Рука закона

Сперва поступил рутинный запрос на разрешение акции по Нарушению Неприкосновенности частной жизни. Записав подробности, полицейский переправил запрос чиновнику. Тот проследил, чтобы кассета дошла до соответствующего судьи по гражданским делам. Судья занялся этим с неохотой: в мире, насчитывающем восемнадцать миллиардов человек, частная жизнь бесценна и неприкосновенна. Однако ему не удалось найти причины для отказа, и 2 ноября 2123 года он выдал разрешение.

Квартплата оказалась просрочена всего на две недели. Если бы управляющий апартаментов «Моника» ходатайствовал о выселении, он получил бы отказ. Но Оуэн Дженнисон не отвечал ни на стук в дверь, ни на звонки по телефону. Никто уже несколько недель не видел его.

Управляющий, видимо, хотел лишь убедиться, что с жильцом все в порядке. Ему разрешили воспользоваться своим универсальным ключом. Рядом стоял офицер полиции.

Войдя, они обнаружили жильца 1809-й квартиры.

А когда заглянули в его бумажник, то позвонили мне.

Я сидел за моим столом в штаб-квартире АРМ, делая ненужные заметки и мечтая об обеденном перерыве.

Дело Лорена находилось в стадии сопоставления фактов и ожидания. Речь шла о банде органлеггеров, руководимой, по-видимому, кем-то одним, но при этом достаточно крупной, чтобы охватить половину западного североамериканского побережья. О банде у нас имелось немало сведений – методы работы, зоны деятельности, несколько бывших клиентов, даже полдюжины предположительных имен. И при этом ничего, что дало бы возможность действовать. Так что оставалось закидывать все, чем мы располагали, в компьютер, следить за несколькими лицами, подозреваемыми в контактах с главарем банды, Лореном, и ждать прорыва.

Месяцы ожидания гасили чувство сопричастности к делу.

Зазвонил мой телефон.

Я отложил ручку и сказал:

– Джил Гамильтон.

Черные глаза на маленьком смуглом лице окинули меня с экрана внимательным взглядом.

– Я детектив-инспектор Хулио Ордас из полицейского управления Лос-Анджелеса. Вы родственник Оуэна Дженнисона?

– Оуэна? Нет, мы не родственники. С ним что-то случилось?

– Иначе говоря, вы его знаете.

– Разумеется, знаю. Он здесь, на Земле?

– Похоже на то.

Ордас говорил без акцента, но слишком правильным языком, и это придавало его речи иностранный оттенок.

– Нам потребуется официальное опознание, мистер Гамильтон. Удостоверение мистера Дженнисона указывает на вас как на ближайшего родственника.

– Странно. Я… погодите-ка. Оуэн мертв?

– Кто-то мертв, мистер Гамильтон. В его бумажнике находится удостоверение мистера Дженнисона.

– Ладно. Но Оуэн Дженнисон был гражданином Пояса. То, что произошло, может вызвать межпланетные осложнения. Это уже прерогатива АРМ. Где тело?

– Мы нашли его в квартире, снятой под его собственным именем. Апартаменты «Моника», Нижний Лос-Анджелес, квартира тысяча восемьсот девять.

– Хорошо. Не трогайте ничего из того, что еще не трогали. Я сейчас буду.

Апартаменты «Моника» оказались невыразительным бетонным кварталом высотой в восемьдесят этажей. Каждая сторона его квадратного основания составляла тысячу футов. Рельефный вид его бокам придавали ряды балкончиков над сорокафутовым уступом, предохранявшим пешеходов от различных предметов, которые могли случайно обронить жильцы. Из-за сотни подобных зданий Нижний Лос-Анджелес выглядел с воздуха так, будто состоял из каменных глыб.

Интерьер вестибюля был выполнен в стиле безликого модерна. Кругом металл и пластик; легкие, удобные кресла без подлокотников; большие пепельницы; низкий потолок и рассеянное освещение дополняли картину. Все помещение, выглядевшее так, словно его отштамповали, казалось весьма небольшим. Это настораживало по поводу ожидаемого облика квартир. Ведь платить приходилось за каждый кубический сантиметр.

Я нашел кабинет управляющего, где оказался сам управляющий, добродушный на вид человек с водянисто-голубыми глазами. Консервативный темно-вишневый фланелевый костюм словно нарочно был подобран для того, чтобы сделать своего хозяина незаметнее. Этой же цели, видимо, служила и прическа: длинные каштановые волосы, зачесанные назад без пробора.

– Ничего подобного здесь ранее не случалось, – доверительно сообщил он, когда мы направились к стойке с лифтами. – Ничего подобного, уверяю вас. То, что произошло, очень плохо в любом случае, даже не будь он жителем Пояса, а уж теперь… – Он поежился. – Репортеры задушат нас.

Лифт был размером с гроб, но с поручнями. Поднимался он быстро и ровно. Я ступил в длинный узкий коридор.

Что Оуэн мог делать в подобном месте? Здесь жили скорее машины, а не люди.

Может, это все-таки не Оуэн. Ордас не утверждал этого окончательно. И, кроме того, нет закона против карманного воровства. На этой переполненной планете такой закон невыполним. И практически все жители Земли были карманниками.

Точно. Кто-то умер, имея при себе бумажник Оуэна.

Я прошагал по коридору до номера 1809.

В кресле, улыбаясь, сидел Оуэн. Я один раз рассмотрел его как следует, чтобы удостовериться, потом отвернулся и более не оборачивался. Но все прочее казалось еще более невероятным.

Ни один житель Пояса не снял бы такой квартиры. Меня, родившегося в Канзасе, и то кинуло в озноб. Оуэн бы тут рехнулся.

– Я этому не верю, – сказал я.

– Вы его хорошо знали, мистер Гамильтон?

– Насколько двое могут знать друг друга. Мы с ним три года провели на горных разработках в основном Поясе астероидов. В такой обстановке секретов не утаишь.

– Однако вы все же не знали, что он находится на Земле.

– Этого я вообще не понимаю. Какого черта он не позвонил мне, если попал в беду?

– Вы служите в АРМ, – сказал Ордас. – Вы оперативник полиции ООН.

Тут он был прав. Оуэн был честен не менее прочих моих друзей; но в Поясе честность означает нечто иное. Жители Пояса полагают, что все плоскоземельцы – жулики. Например, они не понимают, что для плоскоземельца обчищать карманы – это просто игра в ловкость. Зато поясник считает контрабанду таким же развлечением, без всякого преступного умысла. Он сопоставляет тридцатипроцентный таможенный тариф с возможной конфискацией всего груза и, если шансы хороши, – рискует.

Оуэн вполне мог сделать что-то, казавшееся честным ему, но не мне.

– Он мог встрять во что-то неприятное, – согласился я. – Но не могу представить, чтобы из-за этого он убил себя. И… не здесь. Сюда бы он не пришел.

Номер 1809 представлял собой жилую комнату, ванную и кладовку. Я заглянул в ванную, уже представляя, что там увижу. Она была размером с комфортабельную душевую кабину. Пульт настройки снаружи у двери заставлял запоминающий пластик выдавливать из себя различные аксессуары, превращая помещение в умывальную, душ, туалет, гардеробную, сауну. Сплошная роскошь, не считая размеров, – остается только жать на правильные кнопки.

Жилая комната была оборудована в том же духе. Кровать скрывалась за стеной; кухонная ниша с раковиной, духовкой, грилем и тостером уходила в другую стену; диван, кресла и столы исчезали в полу. И многолюдный прием с коктейлями, и обед в небольшой компании, и покерная партия в тесном кругу – все было рассчитано на хозяина и трех гостей. Имелось все – карточный, обеденный, кофейный столы – с соответствующими креслами, при этом извлечь из пола в конкретный момент можно было лишь по одному набору. Холодильник, морозильник, бар отсутствовали. Если жилец нуждался в пище или питье, он звонил вниз и получал необходимое из супермаркета на третьем этаже.

Обитатель подобной квартиры располагал определенным комфортом. Но ему не принадлежало ничего. Место имелось только для него, а не для его пожитков. К тому же это была внутренняя квартира. Лет сто назад тут имелся бы хоть воздуховод; но воздуховоды занимают ценное пространство. Постоялец не имел даже окон. Он жил в удобном ящике.

Объекты, выдвинутые в настоящее время, представляли собой излишне пухлое кресло для чтения, два малых столика по бокам, скамеечку для ног и кухонную нишу. Улыбающийся Оуэн Дженнисон сидел в кресле. С чего же ему было не улыбаться. Естественную ухмылку его черепа прикрывала разве что иссохшая кожа.

– Комната маленькая, – сказал Ордас, – но не слишком. Так живут миллионы людей. В любом случае человек Пояса вряд ли может быть склонен к клаустрофобии.

– Нет, разумеется. Прежде чем присоединиться к нам, Оуэн пилотировал одиночный корабль. По три месяца в тесноте, в кабине настолько крошечной, что при закрытом воздушном шлюзе нельзя выпрямиться во весь рост. Нет, не клаустрофобия, но… – Я обвел рукой комнату. – Что вы видите здесь из его вещей?

Кладовка, хоть и маленькая, почти пустовала. Одежда для улицы, хлопчатая сорочка, пара туфель, маленький коричневый чемоданчик. Все новое. Несколько предметов в ванной аптечке были такими же новыми и безымянными.

– И что? – спросил Ордас.

– Люди Пояса – непоседы. Они не владеют многим, но следят за тем, чем владеют. Небольшие ценности, реликвии, сувениры. Не могу поверить, что он не захватил с собой хоть чего-то.

Ордас приподнял бровь:

– Его скафандра?

– Считаете, это невероятно? Вовсе нет. Внутренность скафандра и есть дом для поясника, причем иногда его единственный дом. Житель Пояса тратит состояние, украшая скафандр. Если он лишится скафандра, он не будет более поясником. Нет, я не настаиваю, что он обязан был привезти свой скафандр. Но у него должно было иметься хоть что-то. Его склянка с марсианской пылью. Кусочек железоникелевого метеора, который извлекли у него из груди. Если бы он оставил все свои сувениры дома, то подобрал бы что-нибудь интересное на Земле. Но в этой комнате нет ничего.

– Может быть, – деликатно заметил Ордас, – он не замечал окружающее.

Эта реплика как-то расставила все по местам.

Оуэн Дженнисон сидел, по-прежнему ухмыляясь, в заляпанном шелковом халате. Ниже подбородка смуглость кожи, имеющая космическое происхождение, переходила в обычный загар. Его светлые волосы, излишне длинные, были подстрижены по земной моде; от типичной для Пояса прически в виде гребня, которую он носил всю жизнь, не осталось и следа. Нижнюю половину лица закрывала месячная поросль неухоженной бороды. Из макушки выступал маленький черный цилиндр. От конца цилиндра к стенной розетке тянулся электрический шнур.

Цилиндр представлял собой дроуд, преобразователь тока, предназначенный для электроманов.

Я шагнул к трупу и наклонился, присматриваясь. Дроуд был стандартной модели, но переделанный. Обычный дроуд электромана передает в мозг только слабую струйку тока. Оуэн получал дозу раз в десять большую – достаточную, чтобы разрушить его мозг за месяц.

Я протянул свою воображаемую руку и коснулся дроуда.

Ордас спокойно стоял рядом, позволяя мне без помех заниматься расследованием. Естественно, он не подозревал о моих небольших паранормальных способностях.

Своими воображаемыми пальцами я прикоснулся к дроуду в голове Оуэна, затем пробежался ими до крошечной дырочки в его скальпе и далее вглубь.

Это была стандартная хирургическая работа. Оуэн мог сделать такую операцию где угодно. Дырочку в голове, невидимую под волосами, почти невозможно обнаружить, даже если знаешь, что искать. Лучшие друзья тоже не будут знать, разве что застанут с подключенным дроудом. Но дырочка служит указанием на разъем большего размера, вделанный в черепную кость. Мысленными пальцами я коснулся разъема, провел ими по тонкой, как волос, проволоке, уходившей вглубь мозга Оуэна, к центру удовольствия.

Нет, его убил не излишний ток. Оуэна убило отсутствие воли. Ему не хотелось вставать.

Он умер от голода, сидя в этом кресле. У его ног валялись пластиковые бутылки-тюбики, еще пара лежала на боковом столике. Все пустые. Месяц назад они были полными. Оуэн умер не от жажды. Он умер от голода, и его смерть была спланирована.

Оуэн, дружище. Почему ты не пришел ко мне? Я сам наполовину принадлежу Поясу. Какие бы ни случились неприятности, я бы вытащил тебя из них. Немного контрабанды – что из того? Почему ты устроил так, чтобы мне сообщили только тогда, как все будет кончено?

Комната была очень чистой. Надо было подойти близко, чтобы обонять смерть: кондиционер все втягивал и уносил прочь.

Он проявил большую методичность. Кухня была выдвинута; к раковине от Оуэна шел шланг. Он снабдил себя водой, чтобы протянуть месяц; он внес квартплату за четыре недели вперед. Он сам обрезал шнур дроуда так коротко, чтобы привязать себя к розетке вне досягаемости кухни.

Сложный способ умереть. Но имеющий свою прелесть. Месяц экстаза, месяц высочайшего физического восторга, которого способен достигнуть человек. Я мог представить, как он хихикает каждый раз, вспоминая, что умирает от голода. Когда еда всего в нескольких шагах… но пришлось бы вытащить дроуд, чтобы дотянуться. Возможно, он откладывал решение… и снова откладывал…

Оуэн, я и Гомер Чандрасекхар прожили три года в тесной каморке, окруженной вакуумом. Что было такого в Оуэне Дженнисоне, чего я не знал? Какую его слабость мы не разделяли? Если Оуэн поступил таким образом, я тоже мог это сделать. И я испугался.

– Очень искусно, – прошептал я. – Изящество в стиле Пояса.

– Вы хотите сказать, типично для поясника?

– Вовсе нет. Поясники не кончают самоубийством. И уж точно не таким образом. Если поясник вынужден уйти из жизни, он взрывает двигатель своего корабля и погибает подобно звезде. Типична проявленная аккуратность, а не результат.

– Ну хорошо, – сказал Ордас. – Пусть так.

Он явно чувствовал неловкость. Факты говорили сами за себя, но ему не хотелось называть меня лжецом. Он вернулся к формальностям:

– Мистер Гамильтон, вы опознаете этого человека как Оуэна Дженнисона?

– Это он.

Дженнисон всегда был чуточку полноват, однако я узнал его, как только увидел.

– Но давайте удостоверимся. – Я стянул грязный халат с плеча Оуэна.

Левую сторону его груди занимал почти идеально круглый шрам восьми дюймов в поперечнике.

– Видите это?

– Да, мы его заметили. Старый ожог?

– Оуэн был единственным известным мне человеком, который мог продемонстрировать шрам от метеора. Он врезался ему в плечо как-то раз в открытом космосе и распылил по коже испарившуюся сталь скафандра. Потом врач извлек крошечную частицу железоникеля из центра шрама, как раз под кожей. Оуэн всегда носил при себе эту крупинку металла. Всегда, – повторил я, глядя на Ордаса.

– Мы ее не нашли.

– Ясно.

– Я сожалею, что заставил вас пройти через это, мистер Гамильтон. Вы сами потребовали, чтобы тело оставили на месте.

– Да. Благодарю вас.

Оуэн скалился на меня из кресла. Я чувствовал боль в горле и животе. Однажды я потерял правую руку. Потеря Оуэна была сходным ощущением.

– Я хотел бы узнать побольше об этом деле, – сказал я. – Не сообщите ли вы мне подробности, как только что-нибудь выясните?

– Разумеется. По каналам АРМ?

– Да. – Дело не касалось АРМ, хоть я и заявил Ордасу обратное; но престиж АРМ поможет. – Я хочу знать, почему умер Оуэн. Может, он просто сошел с катушек… Культурный шок или что-то еще. Но если кто-то вынудил его умереть, я доберусь до него.

– Не лучше ли предоставить отправление правосудия… – начал было Ордас и растерянно осекся.

Говорил ли я как простой гражданин – или как сотрудник АРМ?

Я оставил его в задумчивости.

В вестибюле оказалось людно: жильцы входили и выходили из лифтов, некоторые просто сидели в креслах. Какое-то время я постоял перед лифтом, вглядываясь в мелькающие лица. Мне казалось, на них обязательно должны отражаться следы размывания личности.

Комфорт массового производства. Помещение, чтобы спать, есть, смотреть 3D, но не для того, чтобы являться хоть кем-то. Живя здесь, не владеешь ничем. Какого рода люди будут так жить? Они все должны выглядеть одинаково, как отражения в зеркальном трельяже парикмахерской.

Тут я заметил волнистые каштановые волосы и темно-вишневый фланелевый костюм. Управляющий? Мне пришлось подойти ближе, чтобы удостовериться. Такого рода лица вечно остаются незнакомыми.

Заметив мое приближение, он улыбнулся без особого энтузиазма.

– О, здравствуйте, мистер… э… Вы нашли… – Он не мог подобрать правильного вопроса.

– Да, – ответил я на незаданный вопрос. – Но я хотел бы кое-что выяснить. Оуэн Дженнисон прожил здесь шесть недель, не так ли?

– Шесть недель и два дня – до того, как мы открыли его дверь.

– А у него бывали посетители?

Брови собеседника поползли вверх. Между делом мы подошли к его кабинету, и я разобрал надпись на двери: «ДЖАСПЕР МИЛЛЕР, управляющий».

– Разумеется, нет, – сказал он. – Любой бы заметил неладное.

– Вы хотите сказать, что он снял комнату исключительно с целью умереть? Вы его видели только раз?

– Думаю, что мог бы… Хотя нет, погодите… – Управляющий глубоко задумался. – Нет. Он зарегистрировался в четверг. Разумеется, я заметил его загар, типичный для поясника. Потом, в пятницу он выходил. Я случайно увидел, как он прошел мимо.

– В этот день он приобрел дроуд? Нет, оставим, вы этого знать не будете. И это был последний раз, когда вы видели его выходящим наружу?

– Да, именно.

– Значит, в четверг вечером или в пятницу утром у него могли быть посетители.

Управляющий отрицательно затряс головой.

– Почему не могли?

– Видите ли, мистер, э…

– Гамильтон.

– У нас на каждом этаже есть голокамера, мистер Гамильтон. С ее помощью делают снимок каждого постояльца в тот момент, когда он входит в свою комнату. Только один раз. Приватность – одна из услуг, которую постоялец приобретает вместе с квартирой. – На этих словах управляющий приосанился. – По той же причине голокамера снимает любого, кто не является постояльцем. Таким способом жильцов защищают от нежеланных вторжений.

– И никаких посетителей любой из квартир на этаже Оуэна не было?

– Нет, сэр, не было.

– Ваши жильцы любят одиночество.

– Возможно.

– Полагаю, что постояльцев от гостей отличает центральный компьютер на первом этаже.

– Именно.

– Значит, шесть недель Оуэн Дженнисон сидел в своей комнате в одиночестве. Все это время на него никто не обращал внимания.

Миллер пытался отвечать чопорно и официально, но он слишком нервничал.

– Мы стараемся обеспечить нашим гостям приватность. Если бы мистер Дженнисон пожелал получить помощь любого рода, ему достаточно было бы взять телефон. Он мог бы позвонить мне, или в аптеку, или в супермаркет.

– Хорошо, мистер Миллер, благодарю вас. Это все, что меня интересовало. Я хотел понять, каким образом Оуэн Дженнисон мог ожидать смерти шесть недель, так чтобы никто этого не заметил.

Миллер сглотнул слюну.

– Он умирал все это время?

– Ага.

– Считаете, у нас была возможность узнать об этом? Не вижу, в чем вы можете нас обвинить.

– Я тоже не вижу, – сказал я, направляясь к выходу.

Миллер стоял близко, и пришлось его отпихнуть. Мне стало стыдно. Этого человека невозможно было упрекнуть в неправоте. Пожелай Оуэн помощи, он получил бы ее.

Стоя снаружи, я смотрел на зазубренную голубую полосу неба между верхушками зданий. Показалось такси – я нажал кнопку вызова, и оно опустилось.

Я вернулся в штаб-квартиру АРМ. Не для работы – при таких обстоятельствах я не мог заниматься никакой работой, – а чтобы поговорить с Жюли.

Жюли была высокой девушкой лет под тридцать. Зеленые глаза, длинные волосы с рыжими и золотыми прядями. И две широкие коричневые отметины от хирургических щипцов над правым коленом; сейчас их не было видно. Через стекло с односторонней прозрачностью я смотрел, как она работает у себя в кабинете.

Она сидела в контурном кресле с закрытыми глазами и курила. Временами, когда концентрировалась, на лбу обозначались морщины. Временами она бросала взгляд на часы и снова закрывала глаза.

Я не прерывал ее. Я знал важность того, чем она занималась.

Жюли была некрасива. Глаза слишком широко расставлены, подбородок квадратный, рот широкий. Но это не имело значения. Жюли могла читать мысли.

Она была идеальной подружкой. Она была всем, что нужно мужчине. Год назад, на следующий день после того, как мне довелось в первый раз убить человека, я пребывал в ужасном расположении духа. Но Жюли каким-то образом обратила это настроение в маниакальное веселье. Мы как дикари метались в подконтрольном парке анархии, накрутив в итоге огромный счет. Мы отшагали пять миль, никуда не направляясь, и в конце концов вернулись к скользящему тротуару в центре города. Мы были совершенно измочалены, слишком устали, чтобы думать… А две недели назад была теплая, нежная, спокойная ночь. Двое людей, счастливых в обществе друг друга, ничего более. Жюли была тем, в чем ты нуждался, всегда, везде.

Ее гарем мужчин был, наверно, самым большим в истории. Чтобы улавливать мысли сотрудника АРМ, Жюли должна была любить его. К счастью, в ее сердце хватало места для любви. Она не требовала верности. Добрая половина из нас имела семьи. Но любовь к каждому из мужчин была необходима Жюли, иначе она не могла защищать его.

Она защищала нас сейчас. Каждые пятнадцать минут Жюли входила в контакт с одним из агентов АРМ. Обычно на паранормальные способности полагаться нельзя, но Жюли – исключение. Попади мы в переделку, она всегда придет на помощь… если какой-нибудь идиот не помешает ей за работой.

Так что я ждал снаружи, с сигаретой в воображаемой руке.

Сигарета предназначалась для практики, чтобы поднапрячь мысленные мускулы. В своем роде моя «рука» обладала той же надежностью, что и контакт с сознаниями у Жюли, – возможно, как раз в силу ее физического отсутствия. Усомнись в своих паранормальных способностях – и они исчезнут. Четко осознаваемая третья рука куда более управляема, чем умение какого-нибудь колдуна двигать предметы силой мысли. Я знал, каково ощущать руку и что ею можно сделать.

Почему я так много времени проводил, поднимая сигареты? Потому что это самый большой вес, который я могу поднять без напряжения. Есть и другая причина… Этому меня научил Оуэн.

Без десяти три пополудни Жюли открыла глаза. Поднявшись из контурного кресла, подошла к двери.

– Привет, Джил, – сказала она. – Неприятности?

– Угу. Только что скончался мой друг. Я подумал, что тебе следует узнать об этом. – Я вручил ей чашку кофе.

Она кивнула. На сегодняшний вечер у нас планировалось свидание, и случившееся изменило бы его характер. Зная об этом, она слегка прощупала меня.

– Господи! – воскликнула она, отшатнувшись. – Как… как ужасно. Я страшно сожалею, Джил. Свидание отменяется?

– Если только ты не хочешь поучаствовать в поминальной попойке.

Она решительно покачала головой:

– Я его не знала. Кроме того, ты будешь барахтаться в собственных воспоминаниях, Джил. Тебя будет коробить сознание того, что я рядом и зондирую тебя. Вот если бы здесь был Гомер Чандрасекхар, другое дело.

– Мне хотелось бы, чтобы он был рядом. Он бы устроил попойку в собственном стиле. Может, даже позвал бы кого-нибудь из девушек Оуэна, будь они поблизости.

– Ты знаешь, что я чувствую, – сказала она.

– То же, что и я.

– Я хотела бы помочь тебе.

– Ты всегда приходишь на помощь. – Я глянул на часы. – Твой перерыв на кофе почти окончен.

– Надсмотрщик за рабами. – Жюли двумя пальцами ущипнула меня за ухо. – Окажи честь другу, – добавила она и вернулась в свою звуконепроницаемую комнату.

Она всегда приходит на помощь. Ей даже нет необходимости разговаривать. Одно лишь сознание того, что Жюли прочитала мои мысли, что кто-то меня понимает… этого достаточно.

Наедине с собой, ровно в три пополудни, я начал поминальную попойку.

Поминальная попойка – обычай новый, еще не связанный условностями. Нет установленной продолжительности. Не следует произносить каких-либо определенных тостов. Участники должны быть близкими друзьями покойного, но их число не определяется.

Я начал в «Луау», где струилась вода и все заливал холодный голубой свет. Снаружи было три тридцать дня, а внутри – вечер на Гавайях многовековой давности. Помещение уже наполовину заполнилось. Я выбрал угловой столик с достаточным простором вокруг и заказал грог. Он прибыл – холодный, коричневый, пьянящий, с соломинкой в конусе льда.

На тризне по Кубсу Форсайту в одну черную ночь на Церере четыре года назад нас было трое. Веселенькая компания – Оуэн, я и вдова нашего третьего члена экипажа. Гвен Форсайт винила нас в смерти мужа. Я только что вышел из больницы, с правой рукой, кончавшейся у плеча, и обвинял всех – и Кубса, и Оуэна, и себя, всех вместе. Даже Оуэн сделался угрюмым и замкнутым. Мы не могли бы подобрать менее подходящей троицы и ночи.

Но обычай призывал, и мы собрались. Тогда, как и сейчас, я углубился в собственную душу, в которой зияла рана, нанесенная гибелью напарника и друга. Обратился мыслями вспять.

Джилберт Гамильтон. Родился в семье плоскоземельцев в апреле 2093 года в Топике, штат Канзас. Родился с двумя руками и без всякого следа невероятных талантов.

Плоскоземелец. Так жители Пояса называют землян, особенно тех, кто никогда не бывал в космосе. Я не уверен, что мои родители когда-либо всматривались в звезды. Они управляли третьей по размеру фермой в Канзасе – десять квадратных миль пахотной земли между двумя широкими городскими полосами и двумя лентами скоростных шоссе. Мы были горожанами, как и все плоскоземельцы, но, когда толпы надоедали мне и моим братьям, у нас имелись обширные пространства, чтобы побыть наедине. Игровая площадка в десять квадратных миль, и ничего нас не стесняло, не считая посевов и автоматической техники.

Мы глядели на звезды – братья и я. Из города звезд не видно, огни их скрадывают. Даже в полях их не разглядеть над освещенным горизонтом. Но прямо над головой они были на месте – черное небо с рассыпанными яркими точками, а иногда и с плоской белой луной.

К двадцати годам я отказался от гражданства ООН и стал поясником. Я жаждал звезд, а правительство Пояса управляло большей частью Солнечной системы. Среди скал таились баснословные богатства, принадлежавшие разбросанной цивилизации, состоявшей из нескольких сот тысяч поясников; и я жаждал своей доли.

Это было нелегко. Получить лицензию на одноместный корабль я мог только через десять лет. А пока мне приходилось работать на других и учиться избегать ошибок, прежде чем они станут причиной моей смерти. Половина плоскоземельцев, отправившихся в Пояс, погибают в космосе до получения лицензии.

Я добывал олово на Меркурии и редкие химические соединения в атмосфере Юпитера. Я сгребал лед с колец Сатурна и ртуть с Европы. Как-то пилот ошибся, причаливая к новому астероиду, и вернуться домой мы смогли бы разве что пешком через космос. Тогда с нами был Кубс Форсайт. Он сумел починить коммуникационный лазер и навести его на Икар, откуда прислали помощь. В другой раз механик, обслуживавший наш корабль, забыл заменить поглотитель, и мы все дико опьянели от алкоголя, накопившегося в воздухе. Через полгода мои товарищи поймали этого механика. До меня дошли слухи, что он выжил.

Почти все это время я входил в экипаж из трех человек. Члены его менялись постоянно. Когда к нам присоединился Оуэн Дженнисон, он занял место парня, который наконец заработал лицензию на одиночный корабль и которому не терпелось охотиться за камнями самому. Слишком не терпелось. Позже я узнал, что он выполнил один полный рейс и половину следующего.

Оуэн был моим ровесником, но более опытным, потому что родился и воспитывался в Поясе. Его голубые глаза и светлый хохолок, как у какаду, контрастировали с темным загаром, резко обрывавшимся там, где проходивший через гермошлем солнечный свет открытого космоса упирался в шейное кольцо. Он всегда был ловок, а в невесомости это выглядело так, будто он родился с парой крыльев. Я перенял его привычку двигаться, к немалой потехе Кубса.

До двадцати шести лет я не совершил ни одной ошибки.

Чтобы перегнать астероид на новую орбиту, мы использовали взрывчатку. Работа по контракту. Метод более старый, чем двигатели на термоядерном синтезе, применявшийся со времен колонизации Пояса и все еще более дешевый и быстрый, чем если тянуть скалу корабельным двигателем. Используются промышленные термоядерные заряды, небольшие, без радиационного заражения. Устанавливать их следует так, чтобы каждый взрыв углублял кратер, фокусируя отдачу последующих взрывов.

Мы уже произвели четыре взрыва. Четыре белых огненных шара раздулись и потухли. Когда грянул пятый взрыв, мы парили неподалеку, с противоположной стороны астероида.

Пятый взрыв расколол астероид.

Взрывчатку закладывал Кубс. Мою ошибку повторили все, хотя кто-нибудь да должен был сообразить: пора как можно скорее уносить ноги! Вместо этого мы с проклятиями глазели, как богатый кислородом астероид превращается в бесполезные осколки. Мы наблюдали, как осколки постепенно расходятся, образуя облако… и, пока мы пялились, один быстролетящий осколок попал в нас. Он двигался все же недостаточно быстро, чтобы испариться при ударе, тем не менее пробил тройной корпус из кристаллического железа, срезал мою руку и пригвоздил Кубса Форсайта к стене, вонзившись в его сердце.

Вошла парочка нудистов. Они стояли, моргая, среди кабинок, пока их глаза не привыкли к голубым сумеркам, потом с радостными воплями присоединились к группе, сидевшей через два стола от меня. Я наблюдал вполглаза и слушал вполуха, думая о том, насколько нудисты-земляне отличаются от нудистов Пояса. Здешние выглядели одинаково. Все обладали накачанными мускулами, при этом не могли похвастаться интересными шрамами, носили свои кредитные карточки в одинаковых сумках через плечо и брили одни и те же участки тела.

…На больших базах мы всегда ходили голыми. Во всяком случае, большинство. Это была естественная реакция после скафандров, которые мы носили день и ночь среди астероидов. Поместите поясника в соответствующую комфортную обстановку, и он с презрением взглянет на рубаху. Но это пока есть комфорт. Коли надо, поясник с готовностью натянет рубаху и штаны.

Но только не Оуэн. После того как он заработал тот метеорный шрам, я никогда не видел его в рубашке. Не только под куполами Цереры, но и вообще везде, где было чем дышать. Он просто обязан был демонстрировать свою рану.

Холодная голубая тоска опустилась на меня, и я вспомнил…

…Оуэн Дженнисон, присевший на угол моей больничной кровати и рассказывающий о возвращении. Сам я не мог припомнить ничего после того момента, как камень пробил мою руку.

Я бы истек кровью за секунды, не будь Оуэна. Рана была рваная; Оуэн аккуратно срезал ее у плеча одним взмахом коммуникационного лазера. Потом он туго перевязал руку куском занавески из стекловолокна. Он рассказал, что поместил меня в чистый кислород при двух атмосферах, чтобы заменить потерю крови. Что перенастроил термоядерный двигатель на четырехкратную тягу, чтобы доставить меня вовремя. Сказать по правде, иначе бы мы закончили свой путь в огненном облаке.

– Вот как я заработал свою репутацию. Весь Пояс знает, что я переделал наш двигатель. И целая куча народу решила: если я достаточно глуп, чтобы рисковать своей жизнью подобным образом, то могу рискнуть и их жизнью тоже.

– Так что с тобой небезопасно путешествовать.

– Вот именно. Меня прозвали Дженнисоном Четыре Же.

– Думаешь, только у тебя проблемы? Вот я представляю, что услышу, когда слезу наконец с этой койки. «Джил, опять ты делаешь очередную глупость?» К дьяволу, это действительно было глупостью.

– А ты немного соври.

– Угу. Можем мы продать корабль?

– Не-а. Гвен унаследовала от Кубса треть его стоимости. Она не согласится.

– Тогда мы, получается, разорены.

– Но у нас есть корабль. Нужен новый член команды.

– Поправка. Тебе нужны двое членов команды. Если только ты не хочешь летать с одноруким. Я не могу позволить себе трансплантат.

Оуэн предложил мне взаймы. Даже будь у него деньги, это было бы оскорбительно.

– А что плохого в протезе?

– Железная рука? Извини, нет. Я слишком брезглив.

Оуэн как-то странно взглянул на меня, но сказал только:

– Ладно, мы немного подождем. Может, ты поменяешь свое мнение.

Он не давил на меня. Ни тогда, ни позже, когда я уже выписался и снял квартиру, чтобы привыкнуть к отсутствию руки. Если он думал, что я в конце концов соглашусь на протезирование, то ошибался.

Почему? Я и сам не могу ответить на этот вопрос. Другие явно не столь брезгливы: вокруг ходят миллионы людей с металлическими, пластиковыми и силиконовыми органами. Частью человек, частью машина. Как они сами разбирают, чего в них больше?

Я же скорее готов стать мертвым, чем частично металлическим. Считайте это блажью. Может быть, той же самой блажью, из-за которой у меня мурашки бегут по коже, когда я попадаю в место, подобное апартаментам «Моника». Человеческое существо должно быть всецело человеческим. Человек должен иметь свои собственные привычки и вещи, он не должен стараться выглядеть или вести себя как кто-то еще, кроме него самого, и он не должен быть полуроботом.

Так что вот таков я был, Джил Рука, учившийся есть левой рукой.

После ампутации человек никогда не теряет полностью то, что он потерял. Мои отсутствующие пальцы чесались. Я старался не задевать несуществующим локтем острые углы. Я тянулся к вещам и ругался, когда они оставались на месте.

Оуэн все время пребывал поблизости, хотя его собственные деньги, отложенные на черный день, быстро таяли. Я не предложил продать мою треть корабля, а он не заикался об этом.

Была одна девушка. Я уже забыл ее имя. Как-то вечером я зашел к ней и, ожидая, пока оденется – мы собирались на ужин, – заметил оставленную ею на столе пилку для ногтей. Я взял пилку, чтобы подпилить ногти, но спохватился и раздраженно бросил ее обратно на стол. И промахнулся. Как идиот, я попытался подхватить ее правой рукой.

И поймал.

Я никогда не подозревал в себе паранормальных способностей. Для их использования нужно обладать подходящим образом мыслей. Но у кого имелась лучшая возможность, чем у меня в тот вечер, когда участок мозга оставался настроенным на нервы и мышцы моей правой руки, которой не было?

Я держал пилку в воображаемой руке. Я ощущал ее так же, как чувствовал, что мои отсутствующие ногти стали слишком длинными. Я провел большим пальцем по насечкам; я повертел ее между пальцев. Телекинез удерживает, экстрасенсорика ощущает.

– Вот оно, – заявил назавтра Оуэн. – Это все, что нам нужно. Еще один член команды и ты со сверхъестественными способностями. Ты практикуйся, посмотри, насколько сильной ты можешь сделать эту руку. А я поищу новичка.

– Ему придется удовольствоваться одной шестой. Вдова Кубса потребует своей части.

– Не беспокойся, я это устрою.

– «Не беспокойся!» – Я помахал перед ним огрызком карандаша. Даже при слабой гравитации Цереры это почти все, что я мог приподнять в то время. – Думаешь, телекинез и экстрасенсорика заменят реальную руку?

– Это даже лучше нормальной руки. Сам увидишь. Ты сможешь касаться чего-нибудь сквозь свой скафандр без разгерметизации. Кто из поясников на это способен?

– Да уж.

– Какого черта тебе еще нужно, Джил? Кто-то должен вернуть тебе руку? Не получится. Ты потерял ее честно и глупо. Теперь решать тебе. Ты будешь летать с воображаемой рукой или вернешься на Землю?

– Я не могу вернуться. У меня нет денег на оплату перелета.

– Ну и?

– Хорошо, хорошо. Иди ищи нам третьего спутника. Такого, на кого моя воображаемая рука произведет впечатление.

Я задумчиво потягивал вторую порцию «Луау». К этому времени все кабинки заполнились, а вокруг бара формировался второй слой посетителей. Голоса рокотали усыпляюще. Настал час коктейля.

…Он в самом деле все устроил. Расписав возможности моей воображаемой руки, Оуэн уговорил присоединиться к нашему экипажу одного сосунка по имени Гомер Чандрасекхар.

И насчет моей руки он тоже оказался прав.

Прочие люди с подобными способностями могут дотягиваться куда дальше, иногда за полмира. Мое воображение – к несчастью, слишком буквальное – ограничило меня паранормальной рукой. Но мои экстрасенсорные пальцы обладали большей чувствительностью, большей надежностью. Я мог поднимать больший вес. Сейчас, при полной земной силе тяжести, могу приподнять налитый до краев стакан.

Я обнаружил, что могу просунуться сквозь стенку кабины и нащупать разрывы электрических цепей за ней. В вакууме я мог смахивать пыль со стекла гермошлема. В порту я вообще творил чудеса.

Я почти перестал чувствовать себя калекой. И все благодаря Оуэну. После шести месяцев горных разработок я оплатил больничные счета, заработал на обратный билет, и еще осталась немалая сумма.

– Какого рожна! – взорвался Оуэн, когда я поделился с ним моей идеей. – Почему Земля?

– Потому что Земля заменит мне руку, если я смогу вернуть гражданство ООН. Бесплатно заменит.

– О, это так, – сказал он с сомнением.

Пояс тоже располагает банками органов, но они всегда полупусты. Поясники не транжиры. И правительство Пояса тоже. Цены на трансплантаты удерживаются высокими настолько, насколько возможно. Так удалось уменьшить спрос до соответствия предложению и в придачу снизить налоги.

В Поясе мне пришлось бы покупать новую руку. А денег на это не имелось. На Земле же было социальное страхование и обширные запасы трансплантатов.

Я сделал то, чего, по мнению Оуэна, не могло случиться. Кто-то вернул мне руку.

Иногда я думаю, не затаил ли Оуэн на меня обиду. Он никогда ничего не говорил, зато Гомер Чандрасекхар высказывался пространно. Поясник должен заработать себе руку или жить без нее. Он не должен принимать милостыни.

Может, поэтому Оуэн не попробовал позвонить мне?

Я покачал головой. Я в это не верил.

Когда я перестал мотать головой, помещение по-прежнему покачивалось. С меня пока было достаточно. Я допил третий грог и заказал обед.

Обед отрезвил меня для следующего захода. С некоторым изумлением я понял, что перебрал в уме весь период жизни, когда дружил с Оуэном Дженнисоном. Я знал его три года, а выглядело это как полжизни. Так оно и было. Половина моей шестилетней жизни в Поясе.

Я заказал кофейный грог и наблюдал, как его разливают: горячий кофе с молоком, сдобренный корицей и другими специями, и крепчайший ром смешиваются, превращаясь затем в поток голубого пламени. Это был один из тех особых напитков, которые подавал метрдотель-человек, почему его, собственно, и держали на службе. Вторая фаза тризны: шикарным образом прокутить хоть половину состояния.

Но прежде чем прикоснуться к напитку, я позвонил Ордасу.

– Да, мистер Гамильтон? Я как раз собирался домой на обед.

– Я вас не задержу. Вы узнали что-нибудь новое?

Ордас вгляделся в мое изображение с явным неодобрением:

– Вы, как видно, выпили. Может, вам лучше бы сейчас пойти домой и перезвонить мне завтра?

Я был шокирован:

– Вы что, в самом деле ничего не знаете об обычаях Пояса?

– Не понял.

Я разъяснил ему, что такое поминальная попойка.

– Послушайте, Ордас, если вы знаете так мало насчет образа мыслей поясников, нам лучше побеседовать, и поскорее. Иначе вы что-нибудь, очень возможно, упустите из виду.

– Может, вы и правы. Я могу встретиться с вами завтра в полдень за ланчем.

– Хорошо. Вы что-нибудь выяснили?

– Немало, но ничего особенно полезного. Ваш друг прибыл на Землю два месяца назад на «Столпе пламени», приписанном к космодрому Аутбек-Филд в Австралии. У него была прическа в земном стиле. Оттуда он…

– Это любопытно. Ему пришлось бы отращивать волосы месяца два.

– Это даже мне стало ясно. Я понимаю так, что поясники обычно бреют всю голову, кроме полоски в два дюйма шириной, идущей вперед от кромки шеи.

– Прическа-гребень, именно. Это началось, вероятно, с тех пор, когда кто-то решил, что проживет дольше, если при сложной посадке волосы не будут лезть в глаза. Но Оуэн мог отрастить волосы во время одиночной экспедиции. Некому было следить.

– Все равно это выглядит странным. Знали ли вы, что у мистера Дженнисона есть на Земле двоюродный брат? Некто Харви Пиль, управляющий сетью супермаркетов.

– Значит, я не был его ближайшей родней, даже на Земле.

– Мистер Дженнисон не делал попыток связаться с ним.

– Что-нибудь еще?

– Я говорил с человеком, который продал мистеру Дженнисону его дроуд и разъем. Это Кеннет Грэм, у которого есть кабинет и операционная в Гэйли в Ближне-Западном Лос-Анджелесе. Грэм утверждает, что дроуд был стандартного типа, что ваш друг сам его переделал.

– А вы ему верите?

– Пока верю. Его лицензия и прочие бумаги в полном порядке. Дроуд переделан с помощью паяльника, по-любительски.

– Угу.

– Что касается полиции, то она, вероятно, закроет это дело, когда мы найдем инструменты, которыми пользовался мистер Дженнисон.

– Вот что я вам скажу. Завтра я пошлю сообщение Гомеру Чандрасекхару. Может, он что-нибудь разузнает – почему Оуэн прилетел без гребенчатой прически и почему вообще он отправился на Землю.

Ордас приподнял брови, поблагодарил меня за хлопоты и отключился.

Кофейный грог был все еще горячим. Я прихлебывал его, наслаждаясь сахарно-горьким привкусом, пытаясь забыть смерть Оуэна и вспомнить его при жизни. Он всегда был упитанным, но никогда не набирал лишнего фунта – и никогда не терял. Если надо, мог носиться, как гончая.

А теперь был ужасно худ, и его смертельная усмешка была полна непристойной радости.

Я заказал еще один кофейный грог. Официант, настоящий шоумен, убедился в моем внимании, прежде чем поджечь подогретый ром и налить его в стакан с футовой высоты. Этот напиток нельзя пить медленно. Он идет слишком легко, вдобавок, если ждать слишком долго, может остыть. Ром и крепкий кофе. То, что нужно, – я буду пьян и бдителен часами.

Полночь застала меня в «Марсианском баре», за виски с содовой. В промежутке я метался от бара к бару. Кофе по-ирландски «У Бергина», холодные и дымящиеся коктейли в «Лунном бассейне», виски и дикая музыка в баре «Вдали». Я никак не мог напиться и не мог попасть в нужное настроение. Что-то преграждало путь к образу, который я хотел восстановить.

Такой преградой были последние воспоминания об Оуэне, ухмылявшемся в кресле, с проволокой, ведущей к его мозгу.

Этого Оуэна я не знал. Я никогда не встречал этого человека и не хотел бы встретить. Меняя бары, ночные клубы и рестораны, я бежал от его образа, дожидаясь, когда алкоголь разрушит барьер между настоящим и прошлым.

Я сидел за угловым столиком, окруженным трехмерными панорамами несуществовавшего Марса. Хрустальные башни и длинные голубые каналы, шестиногие звери и прекрасные, неправдоподобно изящные мужчины и женщины, глядевшие на меня из сказочных земель. Нашел бы Оуэн это зрелище печальным или веселым? Он видел подлинный Марс, и тот не произвел на него впечатления.

Я достиг стадии, когда время теряет непрерывность, когда между моментами, которые ты в состоянии припомнить, появляются разрывы в секунды или минуты. Где-то в этот период я обнаружил, что пристально гляжу на сигарету. Я, видимо, только что закурил, потому что она была почти нормальной двухсотмиллиметровой длины. Может, официант поднес зажигалку из-за моей спины. Так или иначе, сигарета тлела между средним и указательным пальцем.

Я глядел на огонек, и нужное настроение наконец снизошло на меня. Я был спокоен, я плыл куда-то, я затерялся во времени…

…Мы провели два месяца среди астероидов – наша первая экспедиция после аварии. На Цереру мы вернулись с грузом золота пятидесятипроцентной чистоты, вполне пригодным для производства неокисляющихся проводников и контактов. К вечеру мы были готовы праздновать.

Мы гуляли в пределах города: справа зовуще помигивал неон, слева вздымалась скала плавленого камня, сквозь купол над головой сверкали звезды. Гомер Чандрасекхар буквально храпел и фыркал от возбуждения: в эту ночь его первый полет увенчался первым возвращением домой, а возвращение – это лучшее во всем деле.

– Ближе к полуночи нам стоит разделиться, – предложил он.

Пояснять не было нужды. Трое мужчин в компании могут, в принципе, оказаться тремя пилотами-одиночниками, но гораздо вероятнее, что они составляют один экипаж. Значит, у них еще нет лицензий на одиночные полеты; они слишком глупы или слишком неопытны. А если мы пожелаем завязать знакомства на ночь…

– Ты не продумал ситуацию как следует, – ответил Оуэн.

Я заметил новый взгляд Гомера, брошенный им на обрубок моего плеча, и устыдился. Я не нуждался в том, чтобы друзья поддерживали меня за руку, а в таком виде я буду для них только обузой.

Но не успел я и слова сказать в знак протеста, как Оуэн продолжил:

– Подумай еще раз. У нас такое преимущество – идиотами будем, если им не воспользуемся. Джил, бери сигарету. Нет, не левой рукой…

Я был пьян, пьян восхитительно, и ощущал себя бессмертным. Исхудалые марсиане словно двигались на стенах, а стены казались окнами с видом на Марс, которого никогда не было. И в первый раз за ночь я поднял тост.

– За Оуэна – от Джила Руки. Спасибо.

Я переложил сигарету в мою воображаемую руку.

Теперь вы, пожалуй, подумаете, что я держал ее в воображаемых пальцах. Большинству людей показалось то же самое, но это было не так. Я позорно стиснул ее в кулаке. Огонек, разумеется, не мог обжечь меня, но она все равно была тяжела, как свинцовая болванка.

Я оперся воображаемым локтем о стол, и стало полегче – смешно, но это срабатывает. Честно говоря, я ожидал, что моя иллюзорная рука исчезнет после трансплантации. Но вскоре обнаружил, что могу отстраняться от новой руки, удерживать в невидимой ладони небольшие предметы, осязать невидимыми пальцами.

В ту ночь на Церере я и заработал прозвище Рука. Я начал с парящей сигареты. Оуэн оказался прав. В конце концов все вокруг уставились на парящую сигарету, которую курил однорукий человек. Мне оставалось только найти самую хорошенькую девушку в зале и поймать ее взгляд.

В ту ночь мы стали центром самой грандиозной импровизированной вечеринки, когда-либо имевшей место на Церере. Этого вовсе не планировалось. Я опробовал трюк с сигаретой трижды, чтобы всем нам досталось по подружке. Но у третьей девушки уже был кавалер, он отмечал продажу какого-то патента промышленной фирме на Земле и швырялся деньгами как конфетти, так что мы позволили ему остаться. Я вытворял всяческие фокусы, просовывая экстрасенсорные пальцы в закрытые коробки и угадывая, что находится внутри. Наконец все столы оказались сдвинуты вместе, а в центре находился я с Гомером, Оуэном и тремя девушками. Затем мы принялись распевать старые песни, к нам подключились бармены, и неожиданно всех угостили за счет заведения.

В итоге около двадцати человек из нашей компании заявились в орбитальную резиденцию Первого спикера правительства Пояса. Еще до этого полицейские пытались нас разогнать, а Первый спикер встретил нас очень неприветливо, но в конце концов предложил полиции к нам присоединиться.

Вот почему я так люблю применять телекинез к сигаретам.

На другом конце «Марсианского бара» сидела девушка в платье персикового цвета и изучала меня, подперев рукой голову. Я встал и подошел к ней.

Моя голова была в полном порядке. Когда я проснулся, то первым делом удостоверился в этом. Видимо, я не забыл принять пилюли от похмелья.

Мое колено зажимала чья-то нога. Это было приятно, хотя моя нога затекла. Нос упирался в россыпь ароматных черных волос. Я не пошевелился. Я не хотел дать ей понять, что проснулся.

Ужасно неудобно просыпаться рядом с девушкой, имени которой не помнишь.

Что ж, посмотрим. На дверной ручке аккуратно повешено персиковое платье… Я вспомнил череду моих ночных похождений. Разнообразная музыка. Шоу с куклами. Девушка из «Марсианского бара». Я рассказывал ей об Оуэне, а она все меняла тему, чтобы не портить настроения. Потом…

А! Тэффи! Фамилию позабыл.

– Доброе утро, – сказал я.

– Доброе утро, – ответила она. – Не дергайся, мы зацепились друг за друга…

В отрезвляющем утреннем свете она была чудесна. Длинные черные волосы, карие глаза, кремовая кожа без следов загара. Быть такой красивой ранним утром – дело непростое. Я сказал ей об этом, и она улыбнулась.

Моя нога снизу совсем онемела, потом по ней побежали мурашки. Я морщился, пока все не прошло. Пока мы одевались, Тэффи болтала:

– Третья рука – это, конечно, странно. Я помню, как ты держал меня двумя сильными руками и поглаживал по затылку третьей. Очень приятно. Это мне напомнило рассказ Фрица Лейбера.

– «Странник». Девушка-пантера.

– Мм… Как много девушек ты поймал на этот фокус с сигаретой?

– Ни одна из них не была так красива, как ты.

– А скольким девушкам ты это говорил?

– Не припомню. Раньше это всегда срабатывало. А сейчас это, может, взаправду.

Мы обменялись улыбками.

Через минуту я заметил, что она, хмурясь, смотрит мне в спину.

– Что-то не так?

– Я просто думала. Ты вчера буквально сошел с катушек. Надеюсь, обычно ты столько не пьешь.

– Почему? Ты обо мне беспокоишься?

Она залилась румянцем и кивнула.

– Я должен был тебе рассказать. В сущности, может, вчера и рассказал. Я устраивал тризну. Когда умирает лучший друг, полагается наклюкаться.

Тэффи сказала с облегчением:

– Вообще-то, я просто не хотела лезть…

– В личные дела? Почему бы и нет. Ты правильно спросила. В любом случае мне нравится, – я не мог, разумеется, выговорить «материнский тип женщины», – когда люди обо мне беспокоятся.

Тэффи прикоснулась к волосам какой-то мудреной щеткой. Несколько взмахов сразу же восстановили прическу. Статическое электричество?

– Хорошая получилась тризна, – заметил я. – Оуэн был бы доволен. На этом оплакивание заканчивается. Одна попойка, и дело с концом. – Я развел руками.

– Не такой уж плохой способ, – задумчиво произнесла Тэффи. – Я имею в виду токовую стимуляцию. Если уж решил сойти со сцены…

– Ты это брось!

Я даже не понял, каким образом рассвирепел так стремительно. Моему взору живо представился тощий, как мумия, ухмыляющийся труп Оуэна в кресле для чтения. Слишком много часов я боролся с этим образом.

– Чтобы драпануть на тот свет, достаточно спрыгнуть с моста, – прорычал я. – А подыхать целый месяц, пока ток выжигает тебе мозги, – это просто тошнотворно.

Тэффи была уязвлена и разгневана.

– Но ведь твой друг это сделал, не так ли? По твоим словам, он вовсе не был слабаком.

– Чушь, – услышал я вдруг собственные слова. – Он этого не делал. Он был…

И вот тут я обрел уверенность. Должно быть, я все понял, пока был пьян или отсыпался. Разумеется, он не убивал себя. Оуэн не мог так поступить. И электроманом он тоже не был.

– Он был убит, – сказал я. – Безусловно, его убили. Как я раньше не сообразил?

И я ринулся к телефону.

– Доброе утро, мистер Гамильтон.

Детектив-инспектор Ордас в это утро выглядел особенно свежо и аккуратно. Я вдруг понял, что еще не брился.

– Вижу, вы не забыли принять таблетки от похмелья.

– Да, да. Ордас, вам не приходило в голову, что Оуэна могли убить?

– Разумеется. Но это невозможно.

– А я думаю, что возможно. Предположим, он…

– Мистер Гамильтон…

– Ну?

– Мы договорились встретиться за ланчем. Может, тогда все и обсудим? Давайте в штаб-квартире, в двенадцать ровно.

– Хорошо. Вот еще что: проверьте, не обращался ли Оуэн за нудистской лицензией.

– Вы думаете, он мог за ней обращаться?

– Ага. За ланчем расскажу почему.

– Отлично.

– Погодите, не отключайтесь. Вы сказали, что нашли человека, который продал Оуэну дроуд и разъем. Как, говорите, его имя?

– Кеннет Грэм.

– Я так и думал, – сказал я, опуская трубку.

Тэффи тронула меня за плечо:

– Ты… ты в самом деле считаешь, что он мог быть убит?

– Да. Весь замысел опирался на то, что он был не в состоянии…

– Нет, не надо. Я не хочу об этом знать.

Я обернулся и посмотрел на нее. Она в самом деле не хотела. От всей этой истории о смерти незнакомца ее мутило.

– Ну ладно. Послушай, я вовсе не такой негодяй, чтобы не предложить тебе хотя бы позавтракать вместе, но мне придется заниматься делами прямо сейчас. Могу я вызвать для тебя такси?

Когда такси прибыло, я бросил в прорезь монету в десять марок и помог Тэффи усесться. Прежде чем такси отправилось, я еще успел узнать ее адрес.

В штаб-квартире АРМ жужжала обычная утренняя деятельность. Я отвечал на приветы встречных, не задерживаясь. Все важное так или иначе дойдет до меня потом.

Проходя мимо комнатушки Жюли, я заглянул внутрь. Она вся ушла в работу, обмякнув в своем контурном кресле и делая с закрытыми глазами какие-то пометки.

Значительную часть моего стола занимал терминал центрального компьютера. На его освоение у меня ушло несколько месяцев. Я набрал заказ на кофе с пончиками, а потом напечатал: «ПОИСК ИНФОРМАЦИИ: КЕННЕТ ГРЭМ. ОГРАНИЧЕННАЯ ЛИЦЕНЗИЯ: ХИРУРГИЯ. ОБЩАЯ ЛИЦЕНЗИЯ: ПРОДАЖА ОБОРУДОВАНИЯ ДЛЯ ПРЯМОЙ ТОКОВОЙ СТИМУЛЯЦИИ. АДРЕС: БЛИЖНЕ-ЗАПАДНЫЙ ЛОС-АНДЖЕЛЕС».

Из щели тут же поползла лента ответа, виток за витком ложась на стол. Мне даже не надо было читать ее, чтобы убедиться в своей правоте.

Новые технологии порождают новые обычаи, новые законы, новую этику, новые преступления. Половина всей деятельности АРМ, полиции Объединенных Наций, относится к контролю над видом преступности, которого век назад еще не существовало. Органлеггерство стало результатом тысячелетнего прогресса медицины, благодаря миллионам человеческих жизней, беззаветно посвященных идеалу полного излечения больных. Прогресс сделал эти идеалы реальностью и, как обычно, породил новые проблемы.

В 1900 году Карл Ландштейнер разделил кровь человека на четыре группы, дав пациентам первый реальный шанс на выживание при переливании крови. По ходу двадцатого века развивалась технология трансплантации. Кровь, кости, кожа, почки, сердца – все можно перенести из одного тела в другое. Доноры спасли десятки тысяч людей за эту сотню лет, завещая свои тела медицине.

Но количество доноров ограниченно, и немногие умерли таким образом, чтобы удалось спасти что-то ценное.

Потоп нахлынул менее чем сто лет назад. Один совершенно здоровый донор (такого существа, разумеется, в природе не бывает) мог бы спасти дюжину жизней. Тогда почему осужденный на смерть преступник должен умирать бесцельно? Сначала в нескольких штатах, а потом и в большинстве стран мира были приняты новые законы. Приговоренные к смерти отныне подвергались казни в больницах, где хирурги извлекали все, что можно, для банков органов.

Миллиарды на Земле хотели жить, а банки органов являлись самим воплощением жизни. Если бы доктора успевали менять в человеке детали быстрее, чем они износятся, он мог бы жить вечно. Но они могли это делать только при условии, что мировые банки органов хорошо заполнены.

Примерно сотня разрозненных движений за отмену смертной казни тихо и незаметно прекратила свое существование. Все когда-нибудь заболевают.

А недостаток органов в банках все еще сохранялся. Пациенты по-прежнему умирали из-за отсутствия материала для пересадок. И законодатели планеты откликнулись на постоянное давление народов мира. Введена была смертная казнь за убийство первой, второй и третьей степени. За нападение со смертельно опасным оружием. А потом еще за множество преступлений: изнасилование, аферы, финансовые махинации, рождение детей без лицензии. За четыре и более случая ложной рекламы. Почти сто лет эта тенденция нарастала, пока избиратели старались защитить свое право жить вечно.

Но и теперь трансплантатов недоставало. К примеру, женщина, имеющая проблемы с почками, могла годами ждать трансплантата – одной здоровой почки, которой хватило бы на всю оставшуюся жизнь. Тридцатипятилетний сердечник должен был жить пусть со здоровым, но с сорокалетним сердцем. С одним легким, с частью печени, с заменами, которые изнашивались слишком быстро, весили слишком мало, помогали недостаточно… Преступников не хватало. Неудивительно, ведь смертная казнь – штука страшная. Люди старались не совершать преступлений, чтобы не попадать в донорский покой больницы.

Желающим немедленно заменить разрушенную пищеварительную систему, получить здоровое и молодое сердце или целую печень вместо разрушенной алкоголем надо было обращаться к органлеггеру.

У органлеггерства есть три стороны.

Прежде всего – похищение и убийство. Дело рискованное. Ожидая добровольцев, банк органов не заполнишь. Казнь осужденных преступников – государственная монополия. Так что приходится самому идти и добывать донора – на движущемся тротуаре людного города, в аэропорту, в застрявшей на шоссе машине с лопнувшим аккумулятором, – словом, повсюду.

Продажа почти столь же опасна, поскольку совесть иногда просыпается даже у безнадежно больного человека. Он приобретет трансплантат, а потом отправится в АРМ, сдав шайку и тем самым излечив и болезнь, и совесть. Поэтому сделки заключаются анонимно. Поскольку повторные продажи редки, это не столь важно.

Третья сторона – техническая, медицинская. Это, вероятно, самая безопасная часть. Больница требуется немалая, но разместить ее можно где угодно. Доноры прибывают еще живыми, можно спокойно сортировать печени, железы и квадратные футы кожи, исследуя их на реакции отторжения.

Но это не так просто, как кажется. Нужны врачи. И хорошие.

И вот тут появляется Лорен. Он монополист.

Где он их берет? Мы все еще пытались выяснить. Кто-то изобрел безопасный способ пачками нанимать талантливых, но бесчестных докторов. Был ли это в самом деле один человек? По нашим источникам получалось, что да. И половина западного североамериканского побережья находилась у него в кулаке.

Лорен. Нет голограмм, нет отпечатков пальцев, нет снимков сетчатки, нет даже описания. У нас имелось только это имя и несколько возможных контактов.

Одним из них был Кеннет Грэм.

Голограмма была хорошей. Вероятно, для нее позировали в портретном ателье. У Кеннета Грэма было длинное шотландское лицо с резко выступающей челюстью и маленькими, упрямо поджатыми губами. На голограмме он пытался одновременно улыбаться и сохранять достоинство, в результате чего только приобрел неестественный вид. Его песчаного цвета волосы были коротко подстрижены. Брови над блекло-серыми глазами были такими светлыми, что почти не различались.

Прибыл мой завтрак. Я макнул в кофе пончик и впился в него зубами, только сейчас осознав, что зверски проголодался.

Компьютер воспроизвел на ленте еще целый ряд голограмм. По остальным я пробежался быстро, нажимая клавиши одной рукой, а другой отправляя в рот еду. Некоторые были расплывчатыми, их получили с помощью следящих лучей сквозь окна лавки Грэма. Ни на одном из снимков не было запечатлено что-нибудь предосудительное. Ни на одном из них Грэм не улыбался.

Он уже двенадцать лет торговал электрическими утехами.

Электроман имеет преимущество над поставщиком. Электричество дешево. Поставщик наркотиков всегда может поднять цену; с электричеством этого не получится. Ты посещаешь торговца экстазом только раз, когда делаешь операцию и приобретаешь дроуд, и все. Никто не может пристраститься случайно. В электромании есть своего рода честность. Покупатель всегда знает, во что он втягивается, какой будет результат для него – и какой конец.

И все же, чтобы так зарабатывать на жизнь, как Кеннет Грэм, нужно полное отсутствие сочувствия к людям. Иначе бы он прогонял своих покупателей. Никто не становится электроманом постепенно. Человек принимает решение сразу и идет на операцию еще до того, как пробует это удовольствие. Каждый из клиентов Кеннета Грэма являлся в его магазин, решив покинуть этот мир.

Что за поток безнадежных и отчаявшихся прошел через лавку Грэма! Неужели они не являлись продавцу во снах? А если Кеннет Грэм спокойно спал по ночам, то…

То неудивительно, что он сделался органлеггером.

У него было подходящее положение. Для человека, решившегося стать электроманом, характерно отчаяние. Неизвестные, нелюбимые, люди, которых никто не знал, в которых никто не нуждался, которых никто бы не хватился, – все они проходили через магазин Кеннета Грэма.

И некоторые не вышли. Кто заметит?

Я быстро просмотрел ленту, выясняя, кому поручено следить за Грэмом. Джексон Бера. Я тотчас связался с ним со своего телефона.

– Конечно, – сказал Бера, – мы уже почти три недели держим на нем следящий луч. Агенты АРМ зря получают свое немалое жалованье. Может, он чист. Либо его каким-то образом предупредили.

– Тогда почему вы не прекращаете слежку?

Бера выглядел раздраженным.

– Потому что мы наблюдаем только три недели. А сколько доноров ему нужно в год, как вы думаете? Два. Почитайте отчеты. Общая прибыль с одного донора составляет более миллиона марок ООН. Грэм может позволить себе осторожность в отборе.

– Ясно.

– Но он не проявил достаточной осторожности. В прошлом году пропали по меньшей мере двое из его клиентов. Клиентов, имеющих семьи. Это нас и навело на него.

– Значит, вы можете следить за ним еще полгода без всякой гарантии на успех. Он просто будет ждать, когда явится подходящий тип.

– Вот именно. О каждом клиенте он обязан представлять отчет. Это дает ему право задавать личные вопросы. Если у парня окажется родня, Грэм позволит ему уйти. А у большинства людей есть родственники, знаете ли. И наконец, – пессимистично добавил Бера, – он может быть чист. Электроман иногда пропадает и без посторонней помощи.

– А как это вышло, что мне не попалось ни одного снимка из дома Грэма? Не может быть, чтобы вы следили только за его магазином.

Джексон Бера почесал в волосах. Волосы были цвета вороненой стали, длинные, как у бушмена.

– Разумеется, мы наблюдаем за его домом, но следящий луч туда не проникает. Это внутренняя квартира, без окон. Вы вообще что-нибудь знаете о следящих лучах?

– Немного. Знаю, что они используются давно.

– Они стары как лазеры. Самый древний фокус – подсунуть зеркало в комнату для прослушивания. Затем надо направить в комнату через окно или даже через плотные занавески лазерный луч и получить его отражение от зеркала. На обратный луч наложится вибрация стекла, что дает отличную запись всего произносимого в помещении. Для изображений понадобится кое-что более изощренное.

– И насколько мы изощрены?

– Можем послать следящий луч в любую комнату, имеющую окно. А также через некоторые виды стен. А с оптически плоской поверхностью – даже из-за угла.

– Но при этом стена должна быть наружной.

– Точно.

– А что сейчас делает Грэм?

– Секундочку… – Бера исчез из поля зрения. – Кто-то только что вошел. Грэм с ним беседует. Хотите картинку?

– Разумеется. Оставьте на экране. Я отключу отсюда, когда закончу.

Изображение Беры померкло. Через секунду я уже смотрел во врачебный кабинет. Не будучи подготовлен заранее, я бы подумал, что он принадлежит ортопеду. Там находилось удобное наклонное кресло с подпорками для головы и ног, рядом помещался столик с разложенными на чистой белой материи инструментами, в углу – письменный стол. Кеннет Грэм беседовал с невзрачной, устало выглядящей девушкой.

Я слушал по-отцовски звучащие заверения Грэма и его красочные описания волшебства электромании. Когда я не мог более это выдержать, то отключил звук. Девушка заняла место в кресле, и Грэм что-то поместил на ее голову.

Невыразительное лицо девушки вдруг стало прекрасным.

Счастье само по себе прекрасно. Потому прекрасна и счастливая личность. Внезапно девушка преисполнилась радостью, и я понял, что не все знал о продаже дроудов. Видимо, у Грэма имелся индуктор, чтобы посылать ток в желаемую точку без проводов. Он мог показать посетителю, на что похожа электромания, не имплантируя проволоку.

До чего же убедительный аргумент!

Грэм выключил аппарат. Как будто он выключил девушку. На миг она застыла, потом торопливо выхватила и раскрыла свой кошелек.

Я не мог этого больше терпеть и отсоединился.

Неудивительно, что Грэм стал органлеггером. Даже для продажи своего легального товара он должен быть абсолютно бесчувственной скотиной.

Но чем, подумалось мне, он отличается от миллиардов людей? В каждом избирателе есть что-то от органлеггера. Требуя смертной казни за столь многие преступления, законодатели лишь подчиняются давлению избирателей. Оборотной стороной прогресса в трансплантации стало исчезающе малое уважение к жизни. И это притом, что качество жизни растет, как и ее продолжительность. Один осужденный преступник может спасти дюжину достойных членов общества. Кто будет возражать против этого?

В Поясе мы так не думали. В Поясе выживание само по себе было доблестью, и жизнь являлась бесценной – столь редкая среди стерильных камней, среди всей этой убийственной пустоты между мирами.

Поэтому мне пришлось явиться за моим трансплантатом на Землю.

Мой запрос был удовлетворен спустя два месяца после прибытия. Так быстро? Позже я узнал, что в банках органов всегда есть избыток определенных частей тела. В наше время руки теряют немногие. Я узнал также, уже год спустя, что мне выдали руку, взятую из захваченного хранилища органлеггеров.

Это было ударом. Я-то надеялся, что мне досталась рука закоренелого преступника, вроде того, который застрелил с крыши четырнадцать медсестер. Вовсе нет. Какой-то безымянной жертве «повезло» натолкнуться на вампира, а я от этого выиграл.

Не вернул ли я свою новую руку в припадке отвращения? Нет, как ни странно. Но я вступил в АРМ – Амальгамированную региональную милицию, ныне Технологическую полицию Объединенных Наций. Пусть я похитил у мертвеца руку. Я буду бороться с сородичами тех, кто убил его.

За последние годы благородная решимость этого поступка утонула в бумажной волоките. Может быть, я становился бессердечным, как плоскоземельцы – как прочие плоскоземельцы вокруг меня, год за годом голосовавшие за все новые и новые применения высшей меры. За умерщвление тех, кто уклоняется от налогов. И тех, кто вручную управляет летательным аппаратом над городом.

Был ли Кеннет Грэм намного хуже них?

Без сомнения. Мерзавец засунул проволоку в голову Оуэна Дженнисона.

Я ждал двадцать минут, пока Жюли не вышла из комнаты. Я мог бы послать ей докладную, но до полудня оставалось еще полно времени – и притом слишком мало, чтобы сделать нечто серьезное… В общем, я хотел с ней поговорить.

– Привет, – сказала она. – Спасибо, – добавила, принимая кофе. – Как прошла поминальная пьянка? О, я вижу. Мм, как здорово. Почти поэтично.

Разговор с Жюли всегда оказывался кратким и рациональным.

Поэтично? А почему бы и нет? Я вспомнил, как вдохновение поразило меня словно молния сквозь обволакивающее опьянение. Приманка Оуэна с парящей сигаретой. Как еще лучше можно было почтить его память, если не поймать девушку на этот трюк?

– Правильно, – согласилась Жюли. – Но кое-что ты упустил. Как фамилия Тэффи?

– Не могу вспомнить. Она ее записала на…

– А чем она зарабатывает на жизнь?

– Почем я знаю?

– А какой она веры? Она за или против? А где выросла?

– Черт возьми…

– Полчаса назад ты очень самодовольно размышлял, насколько все мы, плоскоземельцы, лишены индивидуальности – за исключением тебя. А Тэффи что – личность или подстилка? – Жюли уперлась руками в бедра и смотрела на меня взглядом школьной учительницы.

Как много личностей находится внутри Жюли? Некоторые из нас никогда не видели эту ее сторону, Опекуна. В облике Опекуна она пугает. Возникни этот облик во время свидания – и мужчина до конца своих дней останется импотентом.

Этого никогда не случается. Когда внушение необходимо, Жюли делает его вполне открыто. Это способствует разделению ее функций, но оттого принимать ее упреки не становится легче.

И не стоило изображать, будто это вообще не ее дело.

Я пришел сюда попросить у Жюли защиты. Если окажусь недостойным ее любви, хоть чуточку недостойным, она потеряет возможность читать мои мысли. Как тогда узнает, что я попал в беду? Как сможет спасти меня от чего бы то ни было? Моя частная жизнь и была ее делом, ее единственным и абсолютно важным делом.

– Мне нравится Тэффи, – запротестовал я. – Когда мы познакомились, мне было не важно, кто она. Думаю, что и я ей понравился. Чего ты хочешь от первой встречи?

– Тебе лучше знать. Ты можешь припомнить и другие свидания, когда вы всю ночь болтали в постели, просто из желания лучше узнать друг друга?

Она упомянула три имени, и я покраснел. Жюли умела словами вывернуть человека наизнанку.

– Тэффи – личность, а не эпизод, не символ чего-то там, не просто приятная ночь. Что ты о ней думаешь?

Странно, были у меня и другие столкновения с Жюли-Опекуном, и никогда не приходило в голову просто взять и уйти от неприятной ситуации. Позднее я обдумаю это. А пока только стою и смотрю на Опекуна, Судью, Учителя. И думаю о Тэффи…

– Она красивая, – сказал я. – Не лишена индивидуальности. Даже чувствительна. Из нее получилась бы плохая нянька. Она слишком сильно хотела бы прийти на помощь и извелась бы от невозможности это сделать. Я бы сказал, что она из легкоранимых людей.

– Продолжай.

– Я хочу увидеть ее снова, но не рискну говорить с ней о делах. В сущности… мне лучше не встречаться с ней, пока дело Оуэна не закончено. Лорен может ею заинтересоваться. Или… она может проявить интерес ко мне, а я могу пострадать… Вроде ничего не забыл?

– Забыл. Ты должен позвонить ей по телефону. Если не будешь встречаться с ней несколько дней, позвони и скажи об этом.

– Заметано. – Я круто повернулся, потом повернулся еще раз. – Ко всем чертям! Я даже не сказал, зачем пришел…

– Знаю, ты хочешь, чтобы я внесла тебя в расписание. Скажем, я буду проверять тебя каждое утро в девять сорок пять?

– Это поздновато. В смертельную опасность я попадаю обычно ночью.

– Ночью я отключаюсь. Девять сорок пять – это все, что я могу. Прости, Джил, дела обстоят таким образом. Так следить за тобой или нет?

– Договорились. Девять сорок пять.

– Хорошо. Сообщи, если у тебя появятся реальные доказательства убийства Оуэна. Тогда я выделю для тебя два контрольных срока, потому что опасность станет более конкретной.

– Ладно.

– Я люблю тебя. Ух, опаздываю!

И она ринулась в кабинет, а я пошел позвонить.

Тэффи, разумеется, не оказалось дома, а я не знал, где она работает и чем вообще занимается. Ее телефон предложил записать сообщение. Я назвался и сказал, что еще перезвоню.

А потом я пять минут сидел и терзался.

Стрелки на часах показывали полдвенадцатого. Я сидел у своего стола за телефоном. И не мог придумать никакого подходящего аргумента, чтобы не посылать сообщение Гомеру Чандрасекхару.

Я не хотел говорить с ним напрямую, ни тогда, ни вообще. Последний раз, когда я с ним виделся, он устроил мне форменный разнос. Я, мол, променял мою бесплатную руку на жизнь в Поясе и на уважение Гомера. Мне не хотелось контактировать с ним даже путем односторонних сообщений и еще меньше хотелось сообщать о смерти Оуэна.

Но кто-то должен был это сделать.

И может быть, Гомер что-нибудь разузнает.

Я откладывал это почти целый день.

Пять минут я мучился, а потом все-таки соединился со службой дальних вызовов, записал сообщение и отправил его на Цереру. Точнее, записал шесть сообщений, прежде чем остался удовлетворен.

Я снова позвонил Тэффи: она могла прийти домой на обед. Увы.