего-то дотронулся. Ощутил под пальцами металл и понял, что сам он – не в скафандре. Потянулся к тому, за что зацепился. Вернулось зрение. Большая тьма, горизонтальный пояс звезд. Экран или окно; скорее – экран. Звезды двигались влево. Он осмотрел помещение и заметил невыразительные пятна угловатых предметов – кресла? пульты? Внезапно из-под них выстрелили тени: на экран выходила кривизна планеты. Прежде чем внезапный рывок вновь сбросил его на дно гравитационного колодца, он успел еще рассмотреть поверхность шара. Это была не Земля – это вообще не было ни одно из детей Солнца.

– Господин Замойский! Господин Замойский!..

Он сел и вырвался из рук, что его трясли.

– Вы хорошо себя чувствуете? – спросил доктор Сойден.

Замойский кивнул.

– Как ваше имя?

– Замойский, Адам. Который час?

– Вы были без сознания девять часов.

– Проклятие! Что случилось?

– Вы опрокинулись и ударились головой о дерево. Превосходная шишка. Не нужно было столько пить.

Замойский пощупал у себя на затылке. И вправду, дородный шишак.

Он лежал в своей комнате, в западном крыле замка. Встал с софы и подошел к окну.

Оттуда, с высокого первого этажа, видел две трети газона. Уже горели лампионы, созвездия разноцветных шаров света, отгоняющих вечерний сумрак за прямоугольную площадку зелени, – а там все еще продолжалось веселье. Музыка долетала даже сквозь закрытые окна. На террасе, в легкой дымке теней, двигались танцующие пары.

Скрипнула дверь. Замойский оглянулся: это вошла Нина.

Вошла, взглянула на доктора Сойдена, на Адама, вздохнула с облегчением.

– А я уже боялась, что сотрясение мозга или что похуже, – сказала она, подходя.

– Лучше всего, если б мы считали этого негодника, пользы было бы больше, – пробормотал доктор, обращаясь к Нине. – Если так пойдет и дальше, мне придется написать его наново. Скажи Джудасу, чтобы наконец вынул его из тела и вложил в словинское Чистилище, через два часа дам ему миллион выфренованных Адамов Замойских, и может среди них попадется френ более полезный, чем пьяный клоун. Что? Ну что? Зачем тебе —

Нина подошла к Замойскому – он отступил. Вытянула руку – отвел ее. Не смотрел на женщину, смотрел на Сойдена.

– Господин доктор, – начал неторопливо, обходя кресло с противоположной стороны, – господин доктор, не были бы вы столь любезны повторить, что вы, собственно, сказали?

Доктор Сойден глянул на Нину.

– Что происходит?

– Именно, Нина, – усмехнулся Замойский, – может объяснишь нам, что происходит?

Нине, похоже, совершенно не понравилась эта усмешка.

– Успокойся, Адам, я сейчас все —

Доктор Сойден смотрел на приближающегося Замойского с удивлением, которое граничило с восхищением.

– Он что же, поколотить меня собрался?

Нина со вздохом упала на обитое кожей кресло, громко скрипнула черная кожа.

– Не исключено.

– Бить меня собрался! – крикнул высоким голосом Сойден, почти радостно.

Замойский опустил взгляд на свои сжатые кулаки. Был он без пиджака, покрой белой рубахи не мог скрыть широкие плечи и крепкие руки. Сгорбившись, Адам сильно напоминал приготовившегося к атаке быка.

– Ну да. Ну да, – двигал он челюстью, пережевывая эти слова, будто камни, они почти слышали, как те скрежещут у него на зубах. – Ну да. Да. Да. Да. Ну да.

Сойден театральным жестом отер со лба пот.

– Ах, палец Божий, что-то в нашем големе заклинило, – доктор поклонился Нине. – А тебе бы лучше самой засветиться, пока Джудас тебя не ресетнул. Пойду-ка я в рыцарскую, что-нибудь съем; еле на ногах держусь, с полудня – тревога за тревогой, что за день, словинец бы не успелу…

Он вышел, продолжая что-то бормотать себе под нос.

Замойский окрутился на пятке, сделал два больших шага и навис над Ниной.

Та приподняла бровь.

– Ого.

– Говори!

Она показала ему язык.

– Я ударился головой о ствол, – начал он медленно. – Кто-то… что-то меня толкнуло; я помню. Что там произошло? Что с Анжеликой Макферсон?

– А что с ней могло бы статься? Может тебе лучше лечь и поспать, а?

– Я девять часов спал!

– Ха-ха, если бы только девять!

– Что это за игры? Ты снова меня —

– Снова? – усмехнулась она, машинально покручивая кольцо на пальце. – Снова? Какое там «снова»? Хочешь развлечься? Да? Если уж и так тебя распахало – если уж и так мы оба окажемся на помойке и мне можно больше не гладить тебя по головке, может и правда молот окажется полезней – ну так скажи мне: кто я такая?

– Нина —

– Да?

– Нина —

– Ну и?

– Нина —

– Слушаю.

– Нина.

– Нина, Нина, Нина. Как зовут наших детей? Сына? Дочку? У нас вообще есть дети? Нет, это я твой ребенок. Так? Не так? Хотел бы меня трахнуть? – ущипнула себя за сосок через платье, с губ не сходила усмешка, невинная, страстная, насмешливая, сочувствующая, злая, что бы ни подумал о ней Замойский – все будет правдой.

– Нина, господи боже, я —

Стена, белая стена, мягкий матрац – ударил, отскочил, ударил, отскочил, не за что уцепиться ассоциациям, он царапал воздух, кусал зубами дым, Нина, Нина, Нина, пустота и хаос.

Кто она такая? Я веду себя с этой женщиной так, словно мы знакомы уже много лет, каждое слово взывает к памяти тысячи других слов, каждый жест – к памяти тысяч других жестов, старые знакомые на самом деле никогда не разговаривают друг с другом, только с аккумулированными воспоминаниями своих прошлых разговоров – с кем я говорю сейчас? Кто она такая? Как я с ней познакомился? Где я с ней познакомился? Привез ее к Макферсону с собой, прилетела она с делегацией «ТранксПола», или сама? Откуда она вообще взялась? Она не полька, мы разговариваем по-английски. Этот акцент… Американка? Я даже не знаю ее национальности! Боже милостивый, хоть что-то, голос, образ – самые поверхностные воспоминания из нашего прошлого – нету, нету, нету. Память о Нине глубиной всего в несколько дней. Несколько дней, время моего визита к Макферсону.

– Прошу прощения…

Отчаявшийся – она наверняка не могла не видеть это отчаяние, – он потянулся к ней раскрытой ладонью, словно прикосновение могло вытащить на поверхность сознания то, чего не вынуть словами. Женщина ждала прикосновения с пассивностью домашнего животного, цветка, мебели. Он вздрогнул, отступил. Она не двигалась. Дышит ли она вообще? Замойский сомневался. Что-то пульсировало на затылке теплой болью, верно, я ведь ударился головой, такое случается…

Она смотрела на него с лицом, лишенным всяческого выражения, будто с лицом куклы – или трупа.

Он вышел из комнаты.

Услышал, как она поднялась и пошла следом. Заставил себя не оглядываться.

Длинный коридор вел из западного крыла к центральной галерее, та подковой загибалась над просторным главным холлом замка. Пол холла был чуть ниже уровня земли.

Замойский хорошо знал расположение помещений первого этажа. Знал, что за теми дверьми, скрытыми под галереей на противоположной стороне подковы, что отворились с резким скрипом, едва Адам вышел из коридора, – что за ними начиналась лестница, ведущая к закрытым для гостей подвалам Фарстона. Остальная часть замка, кроме восточного крыла и пятого этажа, оставалась доступной для всех, и Замойский успел исследовать ее довольно подробно. Был это весьма красивый замок, памятник, наполненный другими памятниками, все – в прекрасной сохранности. Неудивительно, что Джудас так горд этим замком, что приглашает своих партнеров по делам именно сюда. Здание, несомненно, производит впечатление, давит на подсознательном уровне, все эти портреты предков, инкунабулы в вакуумных витринах, средневековые доспехи над каминами – огромными, словно врата соборов. Во время ужина здесь зажигали свечи в высоких канделябрах. Слуги носили ливреи в фамильных цветах Макферсонов…

В дверях к подвальной лестнице появился Джудас Макферсон. Миллиардер вошел в холл и взглянул на распахнутые настежь деревянные ворота, из которых вглубь затененного холла били разноцветные огни и плыли волны звуков: музыка, смешанные голоса людей, смех и окрики, шум деревьев, овеваемых вечерним ветром.

Взглянув, Макферсон громко выругался. Выругавшись, несколько раз подпрыгнул на одной ноге, дотронулся выпрямленным пальцем до носа, колена, второго колена, куснул себя за тот палец, после чего сделал три быстрых сальто, остановился в полуприсяде, сжал правую ладонь в кулак и с размаху ударил ею в мозаичный пол холла. Раз, другой. Снова выругался, скривившись от боли. Встал, пошатнулся. Его левое плечо подрагивало в неритмичных конвульсиях.

Замойский наблюдал за этим в немом удивлении. Нина остановилась за его спиной, он чувствовал на затылке ее теплое дыхание.

Джудас Макферсон безумствовал в холле. Фрак, жилетка, исподнее – измяты, грязны, в двух-трех местах уже порваны, на спине длинная черная полоса… А Макферсон безумствует дальше.

Теперь вот пытается ходить на руках.

Джудас Макферсон, думал Замойский. Председатель холдинговой верфи, магнат военной промышленности… Адам помнил, как Макферсон приветствовал его в Фарстоне сразу после прилета Замойского из Варшавы, приветствовал всю переговорную группу из ТранксПола с Яксой во главе: быстрое сильное пожатие руки, взгляд в глаза. А теперь – паяц.

Кстати, что с ними – с Плетинским, с Яксой? Это весьма мило со стороны Макферсона, что пригласил нас на свадьбу собственной дочери, но самое время подписать условия… Совет на нас в суд подаст, если этот пакистанско-словацкий консорциум первым подпишет бумаги…

Джудас ходил по холлу на руках – туда-назад; от каменных стен отталкивался согнутыми в коленях ногами.

Через холл прошли трое кельнеров – ни один даже не моргнул. Обошли миллиардера, умело балансируя подносами.

– Пойдем-пойдем, – шептала Нина. – Ну пойдем. Не нужно попадаться им на глаза. Сейчас уснем. Сейчас конец. Все, уже все, спокойно. Пойдем, Адам, вернемся в лоно, все начнется сызнова. Снова меня полюбишь. Или нет. Снова искренне и навсегда.

Снаружи наплывала теплая ночь и целительная музыка.

Адам гневно тряхнул головой. Сгорбленный, с напряженными мышцами шеи и плеч, стиснув ладонями перила, – выглядел так, словно готов был разломать эти деревянные поручни голыми руками. Он покраснел, челюсть ритмично ходила, словно Замойский пережевывал молчание. Каменное молчание, единственную защиту перед быстро приближающимся безумием.

В дверях, из которых вышел Макферсон, появилась фигура высокого мужчины. Опершись о косяк, он поглядывал на Джудаса.

Который, для разнообразия, принялся развязывать и завязывать шнурки своих штиблет, раз, второй, третий, пятый, все быстрее, меняя ногу, а в конце пользуясь только одной рукой.

Замойский сильнее стиснул кулаки, фаланги его пальцев обрисовывались под натянутой кожей. Женщина его беспамятства тянула за рукав. Клинический сюрреализм ситуации заставлял кожу покрываться мурашками, волосы – вставать дыбом на затылке, гнал по хребту волны холода. Не хватало дыхания. Кто-то вогнал снизу в легкие Замойского трубки вакуумной помпы и теперь включил машину на полную мощность.

Шотландский аристократ по крови и деньгам, отправляющий на его глазах ритуалы чокнутого, в элегантном фраке и с невозмутимой серьезностью на лице – ну, это уж чересчур. Или этого нет на самом деле, или —

– Господин Адам, могу я пригласить вас перемолвиться словечком? – крикнул Джудас, перебарывая легкую одышку.

Замойский выпрямился, отпустил поручень. Нина поспешно отступила от него, прячась в тень.

Уже спускаясь в холл, он оглянулся – лишь теперь – и перехватил ее взгляд: грустный, слегка усталый.

Сразу под галереей, рядом с центральной лестницей, находился красно-черный барельеф с гербом рода Макферсонов: дракон на ней был красным, камень – черным. Под ним – девиз рода. Unguibus et rostro. Когтями и клювом.

Джудас ударил себя кулаками в грудь, сделал несколько быстрых вдохов. Снял фрак и швырнул его высокому мужчине, что стоял в дверях подвала. Замойский только сейчас разглядел его лицо и узнал – это был какой-то ассистент миллиардера.

Макферсон кивнул Замойскому.

– Пройдемся? – спросил неторопливо.

Не дожидаясь ответа, широко замахал руками, схватил Адама под правый локоть и повел на террасу.

Они миновали несколько сонно танцующих пар и свернули к юго-восточному углу; остановились лишь около каменной балюстрады.

Перед ними раскинулась свадебная площадь, наполненная дрожащими тенями, освещенная шарами мягкого света, заслоняемыми движущимися и неподвижными абрисами людей и предметов. Музыка плыла вместе с холодным воздухом, в котором все сильнее разливался запах озера, быстро отдающего тепло; однако самого озера отсюда они не видели.

Замойский вздохнул поглубже и ощутил, как оживает его тело, как проходит по нервам дрожь, отряхивая ржавчину. Даже холодный камень балюстрады под подушечками пальцев – теперь куда каменней, куда холодней. Так мир становится реальней: скачками в интенсивности ощущений.

Макферсон не отпустил Адама. Взгляд с расстояния в двадцать – тридцать сантиметров был словно выстрел в лоб – эти глаза, эти слегка искривленные губы, несколько глубоких морщин, все подчеркнуто резкой тушью отвердевающего тумана… это, несомненно, снова был тот придавливающий самим своим присутствием Джудас Макферсон, пред которым делался покорным даже Якса – взглядом, мимикой, жестом.

У Замойского были наготове вопросы, дюжина вопросов – словно коллекция отточенных ножей, но теперь, но с рукой Джудаса под своим локтем – полная беспомощность.

Джудас же бил прямо в лоб моргенштерном, бац, бац, бац.

– Видите ли, господин Замойский, на самом деле мы все вас обманывали. Увы, дольше уже не можем. У вас в голове такая аппаратура, такая контрольная сеть на мозге, и благодаря ей мы могли фильтровать раздражители, доходившие до вас. Но во время этого покушения случилось, м-м, прошу представить себе это как короткое замыкание, отказ программ машины. Конечно, я упрощаю; это слова, которые вы поймете. Что я теперь мог бы сделать. Мог бы приказать Сойдену, чтобы тот опробовал на вас программы грубой очистки памяти, поскольку уже слишком многое вы услышали и увидели; а то и вообще списать это тело в потери и считать вас по новой. Так или иначе, но оба эти выхода прервали бы нынешнюю линию вашей тождественности, ваш френ, а мне хотелось бы этого избегнуть. Я получил, м-м, представьте это как предсказание с высокой степенью достоверности – и оно убеждает меня, что вам суждено сыграть определенную роль, достаточно важную. Вы многое можете получить. Узнаете, насколько много. Между тем, я хотел бы попросить у вас прощения. Я поступал так, как мне казалось наиболее хорошо. Прошу меня простить.

Говоря все это  – а говорил он глубоким, тонированным до полушепота голосом, – Джудас продолжал проделывать короткие быстрые движения: ладонями, головой, плечами, стопами. Разогрев боксера перед боем, электронная дрожь поврежденного автомата. Это отвлекало Замойского.

– Сэр, вы хорошо себя чувствуете? – спросил он.

Макферсон выпустил локоть Замойского, несколько отступил и пробормотал:

– Я только что вошел. Не лег еще лучшим образом.

– Вы снова измазали спину.

– Да? Проклятие.

Адам взглянул над плечом Джудаса и в парадных дверях замка увидел высокую фигуру ассистента. Тот держал в руке фрак Джудаса. Замойский кивнул на него. Макферсон обернулся. Словно по сигналу к нему подошла светловолосая женщина в платье с глубоким декольте (красивая грудь, бриллиантовое колье). Лицо ее дрожало в спазмах ярости, зеленые глаза были полны слез.

– Сукин сын, – прошептала и воткнула Макферсону в глаз распрямленный палец.

Движение было настолько безумно быстрым, что Замойский сумел прийти в себя только при виде бессильно падающего Джудаса – тот рухнул на колени, к ногам женщины, палец вошел по последний сустав, теперь она дергала руку, как безумная, крови было очень немного, почти совсем не было.

Замойский крутанулся на левой пятке и отвесил ей тяжелый полукрюк в подбородок. Услышал, как ломаются ее зубы. Она упала на террасу рядом с Джудасом.

Адам, шипя сквозь широко растянутые губы, тряс ушибленной правой рукой.

Поднял взгляд. Ближайшие танцоры находились ровно на середине террасы и вероятней всего даже не заметили, что произошло.

Наверняка все видел секретарь с фраком.

Он подошел, меланхолически выругался. Была у него коротко подстриженная борода и усы, темно-рыжие.

– Патрик Георг, – протянул ладонь Адаму. – Макферсон.

Замойский пожал ее над телами женщины и Джудаса своей левой рукой.

– Наверное, вам стоит позвонить в полицию.

Патрик Георг взглянул влево от Адама. Там закружилась цветная пыль. Пыль сгустилась в низкого азиата, одетого в ослепительно белые одежды.

– Ну? – рявкнул на него Патрик Георг.

– Император выражает глубочайшие соболезнования, – азиат поклонился, почти встав на колени.

– Император может надеяться на быстрое переформатирование, – процедил Патрик Георг.

– Император признает свою ошибку.

– Император сознательно не исполнил свои обязательства.

– Император укроет стахса Джудаса Макферсона в своей ладони.

– Несколько поздновато.

– Император приглашает в Дом. Теряем время.

– Император гарантирует, что никто не преступит Первую Традицию. Никаких осмосов, посредническая манифестация – самый узкий и наиболее защищенный канал. Фиксируй протокол во всем Фарстоне. От своего имени извинись перед словинцами.

Азиат повторно поклонился, после чего взорвался облаком серой пыли, которая тут же развеялась в вечернем воздухе.

Замойский демонстративно закашлялся, замахал здоровой рукой.

– Ну, да. Я, значит, теперь… Позвольте.

Обошел далеко стороной лежащие на полу террасы тела и стоящего над ними в дурацкой позе, с фраком в протянутой руке, Патрика Георга Макферсона и по широкой лестнице спустился на газон.

С подноса проходившего мимо кельнера он ухватил по очереди два бокала. В одном – алкоголь; во втором – вода. Выпил оба. Двинулся провокативно твердым шагом меж тенью и светом. Не был пьян. Был пугающе, неправдоподобно, непривычно трезв.

Он шел все еще совершенно бесцельно. Наконец, добрался до границы парка и здесь остановился – ибо здесь она была, какая-то граница. Как автомат, что наткнулся на непредвиденное программой препятствие.

Вспомнил лавку и Анжелику, и ее взгляд сразу перед тем, как его ударило в грудь. Что-то его ударило – там ничего/никого не было, и все же удар отбросил его, словно куклу, перекинул через лавку, швырнул в дерево. Это он помнил. И взгляд Анны, сияние ее темных глаз, как глядела на него, с удивлением, жалостью и раздражением – в то время как он должен был видеть там страх и гнев…

Замойский стоял в пахучей тьме древних деревьев и смотрел. Сотни свадебных гостей, десятки слуг. Смотрел – и теперь видел.

Ни одной камеры, ни одного фотоаппарата.

Никто не разговаривает по телефону.

Никаких телохранителей, никакой, пусть самой незаметной, охраны.

Нет стариков, нет ни одного человека, о котором можно было бы сказать, что тот вышел из среднего возраста; время никого не угнетало.

Джудаса и убийцу вносят внутрь замка, совершенно не скрываясь – кто-то подбежит? крикнет? начнет истерить? Да куда там.

Невеста проходит подле террасы – видит останки отца, но что делает? Вздыхает, поднимает глаза к небу и идет себе дальше.

Замойский стоял, широко расставив ноги, тяжелой ладонью массировал мощный затылок.

Напиться. Не поможет. Спросить. Но о чем? Кого? Якса, где Якса? Почему его нет на свадьбе? Должен же быть. Это ведь он должен заговаривать зубы Макферсону, контракт – его дитя, я здесь – только представительский довесок. Я должен еще подогнать Лукасевича, президент намылит нам холки, если —

Моя память.

Он оперся спиной о ствол. Оперся и головой, это подняло его взгляд над стенами Фарстона. Воздушный шар был уже просто шершавой кляксой тьмы на фоне темного фиолета неба. Солнце зашло, и тени утратили чувство направления. Замойский был уверен, что небо безоблачно, но все же не видел ни одной звезды. Ах, нет, одна есть – шар то заслоняет, то вновь открывает ее – Венера, но ведь это тоже не звезда.

Следя за очередным ее затемнением, он похлопал себя по карманам в поисках телефона. Проверил также воротник пиджака, рубахи, манжеты. Нигде.

Шаги. Он не опустил взгляд от небосклона.

– Да прими уже решение.

Этот голос – голос Нины.

– Кто ты? – прохрипел он.

Она прижалась к нему. Пальцы на щеках, пальцы на губах, медленно, ласково считывала она Брайль его лица.

– Я всегда тебя любила.

Тогда он уступил: закрыл глаза, опустил голову. Обнял Нину, больной правой рукой искал ключицу, шею, так всегда считывал настроение женщин: по пульсации их крови, по напряжению мышц, по запаху кожи. Погрузился в ее волосы, втянул воздух.

Ее тело не выделяло никакого запаха.

– У меня в голове электронный фильтр? – спросил он спокойно.

– Уже нет.

– Ты не человек.

– Не человек.

– Почему я не вижу звезд?

(Все еще шепотом в ее волосы.)

– Потому что их там нет.

– Почему я не вижу звезд?

– Ш-ш-ш.

– Почему я не вижу звезд?

– Мы находимся на Земле, здесь только одна звезда – Солнце.

– Но свет, почему свет не доходит, с Млечного Пути, с других галактик?

– Здесь нет Млечного Пути, нет других галактик.

– Где: здесь?

– В Сол-Порту.

– А он? – (Слова в горячем дыхании прямо ей в ухо.)  – Этот Порт?

– Все узнаешь, стахс Макферсон получил известие из Колодца, ты будешь ему необходим.

– Макферсон мертв. Она проковыряла ему мозг, – захихикал. – Исключительно длинные у нее были ногти.

– Стахс Джудас Макферсон жив. Он уже отдал соответствующие распоряжения по твоему делу. Он привык к покушениям, и у него множество подготовленных тел.

Адам слушал, кивал:

– А ты?

– У меня нет тела.

– И ты всегда меня любила, да?

– Да.

– Кто ты такая?

– Я – именно это.

– Тебя тоже нельзя убить.

– Нет.

Он сжал руку на ее шее.

– Не хочу тебя больше видеть! Уходи! – оттолкнул ее. – Уходи! Никогда больше!

Не потеряв равновесия, она повернулась и двинулась к замку. Не оглядывалась. Не сбилась с шага. Никакой дезориентации в движениях.

Быстро исчезла между гостями.

Это правда – он видел это – видел это теперь ясно – не была она человеком.

Замойский сидел на земле, все под тем же деревом, когда к нему подошел тот мужчина, что с утра расспрашивал его о жонглировании и карьере астронавта.

Замойский тем временем успел прийти к двум выводам – и оба были для него совершенно неопровержимы. Во-первых, с его головой что-то не так; во-вторых, где-то между Варшавой и Шотландией, где-то над Северным морем – Замойский вошел в НФ-фильм.

Это очевидно, что он сходит с ума: дыры зияют в памяти подобно бомбовым воронкам, Нина например – настоящая Хиросима.

Но настолько же несомненно, что он окружен скрытой под поверхностью мира изобретательной машинерией F/X. Бух! Безропотный азиат из ничто в ничто. Бух! бух! бух! Он видел собственными глазами, это было реальным, словно зубная боль, пинок в щиколотку, он и не думал сомневаться в своем восприятии; это не чувства подводили.

Элегантный блондин отделился от людного полумрака, вырывая Замойского из этой депрессивной спирали.

– Фоэбэ Максимилиан де ля Рош, – представился он и присел рядом. Даже сидя на земле, между шершавыми корнями вяза, сохранял ауру элегантного пренебрежения. – Наверняка вы задумываетесь над причиной покушения.

– Ну, – пробормотал Замойский, – по крайней мере, оно не удалось, и Макферсон якобы жив. У вас, может, есть телефон?

Он не оглядывался на де ля Роша. Посторонний наблюдатель легко мог принять их за старинных приятелей: сидели плечом к плечу и лениво поглядывали на проплывающих в мелких тенях свадебных гостей.

– Я говорилу о покушении на вас, – пояснил Максимилиан. – Я хотелу бы предложить вам правовую и политическую помощь, как собственную, так и всех Горизонталистов. Без всяких обязательств. Мы были бы весьма… Стахс.

Каким-то чудом он сумел поклониться Анжелике, не вставая.

Та подошла к ним сбоку, из-за ствола, Адам сперва услыхал шелест платья, потом почувствовал запах ее духов (жасмин).

Анжелика окинула де ля Роша холодным взглядом. Адаму же, напротив, улыбнулась тепло.

Без слова и безо всякого колебания склонилась, схватила его за руку и энергичным рывком воздвигла вертикально. Он рефлекторно принял участие в пантомиме, симулировал бессилие тела, отерся спиной о кору.

Не имел представления, отчего он так легко поддался навязанному девушкой настроению. Теперь улыбались оба, он – кривой, иронической ухмылкой из-под усов.

Она отпустила руку Адама. Склонившись теперь над де ля Рошем, легонько пнула его в голень.

– Извини, фоэбэ. Господин Замойский мой близкий знакомый. И мы должны обговорить определенные, не терпящие отлагательств дела.

Де ля Рош встал, повторно поклонился и отошел, так и не сказав ни слова.

– Правда? – пробормотал Адам и глянул искоса на Анжелику. – Я ваш близкий знакомый? Рад это узнать. А какие же дела —

Она потянула его за локоть. Это у них родственное, подумал он, у Макферсонов.

– Теперь ты будешь проводить со мной больше времени, – сказала она, ведя его вглубь парка; деревья росли здесь густо, свет и музыка вязли в них. – Узнаем друг друга достаточно хорошо.

– М-м, надеюсь, что приятно будет не только мне, но куда, собственно, я должен бы —

– Ко мне. В Африку.