Меня попросила это сделать его мама. Сказала, что подобное не должно ложиться на материнские плечи. По мне, так подобное не должно ложиться и на плечи бывшей подружки, но его мама вытащила козырь, который мне не побить.

– В этой комнате везде ты, Джесса, – объяснила она, имея в виду фотографии.

Ими завешана вся покатая часть серых стен. И на всех снимках либо я обнимаю Калеба за шею, либо он обнимает меня сзади за плечи. Мне невыносимо видеть эти фотографии, но его мама права: я тут везде. Знает ли она о том, что мы расстались? Рассказал ли ей об этом Калеб? Догадалась ли она сама? Судя по выражению лица, с которым она сейчас снизу наблюдает за мной, нерешительно замершей у двери в мансарду, и тону, каким она попросила меня собрать вещи сына, скорее всего, знает.

Мне зябко здесь, наверху. Но в веющем из-за двери холоде нет ничего сверхъестественного. В комнате, бывшей когда-то чердаком, плохая теплоизоляция. Сквозь щели в оконной раме тепло уходит наружу, а внутрь просачивается ноябрьский воздух.

Одежда Калеба так и лежит на полу, брошенная им в тот дождливый день в середине сентября. Постель не заправлена. Монитор компьютера выключен, и с темного экрана на меня смотрит мое собственное искаженное отражение. Стол завален старыми тетрадями с домашней работой и корешками от билетов. И это лишь их малая часть, остальные в шкафу. Калеб бы тоже не хотел, чтобы его вещи собирала мама. В кровати, между матрасом и пружинной сеткой, лежит кое-что, припрятанное от ее глаз. Сердце сжимается, но, ощущая на себе взгляд матери Калеба, я все-таки вхожу в комнату.

Я не знаю, с чего начать. Не знаю, как начать. Если бы Калеб был здесь, он бы сказал: «Просто начни». Ненавижу это. То, как он все отметал, сосредотачиваясь на чем-то одном – на конкретном деле, проблеме или минуте.

Просто забудь…

Просто оставь…

Просто скажи…

Просто подними его валяющуюся у кровати футболку – ту самую, которая была на нем, когда ты в последний раз касалась его.

Просто начни.