Если мы не кружили по городу и его окрестностям, то были на вечеринке. Некоторые сравнительно молодые взрослые (или сравнительно стремные взрослые взрослые) открывали дома для друзей, и тогда они становились временным пристанищем для тусовщиков всех сортов. Некоторые из них были крайне нежелательными гостями или быстро становились таковыми, когда выпьют. Иногда вечеринки случались спонтанно, когда кто-нибудь из ни о чем не подозревающих родителей вдруг покидал город. В таком случае вечно торчащие в машинах и кружащие по местности подростки видели, что в доме горит свет, а семейной машины нет.

Это было нехорошо. Все могло всерьез выйти из-по контроля.

Мне не нравились подростковые вечеринки. Я не вспоминаю о них с ностальгией. Там темные делишки вершились в полутьме, что позволяло самосознанию оставаться на минимуме.

Слишком громкая музыка делала общение невозможным. Да и говорить было почти не о чем. На вечеринку всегда являлась парочка городских психов. Все слишком много пили и курили. Тоскливое и гнетущее чувство бесцельности витало в воздухе, и ничего никогда не происходило – если не считать того, как однажды мой чрезмерно тихий одноклассник по пьяни начал размахивать своим полностью заряженным 12-калиберным дробовиком, или как девушка, на которой я потом женился, презрительно ругалась на кого-то, кто угрожал ей ножом, или как один друг залез на высоченное дерево, качнулся на ветке и свалился, полумертвый, на спину, прямо возле костра, который мы развели под деревом. Через минуту за ним последовал его полубезумный приятель.

Никто не знал, какого черта делает на таких вечеринках. Надеется замутить с чирлидершей? Пребывает в ожидании Годо? Первый вариант считался, конечно, предпочтительнее, хотя чирлидерши в нашем городке были представлены скудно, но второй вариант был ближе к правде.

Можно было бы выдвинуть романтичную гипотезу о том, что мы готовы были выпрыгнуть из собственных черепов, будь у нас шанс на что-то более полезное. Но это неправда. Мы все были слишком незрело-циничными, утомленными жизнью и безответственными, чтобы заинтересоваться дискуссионными клубами, летными училищами и школьными видами спорта, к которым нас пытались пристрастить родители. Делать что-нибудь было не круто. Я не знаю, какой была жизнь подростков до того, как революционеры конца 60-х посоветовали всем, кто молод, вливаться, заводиться и забивать. Было ли нормально для подростка всей душой принадлежать к клубу в 1955-м? Двадцать лет спустя определенно не было. Множество таких, как я, завелись и забили. Но не многие влились.

Мне хотелось быть где-то в другом месте. И не только мне. Все, кто действительно покинул Фэрвью, знали, что уедут в 20. Я это знал. Моя жена, которая выросла на той же улице, это знала. Мои друзья, которые уехали или не уехали, тоже знали, независимо от того, какой путь они в итоге выбрали. В семьях, где были подростки, поступающие в колледж, царило неозвученное ожидание, что это случится. Выходцами из менее образованных семей будущее, включавшее университет, попросту не рассматривалось. И дело даже не в отсутствии денег. Уровень подготовки к дальнейшему образованию в то время был очень низким, а работы в Альберте было полно, причем высокооплачиваемой. В 1980 году на фабрике по производству фанеры я зарабатывал больше денег, чем в любом другом месте в последующие 20 лет. В богатой нефтью Альберте никто не упускал университет из-за нужды в деньгах.