Мина

Птиц, которых на самом деле не было, я начала видеть еще в детстве, но в подростковом возрасте галлюцинации понемногу перестали меня посещать. Потом я открыла для себя бурбон и секс, что, конечно, не могло меня не отвлечь, и к восемнадцати годам, уехав из дома и поступив в университет в Англии, я уже совсем отвыкла от этих птиц. Порой мне случалось увидеть сороку, которая что-то уж очень засиделась на ветке над моей головой, а однажды на Рождество прилетел снегирь и уселся за окном моей комнаты в общежитии, изображая поздравительную открытку. Но странным в нем было только то, что он отчего-то предпочел раздавленную банку из-под пива заснеженной березовой ветке, и то, что он сидел на этой банке не шевелясь, дольше, чем обычно сидят на одном месте живые птицы.

После того, как я навестила Джерейнта, он отправил мне гифку совенка, которую я долго пересматривала, пытаясь понять ее глубокий скрытый смысл; звонить мне он не стал. Меня не покидало чувство, что он смущен, хотя это было совершенно ему несвойственно. Он всегда был бесстыжим, его эго – непробиваемым. Я по неведению истолковала смущение как хороший знак. Какую бы маску он ни надевал, какими бы острыми ни были шипы его брони, он наконец понял, что зашел слишком далеко. Это стало тревожным звонком, и он наконец осознал: нельзя так сильно зацикливаться, нужно хоть иногда делать перерыв в работе, и завязать с наркотиками, и что там еще. Я решила – он двигался по курсу, ведущему к катастрофе, и лишь в последний момент изменил направление.

Я ошибалась.

Я напряженно готовилась к экзаменам, сильно нервничала, и, когда Джерейнт наконец позвонил, я не ответила, а лишь сохранила голосовую запись. Я сердилась на него за то, что он не позвонил раньше. Беспокоилась, конечно, но это беспокойство тонуло в других переживаниях.

Неважно, как упорно я теперь старалась об этом забыть – у меня ничего не получалось. Факт оставался фактом: я злилась на него и решила гнусно отомстить, не перезвонив ему. Хотела, чтобы он помучился день или два, осознал, что я не собираюсь в любую минуту бросать все и мчаться к нему на помощь, что нельзя без конца разыгрывать драмы.

Было тяжело не перезвонить ему в тот же вечер; наши роли так надежно укоренились. Я обещала себе позвонить завтра или на следующий день, убеждала себя, что это только пойдет ему на пользу.

В ту же ночь я проснулась в ужасе, в ледяном поту. Все мое тело было напряжено. Когда мы жили вместе с Джером, он порой просыпался в таком состоянии. Я почувствовала всей кожей – случилось что-то страшное. Лицо промокло от слез – я плакала во сне. Горло распухло, охрипло.

Телефон тихо запищал, я потянулась к нему и увидела на подушке целую стаю черноглазых скворцов. Они ничего не весили, не издавали ни звука. Их ножки и перышки были неподвижны. Они тихо смотрели на меня, ожидая, когда я отвечу на звонок.

Еще не увидев номер, я знала – это Пат. Тяжесть мрачного предчувствия сжала мне живот.

– Нужно ехать в больницу, – сказала она. – Джерейнт…

Я слушала адрес больницы, указания Пат. Даже в таком состоянии она была спокойной и заботливой. Снова повторила адрес и то, как лучше добраться, убедилась, что я запомнила.

– Возьми такси, мы расплатимся, когда приедешь.

Я хотела сказать ей: деньги ничего не значат, и, конечно, у меня есть заначка на черный день (вранье), но все мои мысли поглотило ощущение, что я опоздаю, что никогда больше не увижу Джерейнта в живых. Не знаю, оттого ли, что он был моим братом, оттого, что мы были близнецами, оттого, что молчаливая стая птиц так и сидела у меня на подушке – но я просто знала это, и все. Ни одна терапия не могла бы убедить меня в обратном.

Я с поразительной ясностью вспомнила больницу. Лучше было бы не вспоминать, но она всплыла в памяти, как на диораме. Серо-зеленые стены, резкая яркость света. Успокаивающий тон медбрата, его сильный уэльский акцент. Дядя Дилан, который поднялся и прижал меня к себе. Он называл меня «кариад», его одежда пахла сосновой смолой и свежестью. Я вспомнила и то, как Пат смотрела мимо меня, будто меня здесь не было.

Я вспомнила, что опоздала, что, когда нас позвали посмотреть на тело Джерейнта, его уже не было. Была лишь восковая фигура, лежавшая на больничной койке, и трубки, торчавшие из вен на тыльной стороне ладони. Я так хорошо знала его лицо, лучше, чем свое собственное. Лицо человека на кровати было чужим. Это был не брат.

Я вспомнила, что следующим утром, когда мы вернулись из больницы домой и выползали, измученные, из машины дяди Дилана, Пат спросила: «Как ты допустила такое?», и меня даже не ранили ее слова. Чувство вины было таким сильным, что оно просто не могло стать еще сильнее. Оно поглотило меня целиком, оно стало всем, я сама стала этим чувством. Я не остановила Джерейнта. Я не знала или не хотела знать, как далеко все зашло. Я не обратила внимания, как расширились его зрачки. Я хотела верить, что он сам себя запугал, что это была всего лишь паранойя, что следует проучить его за такое поведение.

Я не ответила на его звонок.

Столько раз Джерейнт приходил мне на помощь, а когда помощь понадобилась ему, я его предала. Я не смогла его спасти и не смогла простить себя за это. В сравнении с этим было совершенно неважно, что Пат считает точно так же.