В хорошей компании, да за хорошей выпивкой он любил рассказывать о своей работе на «скорой» в начале чумовых девяностых.

Легендарное было времечко: у врачей к обычным диагнозам добавились огнестрельные и ножевые ранения, обдолбанные наркотиками мальчики и девочки из приличных семей и – повседневный бич – отравления алкоголем. Повырастали ларьки-поганки, где мутные личности торговали подозрительным пойлом, разлитым в грязную тару по вонючим подвалам. А продавали отраву всем, кому попало, будь ты хоть юный пионер – только бабки гони. Страну трясло и колотило; люди не могли прокормить и одеть-обуть детей; разваливались НИИ и заводы, процветали чёрные риелторы, гуляла – торговала навынос стволами и боеприпасами нищая армия… А шальные деньжищи родимой грабиловки уже летали по небу, сбиваясь в первоначальные капиталы, в грозовые тучи, откуда, погромыхивая взрывами, сверкали огнестрельные молнии.

Ох и наперевозили в те годы по «скорой», на-перетаскали разного-всякого народу… Много было пришлых-деревенских, кто ехал в Питер в надежде на лучшую жизнь, а попадал в разборки, в непонятки, в леденящие душу истории, или уж сразу – под шальные пули. Баб несчастных подбирали без счёту – обманутых, голодных, отравленных алкоголем или наркотиками; вытаскивали полумёртвых из сугробов, из грязных шалманов, подбирали на вокзалах, на ступенях пивных рыгаловок, из-под обоссанных подъездных батарей…

На что те надеялись, устремляясь в Питер? На симпатичную свою мордашку? На отличный аттестат поселковой школы? На какое-то звёздное везение, высмотренное в голливудской бодяге?..

Некоторых спасённых команда «скорой» дня по три держала прямо там, на подстанции, – отмывали, перевязывали, лечили, подкармливали… Потом сбрасывались по денежке и отправляли своей дорогой. Разве что мораль не читали. Врачи-то в основном – мужики, слабый пол – какая там, к чёрту, мораль.

Так на их подстанции появилась Люся. Эту не смогли отправить восвояси, некуда было: такую измордованную привезли её с Московского вокзала – жуть! – а в больницу везти бесполезно. Выходили, что делать… Она оказалась ласковой, очень честной и умелой. Едва очухалась, притаранила откуда-то электрическую плитку (Оксана Борисовна уверяла: украла). Может, и украла, а только с тех пор всегда что-то горяченькое на станции было. Прискакал между вызовами, сосиску заглотнул – беги дальше. И убирала, и простыни-халаты штопала – мировая девка оказалась. И как-то так она случайно… забеременела. От кого – не знала, ласковая была. Благодарная. Ну, куда её девать? С новорождённым мальчиком Серёжей привезли всё на ту же Первую подстанцию Петроградского района, где те и продолжили жить: мать, блин, и дитя. Мальчишка, сын полка, тоже славный оказался, и в теме: целыми днями сидел на широком подоконнике, играя с машинками. Во что играл? В «скорую», конечно. «Сорок пять двадцать три! – покрикивал басом. – Кардиологический коллапс! Живей, живей, ябтву мать!!!»

На вызовы по пулевому или ножевому ранениям команда «скорой» ехала безо всякой милиции, да и где её взять, ту милицию?! – ехали на свой страх и риск, и бывало, на месте к горлу врача приставляли нож или пистолет: спасай, доктор, не то пожалеешь.

Так однажды они с Оксаной Борисовной выехали вдвоём на вызов в один из спальных районов. Прибыли по адресу. В лифте ездит куча говна, так что – пешочком на пятый этаж. Там в квартире на полу труп лежит, давно истёкший кровью. А вокруг него – целая толпа соплеменников: глаза, как угли, все дышат огнём, все при качественном оружии. Дагестанцы или чеченцы, или кто-то вот такой. И тот, что постарше, «барон» ихний – седая щетина на щеках и круглая седая башка, – помахивая пистолетом, кричит Стаху:

– Давай, живо переливай ему свою кровь, не то пристрелим!

Этот их мёртвый соратник на полу, или, скажем, родственник… лежит, практически готовый к погребению. Но банда вся под кайфом, или просто дикие – не с кем говорить.

Стах обернулся на Оксану Борисовну: та побледнела, озирается по сторонам, и чудо, что на ногах ещё держится.

– Хорошо, – говорит он, – сейчас, немедленно приступим. Только надо больного срочно везти в стационар, у нас тут нужного оборудования нет, понимаешь? Здесь никак не получится…

– Едем!!! В… сцацинар!!! – рычит атаман, размахивая своим пистолетом. – Живо!!! Убью обоих!!!

Пока грузят труп в машину, Федя – молодчага! – по движению брови Стаха умудряется передать информацию диспетчеру.

И едет с ветерком в больницу такой вот интересный кортеж: «скорая» мчится оживлять труп, вокруг неё справа-слева бандитский конвой на джипах; а уж за теми на некотором отдалении возникает группа бойцов ОМОНа. Его тогда только создали, и он рад потренироваться.

Приезжаем. Каталку с трупом – в приёмный покой, оба доктора под дулами – за каталкой, следом врывается вся бандитская шобла, а уж за теми вламывается ОМОН. «Всем на пол! – кричат наши бравые парни. – Руки вверх! Бросить оружие!» И Стах сбивает с ног Оксану Борисовну и валится на неё сверху – прикрыть…

В этом месте рассказа он всегда закладывал паузу и доливал себе из бутылки. Ждал вопроса, ибо самой эффектной была концовка эпизода.

– И что?! – нетерпеливо спрашивали его.

Он губами брал глоток виски, несколько секунд катал его на языке и спокойно отвечал:

– Ничего… Встали, отряхнулись. Поехали по следующему вызову.

…Да, пронзительные истории случались, как говорится: сюжеты для небольших рассказов. Однажды приехали по вызову: квартира в доме на Адмиралтейской набережной. Дверь открыта, хозяев не дозваться… А сама квартира – немыслимая дворцовая роскошь, Версаль; и окна – на Неву. Мебель вдоль анфилады комнат – всё барокко, классицизм… Полное обалдение в наше-то нищее время, да на наше изумлённое зрение. И в спальне, на умопомрачительной барочной кровати лежит в алькове молодой человек лет тридцати; в ногах – огромный чёрный дог. Дог подпускает врачей, но следит за каждым движением, глаз не сводит. У юноши сильные боли в грудине, стонет он, еле губами шевелит. Словом, инфаркт по всем признакам. Но в машинах и кардиографы не всегда были. Уговорили его – в стационар, повезли… Там подтвердили острый инфаркт и стали оформлять госпитализацию: три недели полного покоя минимум.

– Вы с ума сошли? – говорит больной. – У меня контракт, у меня бизнес, через три недели меня закопают!

Встал и вышел из приёмного покоя. Дошёл до ворот и упал…

Случай, конечно, печальный, но бывало и не такое. А Стах всё успокоиться не мог: человека – оно понятно, закопали, и даже раньше, чем тот опасался, – а вот собака, элегантный аристократический дог, подозрительно следящий за руками врачей? Стаха тянуло наведаться, разузнать: забрал ли пса кто-то из родственников? Всё казалось – тот так и остался в квартире и ждёт хозяина…

Были, однако, случаи, о которых Стах никому не рассказывал, и сам старался забыть. Не забывалось… Самым страшным было: пострадавшие дети. Замученные, истощённые, беспризорные… Забытые самой жизнью.

Тот день, когда на всех парах они мчали в приёмный покой девчонку лет четырёх, он долго не мог забыть. Она глотнула какого-то зелья – то ли сама стащила, то ли взрослые, ублюдки, подшутили… Потом, когда даже этим гнидам стало не смешно, они решились вызвать «скорую». Малышка выгибалась в руках у Стаха, билась в конвульсиях, кричала всю дорогу – её мучали кошмары. Стах обнимал её, не умолкая ни на минуту, уговаривал: нет, она не в болоте с крокодилами, нет, её не укусят, нет-нет, её ручки-ножки на месте!

И весь тот день не мог прийти в себя, работал, сцепив зубы, – мысленно матерился… Весь тот проклятый день думал о маме, вспоминал, как Наталья кричала ему: «…да Сонечка и не хотела помнить правды!!! Боялась – назад, в темноту, в грязь, в поезда!»

Поздно вечером позвонил Лёвке: не знает ли тот, как отнимают детей у наркуш… если по закону?

(Девочка была рыженькой, не выходила из головы.)

– В смысле… удочерить? – уточнил Лёвка, спокойно выслушав поток его горячечной речи. – Не сходи с ума, идиот, куда тебе ещё ребёнок! Кто за ней смотреть будет, пока ты вкалываешь – Гинзбург, Муса Алиевич? Так он чуть не круглый год на даче сидит и рехнулся окончательно…

Дача находилась на станции Дунай – что само по себе смешно, ибо в окрестностях там не только Дунай отсутствовал или, скажем, озерцо плоховатое. Там даже карьера никакого не было – нырнуть разок. До Ладожского километров пятнадцать, что по тем временам расстояние необоримое – без машины-то.

Место непрестижное, дачный посёлок, дома и дома. Именно там Лазарь, брат татарина Гинзбурга, много лет назад выбил участок. Там на старости лет Зови-меня-Гинзбург живал месяцами – больше, чем в собственной комнате на Жуковского. Возможно, потому, что в строительстве данного семейного объекта принимал самое деятельное участие, хотя семья уже тогда старалась оградить его от соприкосновения с людьми и окружающей фауной. В семье уже тогда его считали абсолютно чокнутым.

Вот типичный эпизод из его жизни.

Поскольку дачу братья строили из всякого бросового дерьма, Зови-меня-Гингзбург с огромным рюкзаком ездил по окрестным деревням в поисках стройматериалов. Ездил-ездил… и однажды пропал на трое суток. Вся родня бросилась его искать: решили, что он, как обычно, ввязался в какую-нибудь драку, что его прибили, сбросили в овраг, в болото… Лазарь осунулся, колесил, как безумный, на велосипеде по окрестным лесам – искал растерзанный труп брата…

И вдруг тот нашёлся: Зови-меня-Гинзбург сидел в местном КПЗ.

– Что случилось?! – возопил воскрешённый Лазарь. Да ничего особенного: купил за наличку старые доски без документов, менты задержали в поезде и забрали к себе – может, в надежде выручить пятёру-другую: жить-то надо.

– Но ты ведь… ты бы мог попросить позвонить… – пытался понять Лазарь, когда старик уже сидел дома, попивая свой чай, по которому соскучился в КПЗ. – Мог ведь как-то нам сообщить?

– Не хотел тебя беспокоить, – отвечал Зови-меня-Гинзбург, обстоятельно размешивая мёд в стакане. – Там тепло, светло, кормят. Ну сидел… это ж не повод кого-то беспокоить… Пусть гои горят в аду.

Словом – дача. Дом как дом, как все возведённые народом послевоенные деревянные халабуды: две комнаты и застеклённая веранда. Ну, печка ещё была, и неплохо грела – с условием, что зимой в доме всё-таки надо было сидеть в «душегрейке».

А вот кухню братья решили строить сами, гораздо позже – в восьмидесятых.

Вообще, для кухни люди просто покупали списанные где-то строительные вагончики. Но эти два братца-всех-умней решили возвести свой особый вагончик. Лазарь до пенсии был заместителем начальника ленинградского «Фасадремонта» и в семье считался авторитетом в вопросах строительства.

Далее в повествовании Стаха «О даче» следовала вставная новелла:

– Тут надо слегка отвлечься на почву, – говорил он. – На неё когда-то и Пётр Великий отвлекался. Данная местность, она понятно какая: болото. Дёрн, под ним – вода. Полуглина, полу-грязь. Строить в таких местах нельзя, да и зачем? Широка страна моя родная. Чтобы здесь строить, надо многое учитывать; надо нестандартно мыслить. Скажем, сваи вбивать. Извольте-ка на пять-десять метров в глубину болота засандалить сваи, а на них уже возводить свой ампир. Способ безумный, конечно. А куда деться? Взбрело же Петру, а за ним и другим идиотам возводить в этих бесчеловечных краях человеческое жильё. Словом, два Гинзбурга, сыновья полоцкого шойхета, достойные продолжатели дела Петрова… выкапывали яму, вбивали туда столб метра на три… и пошёл: один, другой, третий… Тринадцать тонких, по заказу отлитых бетонных столбов были вбиты точнёхонько в болотную тину.

Дело в том, что и место на участке выбрали максимально удачное – подальше от дома, поближе к уборной, но главное: на плавуне, о котором многократно предупреждал братьев сосед их, Захар Титч. А плавун – тоже местная реалия, характерная для питерских болот: это неустойчивый пласт почвы, который всё время меняет свое местоположение.

У Захар Титча у самого дом плавал уже лет двадцать. Но Моисей и Лазарь отвечали соседу (что характерно – на идиш, ибо белорусский пацан Захарик некогда был воспитан в еврейской семье), что всё это – фигня, и что срать-пердеть, колесо вертеть… И проект века начался.

Повторимся: люди попроще покупали на стройках списанные вагончики, где по выходным жарили себе котлетки и варили макароны. Но Лазарь, великий строитель, передовик «Фасадремонта», разработал вагончик рукотворный: с виду это был такой курятник, склёпанный из разного скупленного по окрестным стройкам, недоукраденного дерьма, покрытый тяжеленными листами железа, тоже купленными по дешёвке с разбора домов. Весили эти неподъёмные листы столько, что впоследствии рассказы о строительстве пирамид Стаха не удивляли. В листах этих, к тому же, оказалось множество дырок, через которые все годы внутрь вагончика затекала вода.

И конечно, сразу же вагончик стал путешествовать по участку, иногда забредая к соседу. Он съезжал со столбов, кренился, норовил рассыпаться. Каждый год все наличные в семье мужчины: оба братца Гинзбурги, Горик с отцом, а потом и приблудный Стах – если удавалось вытащить его из Питера – водворяли вагончик обратно: поддомкрачивали, подсовывали брёвна – способ, известный ещё в Древнем Египте. Всё это продолжалось из года в год… пока семья и сама не покосилась, не стала разваливаться и разбредаться, съехала с советского плавуна по разным направлениям.

Просто, случилось это уже после смерти Зови-меня-Гинзбурга, ибо никто и с места тронуться не смел, пока тот был жив. А умер он глубоким старичиной, аж в девяносто шестом, спустя год после отъезда Аристарха. Так что хотя бы Зови-меня-Гинзбурга, татарина Гинзбурга, Мусу Алиевича Бакшеева, Стаху не пришлось хоронить.

Умер тот шикарно.

Брат его Лазарь так и говорил всем и каждому на похоронах: «Моисей умер шикарно!» – что, впрочем, не мешало ему обливаться слезами.

Произошло это на той же даче, где старенькая стиральная машина, шестьдесят восьмого года производства, дала наконец серьёзную течь.

– Эта манда косорылая течёт уже без стыда, без совести, – заявил внуку Зови-меня Гинзбург и пошёл прикрутил какую-то заржавелую шайбу – рукой.

– Понимаешь, он прикрутил шайбу… – рассказывал Аристарху Гораций спустя пару лет. Они сидели в закусочной на улице Бен-Иегуда в Иерусалиме, и Горик впервые пробовал местную шварму, лучшую в городе, и даже в стране, по утверждению Стаха. – Прикрутил он ту чёртову шайбу и был очень доволен. Сказал: «Это навечно, Гораций. Вечность – на меньшее мы не согласны!» Пошёл и прилёг. Я думал, он отдохнуть хочет. Я его и не беспокоил… Через час заглянул, а он уже остыл.

Вот тут Стах и услышал рассказ (впоследствии ставший каноническим, как Нагорная проповедь) про то, как Горик, мастер спорта по вольной борьбе, плоскогубцами откручивал завёрнутую дедом шайбу. Ту самую, что дед завернул рукой. Рукой, понимаешь?! За пять минут до смерти.

А Лёвка Квинт уехал в конце девяносто четвёртого и вовсе для Стаха неожиданно. Впрочем, коллега Квинт всегда был человеком загадочным и сюрпризным: внезапным, налётно-ослепительным. Он и женился, как Стаху казалось, с бухты-барахты, на совсем неприметной девчонке – это после всех-то красавиц Кировского кордебалета, после длинно-туманной любви аспирантки универа, дважды глотавшей из-за него барбитураты… Словом, Эдочка как-то выпадала из блистательной череды его сногсшибательных дев. Но поразительно соответствовала самому Лёвке: коротышке с ухватками и зубастой улыбкой обаятельного Робин Гуда. Оба они просто на редкость друг другу подходили. Стах въедливо пытался выяснить: это любовь?! Пока не узнал о приготовлениях друга к отъезду.

– А ты что – еврей? – спросил Стах, ошарашенный известием, что вот буквально через две недели… Да они на свадьбе-то отгуляли чуть не вчера!

– Я-то нет, – легко отозвался дружок. – Ты мою родословную знаешь: французский мародёр, подаривший сей мощный генетический импульс грядущим поколениям. Хотя чёрт нас всех разберёт. Кто и за что может поручиться в этой густой монголо-французской каше. Но! Какой же русский не любит быстрой езды… в данном случае за границу? А у Эдочки по данному пункту всё тип-топ, ну а врачу всегда найдётся кого резать и зашивать – при тамошних постоянных войнах.

– Зачем… – растерянно повторял Стах. Ужасно, горестно не хотелось терять Лёвку. – Зачем, ёлы-палы?!

Зато в предотъездной Лёвкиной карусели Стах свёл полезное знакомство: разбитная израильская девушка Ципи работала в местном Сохнуте, «ворочала историей», отправляя людей на Святую землю целыми самолётами. При первой встрече в толкотне Лёвкиной съёмной квартирки Стах спросил её: а Святая земля, она как – не прогнётся под нами? – И Ципи захохотала.

С ней было легко, и он очень это ценил: она не интересовалась ни его странным обручальным кольцом, ни его странной отсутствующей женой.

Вот и с Ципи они по-товарищески переспали раза два, и та сказала ему:

– Сделай гостевую визу, пригодится. А насовсем уезжать… – она хмыкнула и пожала плечами: – Зачем? Здесь так интересно!

Визу он сделал месяца через три – Лёвка прислал приглашение, а к тому времени Стах так по нему соскучился, что подумал: почему бы не смотаться на недельку: здесь грязь и дожди, там солнце и море. По телефону друг его звучал неплохо: новые репатрианты Квинты сняли квартиру в Хайфе, Эдочка устроилась мыть полы в какой-то стоматологической клинике, Лёвка на курсах учил иврит (Лёвка! учил! иврит?!), готовясь к экзамену «на врача»; а пока что вкалывал санитаром в больнице Рамбам.

Хм-м… Рам-бам… Бим-бом… Тум-бала-лайка… Чёрт знает что!

За гостевой визой он съездил в Москву, выстоял кошмарную очередь в израильское посольство на Ордынке. Очередь была взбудораженной, напористой, ругливой… и одновременно подобострастной. Накануне прошёл дождь с первым снегом, под ногами чавкала грязь, перемешанная ботинками и сапогами. Он стоял, уткнувшись в книжку, медленно продвигаясь к пластиковому барьеру, за которым поджарые чернявые люди сноровисто сортировали всю эту пёструю алчущую паству в строгую очередь.

Вдруг ему под ноги подбежал – как подкатился – пацан лет четырёх. Сунулся кудрявой башкой между коленей, словно хотел пробраться в глубину толпы или высматривал кого-то своего. Стах присел на корточки – разглядеть налётчика. Мальчишка оперся о его колени обеими руками, подпрыгнул и невозмутимо уставился синющими глазами: промытый дорогим шампунем, заласканный, наверняка заваленный игрушками, непуганый ребёнок.

– Ты что, потерялся? – спросил Стах, любуясь забавной мордахой. И сразу откуда-то сверху женский голос крикнул: – Лёшик, Лёшик?! Ты куда побежал, засранец?! Ты почему… – и запыхавшаяся пожилая женщина врезалась в Стаха, разобралась с его коленями, вытаскивая пацана за руку. – Куда, а?! Чего ты здесь потерял?!

– Я думал, тут мама… – сказал пацан, уволакиваемый бабушкой или няней, или кто там она ему была.

– С ума сошёл?! Здесь одни только чужие дядьки и тётьки… А мама на складах! Вот я ей позвоню, пожалуюсь, какой ты неслух ужасный!

Поволокла…

Прежде чем завернуть за угол, пацан обернулся и встретился глазами с чужим дядькой. Стаху почему-то не хотелось отводить глаз от маленькой фигурки в явно импортной дорогой курточке, в синих сапожках… Неслух ужасный. А вот шапку на эти кудри надо бы надеть, а то простудится. Дура ты нерадивая, бабка или нянька, или кто ты там есть… при такой занятой мамаше – «на складах»! Что за склады, винные, что ли…

– Пройдите сюда, – сказал ему посольский охранник, слегка раздвигая пластиковый барьер.

А дальше – что: собирался в гости, угодил в жизнь. В совсем другую, новую-странную, не по размеру и не по понятию – очень, очень долго не свою жизнь.

Когда лет через десять-пятнадцать он рассказывал кому-то историю своего молниеносного отбытия из совка, на него смотрели недоверчиво, переспрашивали и уточняли… Улыбались, хотя особо забавного в этой истории было мало. Весь рассказ – а Стах по-прежнему был хорошим рассказчиком – он уложил в несколько фраз, которые произносил весело-отрешённым тоном: ну да, бывает и так.

…Пил вечером чай с татарином Гинзбургом, когда зазвонил телефон – аппарат тогда уже стоял у старика в комнате. Это мог быть сын Гинзбурга, его невеста Рива, внук Горик, в то время уже мастер спорта по вольной борьбе. Стах нехотя поднялся с кружкой чая в руке и, прихлёбывая горяченького, снял трубку. Вежливый мужской голос представился райвоенкоматом и поинтересовался: не угодно ли Бугрову Аристарху Семёновичу стать пушечным мясом? Ну, немного иначе, конечно: не хочет ли Аристарх Семёнович послужить на южных рубежах нашей родины. Как-то так.

Чай пошёл у него носом. Год был девяносто пятый: разгар первой чеченской войны.

В две минуты он уложил свой бывалый, объезженный, в двух местах уже драненький рюкзак: пару белья, тёплый свитер, кое-что по мелочи, вроде электрической бритвы и зубной щётки… Напоследок взял с подоконника серую тетрадь со своими давними записями. Прощание с соседями посчитал излишним.

Зови-меня-Гинзбургу сказал:

– Муса Алиевич, моё почтение! – типа «я тут на минутку» (не обнял, чтобы не пугать и не расстраивать, и потом это мучило всю жизнь).

Короче, вышел из дому и – исчез с радаров.

Пару дней, пока активная и вездесущая сохнутовская Ципи доставала ему билет, он про-кантовался у неё в квартире. Валялся на диване, смотрел телевизор, много и тяжело спал… Ципи по-прежнему уговаривала его остаться, повторяя: здесь так интересно, куда ты, что ты там будешь делать?

Накануне отъезда он вдрызг напился у неё на кухне. Она тоже поддала будьте-нате; сидела, обхватив красивой ухоженной рукой с голубым маникюром бутылку виски, блаженно грустила… и, в полном противоречии со своими служебными задачами, бубнила:

– Ты – русский человек, понимаешь? Посмотри на себя: твоё место здесь!

Через час уже надо было выходить под проливной дождь, ловить машину в аэропорт. Где-то в спальне звонил телефон; умолкал и вновь принимался звонить, но Ципи, не двигаясь с места, всё пыталась рассказывать Стаху про переселение народов: Вавилон… Навуходоносор… Ассирия… Когда-то она закончила историческое отделение МГУ. История древнего мира. Хорошая девчонка.

Телефон всё звонил, практически не умолкая. – Международный, – наконец заметил Стах, когда ему осточертел этот трезвон.

И лишь тогда Ципи поднялась и побрела в спальню. Минут через пять вернулась – с залитым слезами пьяным лицом. Заплетающимся языком сказала:

– Рабина убили!

– Ножевое, пулевое? – спросил он спокойно, сливая остатки виски в чайную чашку… – И кто это, ради всех ассирий?..

В Бен-Гурионе приземлился днём.

Башка трещала как сухая ветка в костре; две таблетки баралгина, сжёванные им как особо изысканный деликатес, боли не сняли, а лишь добавили туману и гулкого безразличия ко всему вокруг.

На плоском экране телевизора в зале прибытия бесконечной каруселью крутились кадры вчерашнего убийства премьер-министра Ицхака Рабина: окей, значит, здесь тоже интересно, здесь тоже убивают.

На экране вращалась и вскипала запруженная народом площадь, – мутная в свете жёлтых прожекторов. В студии новостного канала сменялись лица политиков и комментаторов. Все перебивали друг друга, каждый что-то запальчиво выкрикивал. Все дико жестикулировали, все были очень подвижны лицом…

Нервное общество, подумал он.

Глазами отыскал указатель к маршрутным такси и направился к выходу.

На пути у него, в проходе, присев на корточки перед коляской, папаша застёгивал сандалик на ноге сына. Сползший от натяжения пояс его брюк обнажал безмятежную мясистую поясницу с ложбинкой, разделявшей ягодицы. Ну что ж, и здесь люди живут, и здесь всё те же задницы.

Аристарх обогнул препятствие, подтянул на плече лямку рюкзака и вышел в слепящее местное солнце.

В его калёную жарь.

Во влажную взвесь густого, как цыганская похлёбка, воздуха.