Весной 2004 года психиатру Дороти Льюис позвонила ее подруга Бетти, работающая в Нью-Йорке. Бетти только что посмотрела бродвейскую постановку пьесы британского драматурга Брайони Лейвери под названием «Застывшие» (Frozen). Бетти сказала: «Эта пьеса напомнила мне о тебе. Ты должна ее посмотреть». Льюис поинтересовалась у подруги содержанием пьесы. Оказалось, что одной из героинь была психиатр, изучавшая серийных убийц. На это она ответила: «Нужна мне эта пьеса, как полет на Луну!»

Последние 25 лет Льюис занимается изучением серийных убийц. В соавторстве с коллегой, невропатологом Джонатаном Пинкусом, она опубликовала множество исследований, доказывающих, что серийные убийцы, как правило, страдают от предсказуемой психологической, физической и неврологической дисфункции: почти все они пережили в детстве ужасающее физическое и сексуальное насилие и страдали от той или иной травмы головного мозга или душевной болезни. В 1998 году вышла автобиография Льюис под названием «Виновен по причине невменяемости» (Guilty by Reason of Insanity). Доктор Льюис была последней, кто навестил Теда Банди перед тем, как его казнили на электрическом стуле. Мало кто на свете столько размышлял о серийных убийцах, сколько Дороти Лыоис, поэтому совет подруги Бетти посмотреть «Застывших» походил на совет провести выходной на работе.

Но тот звонок оказался не последним. Пьеса имела на Бродвее бешеный успех и даже была номинирована на театральную премию «Тони». Все знакомые Дороти Льюис, смотревшие «Застывших», настоятельно рекомендовали ей сходить в театр. В июне ей позвонила женщина из театра, где в тот момент шла эта постановка. «Поскольку, как она слышала, я работаю в этой области и видела убийц, не соглашусь ли я ответить на вопросы после показа. Я уже один раз это делала и получила колоссальное удовольствие. Я сразу согласилась и попросила прислать мне текст, потому что хотела ознакомиться с пьесой».

Получив его, Льюис уселась за чтение. В самом начале пьесы ее внимание привлекла фраза «Это был один из тех дней». Так часто говорил один убийца, о котором Льюис писала в своей книге. Но она сочла это обычным совпадением. «Далее я наткнулась на эпизод, где женщина по имени Агнета Готтмундсдоттир пишет в самолете письмо своему другу невропатологу Дэвиду Нэбкусу. И вот тогда-то во мне и зародились серьезные подозрения, и я поняла, почему столько людей советовали мне сходить в театр».

Льюис подчеркивала строчку за строчкой. Она работала в медицинской школе Нью-Йоркского университета, и психиатр из «Застывших» работала там же. Льюис и Пинкус проводили исследование травм головного мозга среди 15 заключенных камеры смертников, и Готтмундсдоттир и Нэбкус делали то же самое. Однажды, когда Льюис беседовала с серийным убийцей Джозефом Франклином, тот обнюхал ее с явным сексуальным намеком. В пьесе серийный убийца по имени Ральф обнюхивает Агнету Готтмундсдоттир. Однажды во время беседы с Тедом Банди Льюис поцеловала его в щеку. В некоторых постановках «Застывших» Готтмундсдоттир целует Ральфа.

«Там была вся моя книга, – рассказывает Льюис. – Я читала пьесу и понимала, что в ней говорится про меня. Мне казалось, меня обокрали, надо мной надругались в извращенной форме. Словно кто-то украл – я не верю в душу, но если бы она существовала, – словно кто-то украл мою сущность».

Льюис так и не выступила после показа. Зато наняла адвоката. И приехала из Нью-Хейвена, чтобы посмотреть «Застывших».

«В своей книге, – говорит она, – я описываю, как торопливо выбегаю из дома с черным портфелем и двумя черными блокнотами, и в начале пьесы она – Агнета – выбегает из дома с большой черной сумкой и портфелем, торопясь на лекцию». Льюис писала о том, как в детстве укусила сестру в живот. На сцене Агнета фантазирует о том, чтобы напасть на стюардессу и «впиться ей в горло». После окончания пьесы актеры вышли на сцену, чтобы ответить на вопросы зрителей. «Кто-то из зала задал вопрос: "С кого Брайони Лейвери списала своего психиатра?" – вспоминает Льюис – миниатюрная женщина с огромными, широко распахнутыми глазами ребенка. – И один из актеров, исполнитель главной мужской роли, ответил: "Она вроде бы прочитала о ней в английском медицинском журнале". Я бы не возражала, если бы она написала пьесу о психиатре, интересующемся лобной долей и лимбической системой. Так многие делают. По телевизору я постоянно вижу сюжеты на эту тему в "Законе и порядке" или "С. S. I.", и там используется материал, который разрабатывали мы с Джонатаном. Это замечательно. И было бы вполне приемлемо. Но она сделала куда больше: она взяла эпизоды из моей личной жизни, и именно поэтому я считаю, что мои права были нарушены».

По совету адвоката Льюис составила перечень всех сомнительных, по ее мнению, мест в пьесе Лейвери. Он занял 15 страниц. Первая страница была посвящена тематическому сходству между «Застывшими» и книгой Льюис «Виновен по причине невменяемости». Второй раздел содержал 12 примеров, насчитывающих в сумме 675 слов, почти дословного сходства между отрывками из «Застывших» и отрывками из журнального биографического очерка о Льюис. Опубликованный 24 февраля 1997 года в журнале New Yorker,  этот очерк назывался «Испорченные» (Damaged). Его автором был я.

Слова принадлежат тому, кто их написал. Немного найдется этических понятий еще проще этого, особенно сейчас, когда общество все больше энергии и ресурсов направляет на создание интеллектуальной собственности. За последние 30 лет были утверждены законы об авторском праве. Суды с большей охотой стали обеспечивать защиту интеллектуальной собственности. Голливуд и звукозаписывающая индустрия помешались на борьбе с пиратством, а в научных кругах и издательском деле плагиат из дурной литературной манеры превратился почти что в тяжкое преступление. Когда два года назад Дорис Керне Гудвин поймали на копировании отрывков из книг других историков, ее попросили выйти из состава комиссии Пулитцеровской премии. А почему нет? Если бы она ограбила банк, ее бы уволили на следующий же день.

Я работал над «Испорченными» всю осень 1996 года. Встречался с Дороти Льюис в ее кабинете в больнице «Бельвью», просматривал видеозаписи ее бесед с серийными убийцами. Однажды я встретился с ней в Миссури. Лыоис давала показания на процессе против Джозефа Франклина, который взял на себя, помимо всего прочего, ответственность за попытку убийства активиста гражданских прав Вернона Джордана и порномагната Ларри Флинта. В ходе судебного заседания была показана видеозапись интервью Франклина одной телевизионной станции. Его спросили, испытывает ли он раскаяние. Я писал: «"Не могу этого сказать, – ответил тот. Потом помолчал и добавил: – Я сожалею лишь о том, что это незаконно". – "Что незаконно?" – "Убивать евреев", – ответил Франклин так, словно у него спросили который час».

Этот диалог был почти дословно воспроизведен в «Застывших».

Льюис, говорилось далее в статье, не считала, что Франклин полностью отвечал за свои действия. Она рассматривала его как жертву неврологической дисфункции и физического насилия, имевшего место в детстве. «Разница между преступлением зла и преступлением болезни, – писал я, – это разница между грехом и симптомом». Эта фраза дважды повторялась в «Застывших». Я отправил Брайони Лейвери факсимильное сообщение:

«Мне приятно служить источником вдохновения для других писателей, и если бы вы попросили моего разрешения процитировать – пусть даже произвольно – мое произведение, я с удовольствием сделал бы вам одолжение. Но копирование материала без моего ведома является кражей».

Но стоило отправить письмо, как меня одолели иные мысли. По правде говоря, я не чувствовал себя обворованным, хотя утверждал обратное. И не злился. Узнав об отголосках своей статьи в пьесе «Застывшие», я заметил своему приятелю, что это> мол, единственный способ для меня попасть на Бродвей – и шуткой моя фраза была только наполовину. В какой-то степени я считал заимствования Лейвери комплиментом. Драматург поумнее изменил бы все намеки на Льюис и переписал бы мои цитаты так, чтобы оригинал нельзя было опознать. Но разве было бы лучше, если бы Лейвери исказила источник своего вдохновения?

А вот Дороти Льюис по вполне понятным причинам была недовольна и даже подумывала о судебном иске. И чтобы повысить свои шансы на успех, она попросила меня передать ей копирайт на мою статью. Сперва я согласился, а потом передумал. Льюис говорила мне, что хочет «вернуть свою жизнь». При этом получалось, что, для того чтобы забрать свою жизнь, она должна была приобрести ее у меня. Выходило как-то странно.

Потом ко мне в руки попал текст «Застывших». Я пришел от него в полный восторг. Понимаю, это соображение едва ли будет признано уместным. И тем не менее: совершенно не ощущая того, что у меня украли мои же слова, я чувствовал, что они стали частью какого-то более грандиозного замысла.

В конце сентября разразился скандал. Times  и Observer  в Англии и Associated Press  в Штатах опубликовали материалы о предполагаемом плагиате Лейвери, и вскоре эту историю подхватили газеты по всему миру. Брайони Лейвери попалась на глаза моя статья, которая не оставила ее равнодушной, и она использовала эту статью, создавая собственное произведение. А теперь ее репутация была загублена. Это казалось не вполне справедливым.

В 1992 году группа Beastie Boys выпустила песню под названием «Pass the Mic», которая начиналась с шестисекундного сэмпла, взятого из композиции «Choir» 1976 года. Композиция принадлежала джазовому флейтисту Джеймсу Ньютону. Этот фрагмент представлял собой эксперимент в так называемой технике «мультифоника», когда флейтист с силой дует в инструмент и одновременно поет фальцетом. В «Choir» Ньютон играл на флейте «до», потом пел «до», «ре-бемоль», «до» – и искажение чрезмерно выдуваемого «до» в сочетании с его пением порождало удивительно сложный и запоминающийся звук. В песне «Pass the Mic» Beastie Boys повторили фрагмент Ньютона более 40 раз. Эффект получился потрясающим. В мире музыки произведения, охраняемые авторским правом, делятся на две категории: запись исполнения и оригинальная композиция, на которой строится исполнение. Предположим, вы написали песню в стиле рэп и в качестве сэмпла хотите использовать хор из «Piano Man» Билли Джоэла. Сперва вам придется обратиться к звукозаписывающей студии за разрешением использовать запись «Piano Man», а затем получить разрешение у Билли Джоэла (или того, кому принадлежат права на его музыку) на использование оригинальной композиции. В случае с «Pass the Mic» группа Beastie Boys получила разрешение первого вида – права на использование записи «Choir», – но не второго. Ньютон подал в суд и проиграл дело. Причина, по которой он потерпел поражение, помогает понять, в чем заключается суть интеллектуальной собственности.

Предметом спора в данном случае являлась не своеобразная манера исполнения Ньютона. Beastie Boys – все с этим согласились – на законных основаниях использовали запись исполнения Ньютона, соответствующим образом оплаченную. И вопроса по поводу копирования оригинальной музыки сэмпла не возникало. Предмет спора заключался в следующем: должны ли были Beastie Boys получать второе разрешение? Была ли оригинальная композиция, звучащая в эти шесть секунд, настолько оригинальной и своеобразной, что можно было бы говорить о принадлежности ее Ньютону? По мнению суда, она таковой не являлась.

Главным экспертом защиты со стороны группы выступал Лоуренс Феррара, профессор музыки Нью-Йоркского университета. Когда я попросил его пояснить решение суда, он подошел к стоящему в углу его кабинета пианино и наиграл три ноты: «до», «ре-бемоль», «до». «Вот и все! – воскликнул он. – Больше ничего нет! Вот что было использовано. Вы знаете, что это такое? Не более чем мордент, мелодическое украшение, чередование звуков. Его использовали тысячи и тысячи раз. Этим никто не может владеть».

Затем Феррара наиграл самую известную четырехнотную последовательность в классической музыке – вступительную часть Пятой симфонии Бетховена: «соль», «соль», «соль», «ми-бемоль». Звучал, несомненно, Бетховен. Но можно ли было считать это авторским произведением? «Этот случай посложнее, – объяснил Феррара. – Такое писали и другие композиторы. Бетховен сам использовал эту последовательность в одной из фортепианных сонат, и подобные фигуры можно найти у его предшественников. Одно дело, если мы говорим о да-да-да-даммм, да-да-да-даммм  – именно об этих нотах, с этой продолжительностью. Но просто четыре ноты "соль", "соль", "соль", "ми-бемоль"? Они никому не принадлежат».

Однажды Феррара выступал свидетелем-экспертом у Эндрю Ллойда Уэббера. Ему предъявил иск композитор Рей Репп, сочинитель католических месс. Репп заявил, что вступительная часть «Phantom Song» 1984 года из мюзикла «Phantom of the Opera» поразительно похожа на его композицию «Till You», написанную шестью годами ранее, в 1978 году. Рассказывая эту историю, Феррара снова уселся за пианино и наиграл начало обеих песен, одну за другой. Они, вне всяких сомнений, звучали поразительно похоже. «Вот это Ллойд Уэббер, – пояснил Феррара, называя каждую проигрываемую ноту. – А вот это Репп. Та же последовательность. Единственная разница в том, что у Эндрю звучит кварта, а у Реппа – секста».

Но Феррара на этом не успокоился. «Я попросил дать мне все, что Эндрю Ллойд Уэббер написал до 1978 года, – "Jesus Christ Superstar", "Joseph", "Evita"». Он тщательно изучил все партитуры и в мюзикле «Joseph and the Amazing Technicolor Dreamcoat» нашел то, что искал. «Это песня "Benjamin Calypso", – Феррара начал играть. Музыка сразу показалась знакомой. – Это первая строка "Phantom Song". Здесь даже ноты совпадают. Но обождите – сейчас будет еще интереснее. Вот "Close Every Door" из концертного исполнения "Joseph" 1969 года».

Феррара – подвижный щеголеватый мужчина с тонкими ухоженными усами. Рассказывая о деле Ллойда Уэббера, он едва не прыгает на месте. Он снова начинает играть. Это вторая строка «Phantom».

В деле «Choir» копирование Beastie Boys не приравнивается к краже в силу своей незначительности. В деле «Phantom» музыка, якобы скопированная Уэббером, не приравнивалась к краже, поскольку рассматриваемый материал изначально не принадлежал обвинителю. Согласно закону об авторских правах, важен не столько сам факт копирования чьего-то произведения. Значение имеет, что  вы скопировали и в каком объеме.  Доктрина интеллектуальной собственности не является практическим применением этического принципа «не укради». Она базируется на допущении, разрешающем  кражу в определенных ситуациях. Защита авторских прав имеет временные рамки: как только произведение становится общественным достоянием, любой может копировать его без всяких ограничений. Или предположим, вы в своем подвале изобрели лекарство от рака груди. Любой полученный патент защищает ваши права в течение 20 лет, но по истечении данного срока вашим изобретением может воспользоваться любой человек. Первоначальная монополия – это экономический стимул для людей, изобретающих вещи вроде лекарств от рака. Но по прошествии разумного периода времени любой получает право украсть ваше лекарство, потому что это в интересах общества – предоставить свободный доступ к вашему изобретению как можно большему количеству людей. Только так они смогут изучить его и разработать более эффективные и дешевые варианты. Этот баланс между защитой и ограничением интеллектуальной собственности, по сути, зафиксирован в конституции: «Конгресс имеет право содействовать развитию наук и полезных ремесел, обеспечивая на определенный срок – (обратите внимание на уточнение определенный)  – авторам и изобретателям исключительные права на их произведения и открытия».

Так правда ли, что слова принадлежат тому, кто их написал, так же, как иные виды собственности принадлежат своим владельцам? Вообще-то нет. Вот что пишет профессор юриспруденции Стэнфордского университета Лоуренс Лессиг в своей новой книге «Свободная культура» (Free Culture):

«Называть авторское право в обыденной речи "правом собственности" не совсем верно, поскольку в данном случае это довольно странный вид собственности… Если я беру стол для пикника, стоящий у вас на заднем дворе, то понимаю, что беру, – вещь, стол для пикника, и после того как я ее забрал, этой вещи у вас не будет. Но что я забираю, если, позаимствовав хорошую идею и последовав вашему примеру, иду в магазин и покупаю там стол для пикника и ставлю его у себя на заднем дворе? Что же в таком случае я взял?

Дело не в вещественности столиков для пикника по сравнению с идеями, хотя это различие имеет важное значение. Суть в том, что обычно – за крайне редким исключением – идеи, увидевшие свет, свободны. Я ничего у вас не забираю, если копирую ваш стиль одежды – хотя могу показаться странным, если буду делать это каждый день… Напротив, как выразился Томас Джефферсон (и это особенно верно в случае подражания в одежде): "Тот, кто заимствует у меня идею, обогащает свои знания, не уменьшая моих; точно так же, как тот, кто зажигает свою свечу от моей, получает свет, не оставляя меня во тьме"».

По мнению Лессига, в вопросах разграничения личных и общественных интересов в отношении интеллектуальной собственности суды и Конгресс в большей степени склоняются в сторону личных интересов. Он пишет, к примеру, о настойчивом стремлении некоторых развивающихся стран получить доступ к недорогим аналогам западных лекарств посредством так называемого «параллельного импорта», т. е. покупки лекарств у других развивающихся стран, получивших лицензию на производство патентованных препаратов. Это решение могло бы спасти множество жизней. Соединенные Штаты воспротивились, но не потому, что параллельный импорт сказался бы на прибыли западных фармацевтических компаний (в конце концов, в развивающиеся страны они продают не так уж много патентованных лекарств). США мотивируют свой отказ тем, что такое разрешение нарушает неприкосновенность интеллектуальной собственности. «Мы как культура утратили этот баланс, – пишет Лессиг. – Сегодня в нашей культуре царит собственнический фундаментализм, несвойственный нашей традиции».

Но даже то, что Лессиг осуждает как экстремизм интеллектуальной собственности, признает наличие у нее определенных границ. Соединенные Штаты не наложили вечный запрет на доступ к дешевым аналогам американских лекарственных препаратов. Развивающимся странам надо просто подождать, пока истечет срок действия патентов. Споры, разгоревшиеся между Лессигом и ярыми защитниками интеллектуальной собственности, ведутся преимущественно о том, где и когда  следует проводить границу между правом копировать и правом защищать от копирования. Вопрос о том, следует ли вообще  проводить такую границу, не поднимается.

Однако плагиат, как ни странно, другое дело. Этические правила, регулирующие степень приемлемости копирования одним писателем другого, еще более экстремальны, чем самая экстремальная позиция защитников интеллектуальной собственности. Мы каким-то образом постановили, что копирование применительно к литературе не приемлемо ни в коем случае.  Не так давно профессор юриспруденции Лоуренс Трайб был обвинен в заимствовании у историка Генри Абрахама материала для своей книги 1985 года «Боже, храни этот почтенный суд» (God Save This Honorable Court). На чем основывалось обвинение? В разоблачительной статье, опубликованной в консервативном журнале Weekly Standard,  Джозеф Боттам привел ряд примеров близких парафраз, но в качестве неопровержимой улики выступило одно заимствованное предложение: «Тафт публично выставил Питни "слабым звеном" суда, которому он не поручил бы вести дела». Вот и все. Четырнадцать слов.

Вскоре после знакомства с «Застывшими» я встретился с приятелем, работающим в музыкальной индустрии. Мы расположились в гостиной его квартиры в Верхнем Ист-Сайде, усевшись друг против друга в мягкие кресла, и начали слушать компакт-диски. Мой приятель поставил сначала «Angel» рэгги-исполнителя Шэгги, а потом «The Joker» группы Steve Miller Band и попросил внимательно прислушаться к сходству басовых партий. Потом он включил «Whole Lotta Love» группы Led Zeppelin и «You Need Love» Мадди Уотерса, чтобы показать, каким богатым источником вдохновения этот блюз послужил для Led Zeppelin. Он заставил меня слушать «Twice My Age», исполненную Шабба Рэнксом и Кристалл, и приторный поп-образец 1970-х «Seasons in the Sun» до тех пор, пока я не уловил в первой песне отголоски второй. Он поставил «Last Christmas» дуэта Wham! за которым последовала композиция Барри Манилоу «Can't Smile Without You», и объяснил, почему Манилоу мог бы очень удивиться, услышав эту песню. А потом «Joanna» команды Kool and the Gang, поскольку «Last Christmas» также является данью уважения Kool and the Gang, пусть и в другом отношении. «Этот звук присутствует у Nirvana, – заметил мой приятель. – Сначала мягкий, а потом громкий, взрывной, во многом на него повлияли Pixies. Но Курт Кобейн (автор песен и вокалист Nirvana) был настоящим гением и сумел наделить его собственным звучанием. A "Smells Like Teen Spirit"? (Он говорил о самой известной песне Nirvana.) Вот группа Boston и их "More Than a Feeling". – Он начал напевать мотив хита Boston, а потом сказал: – Услышав "Teen Spirit" впервые, я подумал: это же гитарный пассаж из "More Than a Feeling"! Но звучал он совершенно по-иному, ново, ярко, убедительно!»

Он поставил новый диск. Род Стюарт и его «Do Ya Think Vm  Sexy», композиция, пользовавшаяся бешеной популярностью в 1970-е. У нее был великолепный, невероятно запоминающийся припев – наверное, миллионы американцев напевали эту мелодию в тот год, когда появилась песня. Затем последовала композиция «Taj Mahal» бразильского певца Жоржи Бен Жора, записанная несколькими годами раньше песни Рода Стюарта. В молодости мой приятель работал диджеем и в какой-то момент увлекся музыкой разных стран. «Тогда-то я на нее и наткнулся», – рассказал он. На его лице появилась озорная улыбка. Вступительные аккорды «Taj Mahal» звучали очень по-южноамерикански и были вовсе не похожи на то, что мы только что слушали. Но вдруг я услышал! Мелодия была настолько узнаваемой, что я даже рассмеялся. Это был припев из «Do Ya Think Vm  Sexy» – почти нота в ноту. Может быть, Род Стюарт придумал эту фигуру независимо от Жоржи, поскольку сходство еще не является доказательством заимствования. А может быть, он был в Бразилии, услышал местную музыку, и она пришлась ему по душе.

У моего приятеля есть сотни подобных примеров. Мы могли бы часами сидеть в гостиной, изучая музыкальную генеалогию. Но злится ли он, когда находит очередной пример? Разумеется, нет. Он достаточно хорошо разбирается в музыке, чтобы понимать: свидетельства влияния – заимствования, видоизменения, переписывания – составляют самую суть творческого процесса. Понятное дело, копирование может зайти слишком далеко. Бывают случаи полного копирования одним артистом произведений другого, и оставлять их без внимания значило бы препятствовать настоящему творчеству. Но не меньшую опасность представляет и чрезмерное рвение в контролировании творческого процесса. Если бы Led Zeppelin не имели возможности черпать вдохновение из блюза, у нас не было бы «Whole Lotta Love». Если бы Курт Кобейн не услышал «More Than a Feeling» и не переработал особенно понравившуюся ему часть, у нас не было бы «Smells Like Teen Spirit», а ведь с точки зрения эволюции рока «Smells Like Teen Spirit» ушла на шаг дальше, чем «More Than a Feeling». Успешный музыкальный деятель должен разграничивать преобразовательное и производное заимствование, и именно этого разграничения, как я понял, недоставало в деле Брайони Лейвери. Да, она скопировала мою работу. Но никто не задался вопросом, почему она это сделала, что конкретно скопировала и не преследовала ли при этом некую значимую цель.

Брайони Лейвери навестила меня в начале октября. Стоял погожий субботний день. Мы встретились в моей квартире. Ей за пятьдесят; короткие взъерошенные белокурые волосы, светло-голубые глаза. Она была одета в джинсы и свободную зеленую рубашку. В ней чувствовалась растерянность. Накануне в Times  появилась статья театрального критика Бена Брэнтли, в которой он нелестно отозвался о ее новой пьесе «Последняя Пасха». А ведь эта пьеса должна была стать ее триумфом. «Застывшие» номинировались на «Тони». «Последняя Пасха» открыла сезон небродвейских постановок. А сейчас?

Лейвери тяжело уселась за кухонный стол. «Меня просто разрывают эмоции, – промолвила она, нервно перебирая пальцами, словно хотела закурить. – Мне кажется, когда работаешь, пребываешь между абсолютной уверенностью и абсолютным сомнением, и у меня с избытком хватает и того и другого. Я была уверена, что после «Застывших» смогу написать еще что-нибудь толковое, но вся эта история заставила меня усомниться в себе. – Она подняла глаза. – Простите меня».

Лейвери пустилась в объяснения: «Когда я пишу, то почему-то зацикливаюсь на каких-то вещах. Я вырезаю статьи из газет, потому что истории или что-то в них меня привлекает, и мне кажется, что это подходит для сцены. Потом все начинает приобретать более плотную фактуру. Как будто загустевает суп. А потом постепенно формируется история, которая тоже имеет свою структуру. Я читала триллеры вроде "Молчания ягнят" о чертовски умных серийных убийцах, смотрела документальные фильмы о жертвах йоркширской пары Майры Хиндли и Йена Брейди. Их прозвали "вересковыми убийцами", они похищали детей. Мне казалось, убийство сложно считать чертовски умным поступком. Как раз наоборот. Нет ничего более банального, идиотского и деструктивного. Я видела интервью с теми, кто выжил, и больше всего меня поразило то, что они словно застыли во времени. Один из них сказал: "Я умею прощать, но если бы этот человек оказался сейчас передо мной, я не смог бы его простить. Я бы его убил". Эта фраза есть в "Застывших". Я много об этом думала. Затем моя мать легла в больницу на простую операцию, а хирург проколол ей матку и кишечник, и у нее начался перитонит, от которого она умерла».

Заговорив о матери, Лейвери была вынуждена сделать паузу и собраться с духом. «Ей было семьдесят четыре, и я поняла, что совершенно простила его. Думаю, с его стороны это была честная ошибка. Мне жаль, что такое случилось с моей матерью, но это честная ошибка». Собственные чувства смущали Лейвери, потому что в ее жизни присутствовали люди, против которых она годами копила обиду, причем по самым пустяковым причинам. «"Застывшие" были с моей стороны попыткой понять природу прощения», – заключила она.

В конце концов, Лейвери остановилась на пьесе с тремя персонажами. Первый – серийный убийца Ральф, который похищает и убивает маленькую девочку. Второй – мать убитой девочки, Нэнси. Третий – психиатр из Нью-Йорка по имени Агнета, которая приезжает в Англию для обследования Ральфа. По ходу действия три жизни постепенно переплетаются, герои меняются и «оживают», примиряясь с идеей прощения. Образ Ральфа Лейвери, по ее словам, позаимствовала из книги Рея Уайра и Тима Тейта «Убийство детства» (The Murder of Childhood). Образ Нэнси она позаимствовала из статьи Guardian,  написанной женщиной по имени Мэриан Партингтон – ее сестра была убита серийными убийцами Фредериком и Розмари Уэст. А образ Агнеты Лейвери позаимствовала из перепечатки моей статьи в британском журнале. «Я хотела написать об ученом, который бы понимал и который бы объяснил, как можно простить человека, убившего твою дочь, который бы объяснил, что серийные убийства являются не преступлением зла, а преступлением болезни. Я хотела, чтобы пьеса была достоверной», – добавила она.

Но почему же она не сделала ссылку на первоисточники – меня и Льюис? Как она могла проявлять такую щепетильность в отношении достоверности, но не в отношении авторства? Лейвери не могла ответить на этот вопрос. «Я думала, этот материал можно свободно использовать, – сказала она, смущенно пожимая плечами. – Мне и в голову не пришло спросить у вас разрешения. Я думала, это просто хроника».

Она сама понимала, как безнадежно нелепо звучали ее оправдания, особенно когда стала объяснять, что папка с первоисточниками, использованными при написании пьесы, потерялась еще во время первой постановки.

Но затем Лейвери перешла к Мэриан Партингтон, ее второму источнику вдохновения, и в ее объяснениях появились новые пробелы. Работая над «Застывшими», она написала Партингтон, чтобы уведомить ее о том, что опирается в пьесе на историю ее жизни. Когда «Застывшие» были поставлены в Лондоне, они с Партингтон встретились. Об этом я узнал еще два года назад, задолго до обвинений в плагиате, из Guardian,  когда просматривал статьи о Лейвери в британской прессе:

«Лейвери понимает, скольким обязана статье Партингтон, и охотно это признает. "Я всегда ссылаюсь на ее имя, поскольку понимаю, в каком неоплатном долгу нахожусь перед щедростью Мэриан Партингтон… При написании подобных произведений следует быть предельно деликатным, ведь они затрагивают разбитые людские жизни, и нельзя допускать, чтобы эти люди узнали об этом случайно".

Получается, Лейвери не принимала в расчет не интеллектуальную собственность вообще; она не принимала в расчет мою интеллектуальную собственность. А все потому, что, по ее мнению, позаимствованное у меня относилось к иной категории – к «хроникам», как она выразилась. Она скопировала мое описание коллеги Дороти Льюис Джонатана Пинкуса, проводящего неврологическое обследование. Она скопировала описание губительного воздействия на нервную систему длительных периодов стресса. Она скопировала мою запись телевизионного интервью с Франклином. Она привела цитату, взятую мной из исследования о детях, подвергшихся насилию, а также использовала высказывание Льюис о природе зла. Она не копировала мои размышления, умозаключения или структуру, а взяла предложения вроде: «Функция коры головного мозга – и, в частности, частей коры, расположенных под лбом, известных как лобные доли, – преобразовывать импульсы мозга, формировать суждения, организовывать поведение и принятие решений, обучаться и придерживаться правил повседневной жизни». Крайне сложно приписывать себе заслугу авторства подобных предложений. Полагаю, это переработанная версия текста из какого-то учебника. Лейвери понимала, что не сослаться на Партингтон будет неправильно. Заимствование истории женщины, сестра которой стала жертвой серийного убийцы, – дело деликатное, поскольку эта история имеет эмоциональную значимость для автора. Как сказала Лейвери, она затрагивает разбитые людские жизни. Относятся ли к той же категории шаблонные описания физиологических функций?

Не меньшее значение имеет и то, как  Лейвери использовала мои слова. Заимствование переходит границы, если используется для производного произведения. Одно дело писать историю семейства Кеннеди, как Дорис Керне Гудвин, и без указания на первоначальные источники заимствовать отрывки из другой истории Кеннеди. Но Лейвери не писала биографический очерк Дороти Льюис. Она писала пьесу на совершенно новую тему – что случится, если женщина встретит человека, убившего ее дочь. И воспользовалась моими описаниями профессиональной и личной жизни Льюис для придания противостоянию правдоподобности. Разве не в этом смысл творческого процесса? Проблема не в старых словах на службе новых идей. Творческий процесс разрушают новые слова на службе старых идей.

Это подводит нас ко второй проблеме плагиата. Он не просто проявление экстремизма. Он выпадает из общего вопроса о том, что препятствует творческому процессу, а что нет. Мы принимаем право одного писателя лепить точные копии произведений другого – вспомните, сколько детективов-клонов о серийных убийцах появилось после «Молчания ягнят». Тем не менее, когда Кэти Экер включила в свой сатирический роман описания сексуальных сцен из Харольда Роббинса, ее обвинили в плагиате и угрожали ей судебным иском. Когда я работал в газете, нам постоянно приходилось «перерабатывать» статьи из Times:  создавать новый материал на основе чужих идей. Но вздумай мы позаимствовать хоть слово из статей Times  – хотя бы даже самые стандартные фразы, – это было бы расценено как нарушение, влекущее за собой увольнение. Этика плагиата породила пестование незначительных различий: поскольку журналистика не может сознаться в своей производной сущности, ей приходится проявлять оригинальность на уровне предложения.

По словам Дороти Льюис, больше всего в «Застывших» ее задел роман Агнеты и ее коллеги Дэвида Нэбкуса. Льюис боялась, как бы люди не стали подозревать, будто и у нее роман с коллегой Джонатаном Пинкусом. «Это клевета, – заявила Льюис. – Меня легко узнать в этой пьесе. Мне многие звонили и говорили "Дороти, эта пьеса о тебе"„и если до сих пор все было правдой, значит, и роман – правда. Еще и поэтому я чувствую себя оскорбленной. Если ты заимствуешь чужую жизнь для своего персонажа, ты не должен придумывать роман и уж тем более делать его кульминационным моментом пьесы».

Нетрудно догадаться, какое потрясение испытала Льюис, сидя в зале и видя, как ее «героиня» совершает столь неблагоразумный поступок. Однако, по правде говоря, у Лейвери имелись все основания на то, чтобы придумать любовную связь Агнеты, потому что Агиета – не Дороти Льюис. Она – выдуманный персонаж, срисованный с Льюис, но действующий в вымышленных обстоятельствах. В реальной жизни Льюис поцеловала Теда Банди в щеку, и в некоторых версиях «Застывших» Агнета целует Ральфа. Но Льюис поцеловала Банди, потому что тот первым поцеловал ее, и ответить на поцелуй убийцы – это совсем не то же самое, что поцеловать его по своей инициативе. Когда мы впервые встречаемся с Агнетой, она выбегает из дома, а потом высказывает вслух свои кровожадные мысли в самолете. Дороти Льюис также торопится по делам, и ей также приходят в голову мысли об убийстве. Основная цель этой сцены – заставить нас в этот момент подумать, что Агнета сумасшедшая. Но о Льюис с уверенностью можно сказать, что с рассудком у нее все в порядке. Непоколебимой верой в себя и свою работу она убеждала людей пересмотреть свои представления о преступности. Льюис злится не столько потому, что Лейвери переписала иными словами историю ее жизни, но потому, что та изменила  историю ее жизни. Недовольство Льюис вызвано не только плагиатом, но и искусством – использованием старых слов на службе новой идеи, – и ее чувства вполне можно понять, ведь преобразования, производимые искусством, могут быть не менее болезненными и неприятными, чем воровство, совершаемое плагиаторами. Но ведь искусство не является нарушением этических норм.

Читая рецензии на «Застывших», я обратил внимание на то, что критики то и дело без указания на первоисточник употребляли различные версии фразы «Разница между преступлением зла и преступлением болезни есть разница между грехом и симптомом». Это, как известно, моя фраза. Я ее написал. Лейвери позаимствовала ее у меня, а критики, в свою очередь, позаимствовали ее у Лейвери. Плагиат с плагиата. В данном случае прикрыться «искусством» уже не получится: ничего нового эта фраза не принесла. И «хроникой» это не назовешь. Тем не менее принадлежат ли «грехи и симптомы» именно мне? Как оказалось, есть одна цитата Ганди, в которой упоминаются эти два слова, и, вздумай я перепахать все наследие английской литературы, уверен, преступлений зла и преступлений болезни насобиралось бы на вагон и еще маленькую тележку. Самое главное в деле «Phantom» то, что Рэй Рэпп, если даже и заимствовал у Эндрю Ллойд Уэббера, определенно не подозревал об этом, равно как и Эндрю Ллойд Уэббер не подозревал о том, что заимствовал сам у себя. Творческая собственность, напоминает нам Лессиг, обладает множеством жизней – в наш почтовый ящик кидают газету, она попадает в архив человеческих знаний, а потом в нее заворачивают рыбу. И к тому моменту, когда идеи обретают третью или четвертую жизнь, мы уже не помним, откуда они взялись, и не можем контролировать их дальнейший путь. Высшее проявление непорядочности ярых плагиаторов в том, что они заставляют нас притворяться, будто этих цепочек влияния и эволюции не существует и слова автора порождаются непорочным зачатием и живут вечно. Наверное, я мог бы разозлиться из-за того, что случилось с моими словами. Или просто признать, что уже достаточно наигрался с этой фразой, – и выпустить ее на свободу.

«Все это так ужасно, потому что наносит удар по моему собственному представлению о моем характере, – сказала Лейвери, сидя за кухонным столом. За ее спиной стоял принесенный ею букет цветов. – Ужасные ощущения. Я должна пройти через эти мучения из-за своей небрежности. Я бы все исправила, да не знаю как. Но я действительно не думала, что делаю что-то плохое… А потом вышла эта статья в New York Times  и разошлась по всем континентам. – Воцарилась долгая пауза. Она была убита горем. И пребывала в смятении, потому что не могла понять, как получилось, что из-за обычных 675 слов рухнул весь ее мир. – Все это ужасно, кошмарно. – Она начала плакать. – Я до сих пор пытаюсь осознать случившееся. Все это не просто так, а ради какой-то цели… Какой бы она ни была».