Воскресным вечером 1950 года в эфире Государственного радио Дании прозвучала серия неизвестных песен, названная «популярными музыкальными записями». В следующее воскресенье, в тот час, когда у радиоприемников собралось наибольшее количество слушателей, по радио прозвучала подборка «классической», как ее назвали, музыки. Как можно догадаться, у первой программы аудитория оказалась больше примерно в два раза.

Но у этой истории был один интересный поворот. Оба воскресенья по радио звучала одна и та же музыкальная подборка. Правда, во второй раз сообщались названия произведений (также называли тональность, номер «опуса» и т. д.). Датские слушатели, сами того не ведая, приняли участие в эксперименте, поставленном социологом из Орхусского университета Теодором Гейгером. Государственное радио Дании было обеспокоено кажущейся непопулярностью классической музыки и «современной музыки серьезного жанра» среди слушателей. А Гейгеру хотелось узнать: людям и в самом деле не нравится классическая музыка? Или они просто думают, что она не должна им нравиться, потому что у них нет музыкального образования, или она «не соответствует» их социальному положению?

Что любопытно, за время первой трансляции прямо во время программы количество слушателей росло. Люди, сначала введенные в заблуждение названием «популярная музыка», а затем слышавшие «никоим образом не чересчур ласкающую слух», как описал ее Гейгер, музыку, не выключали приемников. В основном программу дослушивали до конца. Некоторые слушатели – предположительно любители классики – даже звонили в студию и недовольно спрашивали: с чего эту музыку обозвали «популярной»?

Гейгеру эксперимент позволил извлечь один урок: «У публики гораздо более изысканный слух, чем принято считать». Или, скажем прямо, избавившись от «твидового» налета интеллектуальной манеры выражения, принятой в 1950-е: количество слушателей зависит от того, к какому жанру была отнесена музыка. У нас нет никакой возможности узнать, что думали тогдашние слушатели. Им и правда понравилась музыка? Или обозначение («популярная») сигнализировало, что она должна им понравиться, поскольку такая музыка нравится всем? Почему ярлык «классика» их отпугнул? Проблема была в самой музыке или в названии?

Более общий вопрос: часто ли наш «вкус» мешает нам полюбить то, что мы вполне могли бы полюбить? Что было бы, если бы Бурдьё, спрашивает французский философ Жак Рансьер, стал играть своим опрашиваемым музыку, не пытаясь загнать их в ловушки социально-экономической классификации, а просто, как аргентинский композитор Мигель Анхель-Эстрелла, приволок бы пианино «в горную деревушку в Андах» и стал играть крестьянам разные вещи? Крестьянам, как выяснилось, больше всего понравился Бах. Кажется, даже само имя – «Бах» – уже воспринимается положительно. В одном из исследований одинаковая музыка нравилась людям больше, когда им говорили, что ее написал Бах, в отличие от второго варианта – когда говорили, будто автором был выдуманный композитор «Бакстенхед». Расскажите людям, что эту музыку любил Гитлер, и она им понравится меньше, чем если просто сказать, что это «романтическая» музыка. На ум сразу приходят эксперименты Пола Розина в области отвращения и «колдовства внушения»: он предлагал испытуемым попробовать шоколад в форме собачьих фекалий. Одной лишь формы было достаточно, чтобы люди отказались от угощения. Гитлер не был автором музыки, использованной для эксперимента, шоколадки не были собачьими экскрементами. Однако налицо было символическое загрязнение. А для вкуса вполне достаточно даже символа.

В самом начале, когда был придуман популярный музыкальный онлайн-сервис Pandora, один из его основателей Тим Уэстергрин предложил смелый ход: не давать слушателю никакой информации о том, что он слушает.

«Идея была в том, что на восприятие музыки сильно влияют наши предубеждения – общественная позиция артиста, значимость жанра. Музыку не слушают непредвзято. У людей формируется рефлекс по отношению к исполнителю, и к самой музыке это не относится», – рассказал он. Так на Pandora родился проект «Геном музыки», представляющий собой обширную сеть вводимых вручную музыковедческих параметров, на основании которых для слушателей подбираются треки. «Задачей «Генома» стало освобождение от предубеждений, чтобы выбор делался на базе музыковедения», – рассказал Тим. Подобно использованию ДНК для поиска дальних родственников, «Геном» должен был определить «близкородственную» музыку. «Исключение имен и изображений артистов было одним из способов лишить слушателя этой информации». Идея, сказал он, «была признана бестолковой».

До работы в Pandora Уэстергрин работал музыкальным редактором в кино. В его задачу входил поиск верного музыкального стиля для фильма, и еще было необходимо, чтобы найденный стиль отвечал вкусам режиссера. «Я ставил людям кучу песен, а затем выслушивал их мнение. И пытался составить схему предпочтений», – рассказывает он. Он сравнивает этот процесс с детской игрой «Морской бой». «Вот буквально то же самое – надо было наугад определить область того, что нравится людям». Так и родилась суть Pandora: попробовать привести в систему процесс определения вкусов путем проигрывания песен и сбора данных о реакции на них.

Но было еще одно обстоятельство, не дававшее ему покоя. Он прочитал статью о певице Эйми Манн и о том, как тяжело ей было бороться за то, чтобы ее музыку распространяли популярные студии. «У нее много преданных фанатов, и нужно найти способ эффективной экономической организации связи между ними и ей», – говорит Тим. Возможно, есть люди, которым понравятся песни Эйми Манн, если они их услышат, поскольку ее музыка обладает такими же музыкальными параметрами, как и музыка артистов, которые этим людям уже нравятся. Вспомните, как много исполнителей поднимались из безвестности благодаря тому, что их песни попадали в саундтреки фильмов – например, песня «500 миль (от тебя)» группы The Proclaimers. Фильм – это как раз такое место, где в полном соответствии с первой идеей Уэстергрина мы слышим музыку «вслепую», без всяких предубеждений. Вы не знаете, что это за песня и кто ее поет. Вам просто приходится ее слушать.

Фундаментальным фактором любви к песне является ваше предварительное с ней знакомство. Экспозиция здесь играет ключевую роль, как и в случае с пищей: чем чаще вы что-то слышите, тем больше вам это нравится (есть и исключения; к ним мы обратимся потом). Об эффекте экспозиции написано очень много. В одном стандартном исследовании группам английских детей и студентов несколько раз ставили незнакомую пакистанскую народную музыку, и с каждым разом она нравилась им все больше. Точно так же благодаря стараниям радиоведущих песни становятся хитами. Уитмен из The Echo Nest признал, что завидует радио – ведь там нет кнопки перемотки. «Возможно, кое-кто из радиоведущих отдавал себе отчет, что, если вы послушаете «Богемную рапсодию» двадцать раз, эта близкая к опере вещь осядет у вас в голове и станет вам нравиться», – сказал он.

Психологи доказали, что многократная экспозиция раздражителя – например, музыки, геометрической фигуры, китайского иероглифа – увеличивает нашу «перцептивную беглость» и мозг приучается с большей легкостью обрабатывать этот раздражитель. И эту повышенную легкость обработки, которая сама по себе вызывает у нас хорошее ощущение, мы транслируем в ощущение от вещи в целом. Как показала психолог Элизабет Хельмут Маргулис, видя в четвертый раз треугольник, мы вовсе не думаем: «Я уже видел этот треугольник, вот почему он мне знаком». Люди в таком случае думают: «Черт, мне нравится этот треугольник! Я чувствую себя умным!» Чем ближе находится предмет к «прототипу», тем проще он обрабатывается мозгом. Люди в исследованиях продемонстрировали тенденцию считать более привлекательными сгенерированные компьютером составные трансформированные изображения лиц (или птиц, или машин, или геометрические фигуры) по сравнению с любым естественным лицом, птицей или машиной, поскольку усредненный образ с большей вероятностью походит на образ вещи, какой она может понравиться человеку.

На формирование симпатии, по всей видимости, влияет даже то, в каком порядке мы что-либо услышим. В одном из исследований радиослушателям воспроизводили оригинальные записи и кавер-версии. Как и ожидалось, людям больше нравился оригинал, когда сами люди были старше и когда оригинал был сильно старше кавера. У таких фанатов экспозиция оригинала явно была выше. Но в случае, когда люди слушали обе версии впервые, предпочтения формировались в зависимости от того, какую версию они услышали первой. «Первая встреча с раздражителем оставляет более глубокое впечатление в сознании, в результате чего раздражитель обрабатывается более бегло, чем при последующих встречах с подобными раздражителями», – отмечают авторы.

До того как «эффект экспозиции» был признан отдельным явлением, о нем рассуждали в тавтологическом плане: нам нравится то, что мы знаем, потому что нам нравится, что нам это уже известно. Как отметил психолог и автор термина Роберт Зайонц, проблема такого подхода была в том, что людям нравилось вовсе не обязательно то, что они лучше всего помнили. В отдельных случаях неоднократной экспозиции, как писал он, вещь может нравиться больше, когда мы не знаем, что подвергаемся неоднократной экспозиции.

Несколько лет назад я путешествовал по Мексике и вдруг обратил внимание на песню, которую крутили по радио: это была Burbujas de Amor доминиканского певца Хуана Луиса Герры. В тот год ее нельзя было не услышать. Почему эта песня вдруг привлекла мое внимание? Да, она была привязчива – как и все остальное на радио. Песня была даже, на мой вкус, слегка банальная. Скорее всего я уже несколько раз ее прослушал, прежде чем она появилась в моем сознании. Я понемногу стал привыкать к ритму и уже угадывал, когда раздастся знакомый припев «Ай-яй-яй-яй-яй-йе». Затем мне кто-то рассказал, что слова песни, которые я плохо понимал на слух – по-испански я только читал, – были переполнены сальными двусмысленностями. Песня стала ближе. И вдруг, хотя я никогда не был ценителем баллад «бачата», песня мне понравилась – лишь потому, что у меня появился периодический и неоднократный опыт моей к ней экспозиции в мексиканских автобусах и барах.

Симпатия – это заучивание, а заучивание – это симпатия, пусть мы не всегда об этом догадываемся. В музыке дуга симпатии может быть исключительно крутой – пары прослушиваний может оказаться достаточно. Однажды летом 1985 года, когда в Чикаго пышным цветом расцвела «хаус»-сцена, один кларнетист и начинающий диджей вместе со своими школьными друзьями экспериментировали с басовым синтезатором Roland TB-303. Они играли с ручками прибора, а прибор издавал странные звуки. Им особенно понравилось звучание прибора в режиме «живого баса». Не потому, что машинка воспроизводила живое звучание бас-гитары, а потому, что «звук был такой, под который вполне можно танцевать», как его кто-то описал. Музыкальный критик Боб Стенли определил этот звук как «размягчающий мозг».

Друзья взяли записанную ими кассету, которую они назвали «В своем уме», принесли в клуб «Музмашина» и попросили диджея ее поставить. «Когда он поставил ее в первый раз, никто не знал, как реагировать, – вспоминал один из друзей. – Он поставил ее повторно, и все стали танцевать. Поставил в третий раз – люди стали просто визжать. А на четвертый начались бешеные пляски. Наша кассета их полностью захватила». Буквально за одну ночь родился новый жанр, который назвали «эйсид-хаусом» – потому что родилась легенда, будто в ту ночь в клубе продавали воду с кислотой. А как много музыкальных карьер так и не состоялось, потому что песня не получила пресловутого «второго шанса»?!

Экспозиция таит в себе скрытую угрозу: кое-что нам нравится меньше, если число повторов растет. Особенно когда речь о том, что не нравилось раньше. Точной формулы здесь не существует, но есть предложенная психологом Даниэлем Берлайном общепризнанная теория о том, что наши предпочтения, например в области музыки, можно отобразить в форме перевернутой U-образной кривой, зависящей от фактора «сложности». Чем проще или сложнее предмет, тем меньше он нам нравится. Для большинства «зона наилучшего восприятия» находится где-то посередине.

Но с каждым новым прослушиванием музыка становится все менее сложной. Так что навязчивая популярная песенка, построенная на простеньком ритме, рвущая топ-листы целое лето, зачастую быстро уходит в небытие. А иная песня, со сложной аранжировкой, мелодичная и обладающая целым спектром смыслов, может медленно идти к успеху. Альбом «Красная Луна» Ника Дрейка, с поэтически насыщенными текстами и сложными аккордами, в 1972 году даже на милю не приблизился к английскому хит-параду. Но скорее всего за последние несколько лет вы точно слышали заглавную песню из этого альбома – в фильмах, в рекламе, на радио – и ничего не знаете о возглавлявших в тот год хит-парад песнях: а это были «Детская любовь» Донни Осмонда и «Мой чудак» Чака Берри. Видимо, понадобилось больше времени, чтобы Ник Дрейк всем понравился. При расстановке по степени сложности всего каталога The Beatles, как отмечают музыковеды Эдриан Норт и Дэвид Харгривз, популярность альбомов вроде Please Please Me, возглавлявших в свое время списки хитов, оказалась менее долгой, чем популярность сложных в плане музыки и поэзии работ вроде Abbey Road.

С пищей все обстоит так же. Наша любовь к сладкому, например, в виде графика выглядит тоже как перевернутая U-образная кривая – чем больше или чем меньше, тем меньше нравится. Исследователь пищи Говард Московиц в исследовании «чесночных приправ» на потребителях предлагал людям пробовать разные варианты продукта с разным уровнем насыщенности вкуса. «Больше нравились приправы с высокой интенсивностью вкуса», – писал он – что понятно. Но он отметил еще один любопытный эффект. «Также росло и потенциальное ощущение утомления от вкуса». То, что первые несколько раз возбуждает, быстро надоедает. Возможно, тут начинает работать перцептивная беглость. «Ого, да это и правда чеснок!» – говорите вы в первый раз. «Н-да, опять этот чеснок», – говорите вы во второй. В третьем образце вы уже просто ощущаете вкус чеснока. И если, как утверждал Московиц, «Колы» пользуются популярностью потому, что мы не можем на вкус определить, что в них намешано, то и жанры вроде джаза можно назвать «музыкальной колой»; а популярная музыка в таком случае будет апельсиновой газировкой – первые несколько раз нравится, но быстро надоедает. Музыковеды даже используют слово «насыщение» для описания замеченного в процессе изучения старых хит-парадов феномена: чем быстрее песня попадает в первую десятку хит-парада, тем быстрее она оттуда вылетает, словно мы быстро наелись сладкого, поддавшись связанной с этим эйфории, а затем наступило «похмелье» от переизбытка углеводов.

Если отбросить в сторону сложность, почему нам больше нравится то, с чем мы знакомы? Знакомая пища является эволюционно-адаптирующим фактором: то, что вас не убило в прошлый раз, не убьет и в этот. Мы сталкиваемся с «дилеммой всеядного» Пола Розина: как и крысы, мы не ограничены в выборе пищи, но в качестве расплаты за это, как пишет Майкл Поллан, «огромный объем ресурса головного мозга и времени необходимо посвящать выяснению, что из всего многообразия блюд, предлагаемых нам природой, безопасно употреблять в пищу». В музыке, как и вообще в вопросах вкуса, мы сталкиваемся с аналогичной «дилеммой всеядного»: песен существует больше, чем вы можете послушать за всю свою жизнь. Цифровая революция в музыке, как отметил музыкант Питер Гэбриэл, манила свободой выбора. Но, как только жесткие диски забились файлами и «облако» тоже стало буквально ломиться от музыки, нам неожиданно захотелось свободы от выбора.

Так что вернемся к экспозиции: почему нам больше нравится то, что мы знаем (даже если существует что-то, что может понравиться еще больше)? Потому, что это позволяет сэкономить время, энергию и не рыскать по бесконечной музыкальной вселенной в поисках того, что нашему мозгу будет нелегко обработать. Возможно, поэтому люди больше всего любят музыку, которую услышали «в критически важный период максимальной восприимчивости», – как продемонстрировало исследование Морриса Холбрука и Роберта Шиндлера, то есть в возрасте примерно 23,5 года. Хотя здесь тоже играет роль близкое знакомство с предметом. Странно было бы ожидать, что 70-летним больше, чем «Кольца дыма» вокального квартета «Братья Миллс», понравится песня «Кувалда» Питера Гэбриэла – хотя бы потому, что с первой песней они гораздо лучше знакомы.

Но не только хорошее знакомство и экспозиция объясняют, почему в наших сердцах особое место занимает музыка, которую мы слышали в юности. Холбрук и Шиндлер выдвигают идею, напоминающую концепцию «импринтинга» Лоренца, о существовании «биологически фиксированного» периода, в который происходит формирование родительских привязанностей или изучение языка (хотя давняя концепция «критического периода», когда учится язык, в последнее время подвергается сомнению).

Я считаю, что дело обстоит куда проще. Обычно в студенческие годы мы тратим большое количество нашего времени на поиск и прослушивание музыки. У меня до сих пор иногда побаливает шея от того, что я долго копался в коробках с дисками в музыкальных магазинах. А сегодня у меня едва хватает времени, чтобы просто пробежаться по плей-листу.

В тот период жизни, когда у большинства из нас нет дорогих часов и машин, музыка становится социально значимым и недорогим знаком отличия. Мы примериваем на себя различные индивидуальности, словно майки с надписями. Мои тетрадки в старших классах были заполнены логотипами разных групп, а в одной коробке до сих пор валяется бесчисленное множество использованных билетов на концерты – они словно фетиши, это ключики к моей душе. Споры о том, какая группа лучше, на самом деле были спорами о том, кем бы нам хотелось (или не хотелось) стать. Разве могли эти сильные привязанности сохраниться при переходе к зрелости? В документальном фильме «Rush: За кулисами залитой светом сцены» Мэтт Стоун, создатель «Южного Парка», рассказывает о том, что он был из тех, кто тщетно пытался просветить своих скептически настроенных одноклассников (чьи вкусы склонялись к пользовавшемуся большим признанием критиков Элвису Костелло) обо всех достоинствах прогрессивного канадского рок-трио. «Ну а теперь мы все такие старые, что, даже если вы ненавидели Rush в 70-е и 80-е, вам уже ничего не остается, кроме как признать за ними право на существование. Это ваш долг!»

И действительно, если сегодня я услышу по радио песню вроде «Дух радио» этих самых Rush, черт меня возьми, если я не почувствую определенное удовольствие. Неужто я тогда был неправ по поводу Rush? Мое сегодняшнее удовольствие от их творчества неподдельно или просто отдает ироническим почтением? Или у меня теперь не только не хватает времени, чтобы выяснить, какая музыка мне нравится (все надо начинать заново), но нет времени и на то, чтобы определить, что мне не нравится? Я «теряю хватку»? Я страдаю от «паралича вкуса»? Не слишком ли высока цена альтернативного варианта, если броситься искать моднейшую команду, которая будет звучать для вас грубым подобием какой-нибудь группы, услышанной в юности? Трудно ли избежать того, что называют «пиком воспоминаний» и описывают как «события и перемены, которые имели максимальное влияние в аспектах запоминаемости и произошедшие в течение юности и ранней зрелости данной возрастной группы»?

Такой анализ наводит на мысль, что большое культурное значение фестиваля «Вудсток» объясняется не музыкой, а исключительно статистическими причинами, когда появившаяся в результате крупнейшего в американской истории пика рождаемости обширная возрастная группа достигла возраста максимального влияния. Но почему не только поколение «Большого разочарования», но и все остальные всегда настаивают на том, что музыка их юности была лучше? Как указывает Кэрри Морвейдж из университета «Карнеги-Меллон», поскольку подобный опыт есть практически у всех, он не может быть признан объективно истинным. Морвейдж утверждает, что подобно тому, как мы склонны лучше помнить позитивно (не негативно) окрашенные события жизни, в нашей памяти сохраняется лишь «хорошая» музыка нашей молодости. В шероховатом и нелакированном настоящем мы слышим музыку, которая нам нравится, а также музыку, которая нам не нравится. Память, как говорит исследователь, словно проигрыватель, который играет только то, что нам хочется слушать. Учитывая, что мы потратили так много времени на размышления о музыке, неудивительно, что она легко находится в памяти, и в этом же кроется причина нашей гедонистической к ней привязанности.

Так каким же образом мы выходим за рубеж безопасности, ограничивающий наши обычные «охотничьи угодья», в многообещающий, пусть и пугающий, мир новых перспектив, наполненный неизведанными удовольствиями? Мы ищем тех, кто поможет нам туда попасть. Как пошутил Уэстергрин, «тут, с нашего позволения, в игру вступает какой-нибудь ленивый дядя».

До приезда в офис Pandora у меня завязалась довольно болезненная переписка с их PR-отделом. Проблемой, видно, стало слово «вкус». Они хотели до меня донести, что «не имеют никакого отношения к формированию вкусов», а стремятся «предоставить любому пользователю уникальный опыт». Вот и еще одно подтверждение того, как сильно сдало позиции за последние полвека понятие «Вкуса» (именно с прописной буквы), словно вкус превратился в устаревшую и вышедшую из моды привычку вроде стаканчика мартини перед обедом.

Теперь говорят не так категорично, стараясь употреблять другие обтекаемые формулировки вроде «открытие» и «направление». Клуб «Книга месяца» при своем основании в 1926 году обещал, что любая книга, которая удовлетворит «различные вкусы» и получит «справедливую оценку» клубной оценочной группы, «не может не быть выдающейся книгой». Спустя почти век клуб уже просто сдержанно обещает «понравившиеся нам новые книги, которые вам обязательно захочется прочитать» (обратите внимание на перемену – упор теперь не на высшие объективные критерии, а на ваши личные предпочтения).

Но не навязывается ли и в этом случае некий критерий выбора? Уэстергрин, рассказывая о плей-листах Pandora, старался говорить как можно шире. «Мы хотим исключить критический подход. Кому-то хочется снова и снова слушать десяток одних и тех же песен – мы должны ему это дать», – сказал он. Напрашивается вопрос: не нужна ли им в таком случае армия музыкальных аналитиков и навороченные алгоритмы? Но чуть позже он добавляет: «Мы производим отбор в нашу коллекцию. Ужасно много музыки туда не включается, и потому оставшееся лучше отвечает запросам потребителей».

Свой вопрос я задал Майклу Запрудеру, который вот уже много лет является главным куратором музыкальной коллекции компании. В его задачу входит отбор записей, большинство из которых ему незнакомо, в проект «Геном музыки». Проблему демократического отбора, исключающего элитарность, он сравнил с работой жюри на конкурсе младенцев (проблема достаточно сложная, мы обратимся к ней позже).

Он назвал ее парадоксом и перефразировал Оруэлла: все песни равны, но некоторые равнее. Здесь срабатывает вкус, пусть это и не соответствует замыслу Pandora. Но все же это работает: как рассказал Уэстергрин, более 95 % из миллиона с лишним песен, имеющихся на сервере, запрашивается каждый месяц.

В Pandora была создана огромная музыкальная песочница. Там было во что поиграть, там было что открывать, но существовали и границы. Как сказал менеджер по работе с музыкой компании Стив Хоган, «вот почему у нас только миллион песен». Другие сервисы могут предложить 18 миллионов песен, «но у нас их оценивают люди. Если студия вышлет нам кучу музыки для караоке, мы будем вынуждены отказаться». Хоган говорит, что аналитики Pandora лучше «выберут наиболее характерные для артиста песни, у которых есть шанс стать, по их мнению, популярными».

Но если радио в каждый конкретный момент времени может транслировать лишь одну песню, обычно в формате, которого ожидают слушатели, то Pandora попыталась с помощью математики и музыковедения создать армию невидимых диджеев, каждый из которых ставит микс того, что вам уже нравится, и того, что может понравиться. Мне рассказали как анекдот историю о том, как Тим Уэстергрин однажды попал на встречу с администрацией какого-то городка и услышал там от одного из чиновников, что тот и понятия не имел, что у муниципальных уличных духовых оркестров столько поклонников по всему миру! Ну да, в Pandora есть канал, транслирующий этот жанр, и для данного слушателя Pandora оказалась именно тем, что нужно. Главный технолог компании Том Конрад сказал: «Мы хотим, чтобы у людей было ощущение, что сервис сделан лично для них, и ни наш, ни чей-нибудь еще музыкальный вкус на это не посягает».

Вопрос о том, какую музыку люди потенциально хотели бы слушать, был всего лишь одной из составляющих проблемы. Пытаясь создать станции, учитывающие индивидуальные вкусы, Pandora открыла набитый вкусами «ящик Пандоры» – ведь наши музыкальные (и пищевые) предпочтения подвержены громадному количеству влияний. Послушали много однотипного подряд? Начинается «сенсорно обусловленное насыщение». Что слушали до этого? Грустная песня будет казаться не такой грустной после нескольких веселых треков. Где вы слушаете музыку? В университете я часто посещал один считавшийся «продвинутым» местный музыкальный магазинчик, обитель тайных знаний, где можно было почувствовать нисходящую на тебя благодать, когда один из продавцов чуть кивал, оценив твою покупку. Вскоре мне стало ясно: на свете нет музыки лучше той, что ставили для себя на вертушке за прилавком эти тощие суровые мудрецы.

Появилась и такая мысль: музыка, как и пища, тоже может составляться из базовых «вкусов», только вместо соли или сладости здесь будут степень синкопированности, вокальная насыщенность или количество струн на малом оркестровом барабане – а любить и отличать мы учимся именно оттенки вкуса. Несколько лет назад слушатели Pandora демонстрировали стойкую тенденцию оставлять крайне негативные отзывы на произведения в жанре электронной танцевальной музыки. «Мы проанализировали порядка 45 000 треков и выяснили, что большое количество клубной танцевальной музыки было смешано без какого-либо разбора. Для проекта «Геном» все эти треки считались одним и тем же – бит «бум-бум-бум». А фанаты на своих трансовых станциях слышали техно», – рассказал Хоган. Ну а техно, как сказал Бьешке, «это особый жанр, если вы разбираетесь в электронной музыке. Это только для моего отца все, что я когда-либо слушал, – просто техно». Так что в Pandora, как рассказал Бьешке, добавили в «Геном» с дюжину новых атрибутов. «Какая тут реверберация, какой «эмбиенс»? Какие эквалайзерные эффекты, какие частотные фильтры использовались?»

Даже одна отдельно взятая группа может представлять различные вкусовые направления. Иногда в группе меняются участники, хотя песня остается все той же. Возьмем хит «Молодой» группы Fun. В прошлом году, как рассказал Конрад, группа Fun была «еще одной среди бесконечного множества полубезликих коллективов, которым удалось выпустить альбом и удостоиться рецензии на Pitchfork, – и никто в массах больше ничего о них не знал». Песня звучала на Pandora «уже многие годы», ее слушал «некий костяк людей, считавших, что они открыли данную группу». И вдруг эта песня появилась на саундтреке к популярному сериалу «Хор». «За один вечер песня обрела огромную новую аудиторию, у которой наверняка были самые разные ожидания, когда они приходили на Pandora слушать ее. Они хотели послушать и другие песни, которые звучали в «Хоре».

Мир музыкальных записей, как говорит Запрудер, напоминает море. «Каждая запись – это точка входа. Можно войти в воду в порту The Beatles, а как только окажешься в воде, приплыть можно куда угодно». Некоторые держатся поближе к берегу, иные смело выходят в открытое море. Для самых капризных Pandora способна продемонстрировать некие случайные связи, словно диджей, работающий в свободной форме, – после The Beatles пойдет, например, «Лимоны не забывают» группы The Bee Gees; эта запись звучит вполне по-битловски. Но большинству людей сформировавшийся в голове образ The Bee Gees как диско-коллектива не позволит увидеть подобную связь. Бьешке говорит, что «святая троица» на Pandora – «разнообразие, открытие, знакомство». У сервиса есть математическая модель, где именно на этих осях, начиная с «активного» и заканчивая «пассивным» прослушиванием, находитесь лично вы. Создаваемые вами станции представляют собой стенографическую запись широты охвата вашего вкуса. «Если вы когда-нибудь создавали джазовую станцию, то скорее всего у вас есть станции всех жанров. Если вы когда-нибудь вводили в строку поиска «Колтрейн», то вы скорее всего, обладаете огромным диапазоном активных слушательских предпочтений», – говорит он.

В итоге всем правит «лайк». В начале 2015 года кто-то поставил пятидесятимиллиардный «лайк» на Pandora. «Лайк» – это самый ясный сигнал из всех имеющихся; он яснее, чем кнопка перемотки. Но даже здесь есть место неопределенности. Может, вы говорите, что не хотите это слушать прямо сейчас? Вам эта группа не нравится или она не подходит для данной станции? «Мы даже провели тестирование. Выбрали полпроцента людей, слушающих Pandora. И когда они нажимали «лайк» или «не нравится», мы спрашивали почему», – рассказал Бьешке. Слушатели могли указать причины в текстовом поле. «Закавыка оказалась в том, что люди писали туда все что угодно. Они писали, например: «Я поставил лайк, потому что это была первая песня, которую сыграли у дочери на свадьбе». Ну а я, думая о своих алгоритмах, задавался лишь одним вопросом: ну и что мне, блин, теперь с этим делать?!» Так что этот «ящик Пандоры» пришлось прикрыть.

«Говорят, что вкусы не объяснишь. Но если речь о множестве людей, то объяснить вкусы вполне возможно. Можно сказать, что вероятность того, что песня подойдет для тех, кто слушает радио с Rolling Stones, составляет 84 %. И это хороший результат, поскольку мы можем угадать вкус такого большого количества людей», – сказал мне Хоган. Затем он помолчал, посмотрел куда-то вдаль и добавил: «Но вот почему она им может не понравиться, у нас пока объяснений нет».