Заключение
Искусство XIX – начала XX столетия находилось как бы в поиске Истины, каждый из художников старался отыскать свой путь к ней, но не имея представления об истинной духовности, не сознавая необходимости молитвенно-аскетического подвига, ищущие забредали лишь в тупики, не всегда о том и догадываясь и определенно не представляя способа преодоления собственных заблуждений.
Нынешнее время добавило новые проблемы.
Прежде всего – необходимо осмыслить (и переосмыслить) оставленное нам наследие. Светскому искусствознанию пора отказаться от заблуждений чисто эстетического восприятия древней русской иконы: пока богословие иконы не будет освоено искусствоведами, всякий разговор о церковной живописи окажется бесполезным. Важно сознать: икона не музейный экспонат, не «памятник изобразительного искусства», но святыня, и место ей не в музее, а в храме. Награбленное же (обойдемся без эвфемизмов и обозначим все своими именами) в цивилизованном обществе положено возвращать.
Сказать это просто, но трудно преодолеть помраченность многих и многих умов. «Кому же должны принадлежать эти шедевры – всему человечеству или отдельному приходу?» – патетически звучит ныне вопрос, стоит лишь поднять проблему о возвращении святынь Церкви.
Уже самим вопросом как бы осуждена мысль о таковом деянии и противопоставлено этакое мелочное поползновение
кучки верующих культурным потребностям всего мирового сообщества.
Проблема ставится ныне и впрямь очень остро, многие умы ввергнуты в недоумение. Даже религиозное искусство – не без мощной идеологической обработки – в этих умах оказалось оторванным от религии. Один из крупнейших исследователей и знатоков древней религиозной живописи Г. И. Вздорнов прямо заявил, что она интересует его «как искусство, а не как предмет церковного культа». Но если так-то и впрямь лучше оставить все в музеях?
Накладывается на все еще одно обстоятельство. Большевистская власть грабила и уничтожала многое. Но немало было спасено, сбережено, изучено и восстановлено бескорыстными, а порою и мужественными музейными работниками, реставраторами, исследователями. И хотя сберегали и восстанавливали они нередко именно вопреки государственному разбою и небрежению, государственное чиновничество ныне отождествляет себя с ними и демагогически заявляет, будто Церковь хочет отобрать все именно у тех, кто сохранял и реставрировал все эти сокровища. И сколь многие – и деятели Церкви, и музейные работники – так и понимают ситуацию, поддавшись столь примитивному обману. Между Церковью и культурой лукаво вбивается клин, им навязываются раздор, подсказываются грозные моральные обвинения.
Как следует решить все по справедливости? Награбленное, скажем еще раз, должно быть возвращено – тут и спорить не о чем. Если, конечно, критерием всему – совесть, а не разного рода побочные соображения. Но у нас ведь так все сдвинулось в умах, что сам факт возвращения – уточним, лишь некоторой доли награбленного – мы воспринимаем как благотворительный акт милостивого государства. Да нет тут никакой милости, а просто запоздалые попытки элементарного восстановления справедливости. И не Церковь должна говорить «спасибо» государству, а государство – просить у православных людей прощения, не разыгрывая из себя милостивца, – возвращать же полагается в том виде, в каком было взято. Так у порядочных людей заведено. Ну, да уж ладно...
Но низкий поклон должно отдать тем, кто, несмотря на государственный произвол, спас и оберегал от гибели награбленное. Однако и они должны сказать: по совести всё нужно вернуть истинному хозяину.
Идиллии, увы, не получается. И теми и другими подчас владеет какой-то странный задор, так что если и отдают, то нередко с раздражением и упреком, а когда берут, то не желают сознавать, что перед ними – достойные великой благодарности люди. Часто и те и другие отказываются признать, что не враги они, а союзники.
Лукавая сторона подзуживает: церковники – это как большевики, хотят отнять то, что является общенародным достоянием. Обвинение в большевизме прозвучало с экрана телевизоров – из уст некоей высокопоставленной чиновницы, которая толковала о некоей правовой основе собственности, на которую якобы дерзнула покуситься церковь. Забавная ситуация: нежелание отдавать украденное большевиками выдается за благородную – и правовую! – культурную политику, а просьба Церкви вернуть ее собственность объявляется злостным большевизмом. Неужто невдомек, что безнравственно говорить о праве, основанном на грабеже и разбое? И те, кто не желает вернуть награбленное, являются наследниками грабителей. Большевистскую идеологию, прикрывая все демагогической фразой, исповедуют именно подобные чиновники. Мало навязывать Церкви унизительную роль просителя, нужно еще и собственный грех на нее переложить.
Требуется уяснить простенькую истину: Церковь не отнимает духовные ценности ни у общества, ни тем паче у человечества. Вообще «принадлежность человечеству» – красивая, но пустая фраза. Любое произведение искусства принадлежит на праве собственности не абстрактному человечеству, но какой-то конкретной организации, юридическому субъекту, музею или частному лицу. Право собственности означает еще и ответственность за сохранение этой собственности, что также нужно помнить.
Владимирская икона Божией Матери, перенесенная из зала Третьяковской галереи в Успенский собор Кремля, так и останется общенациональным достоянием, а вовсе не превратится в исключительную собственность какого-то «прихода», как мнится иным чиновникам и неумным журналистам. Но икона должна находиться в Божьем храме, она создавалась для молитвенного общения с нею, для литургического действа.
Присовокупляется ко всему одно очень важное обстоятельство – необходимость заботиться о сугубой сохранности передаваемых (да и всех вообще) святынь. Скажем еще раз: владение ценностями – это и ответственность за них. Многое тут не вполне благополучно – и у государства, и у Церкви. Хотя упреки раздаются ныне преимущественно в одном направлении – в сторону Церкви. Признаем: есть среди них и справедливые. Многие церковные служители, прежде жившие под сильным давлением государства, не хотят различать тех, кто как бы извне обращается к ним с упреком, не отделяют зерна от плевел – и не слушают никого. Реставраторы же и музейные хранители с обидою воспринимают и преувеличивают неприязнь со стороны клириков. А есть среди церковных людей и некоторые с недостаточными знаниями, с невысоким – признаемся, все равно же не скрыть – культурным уровнем.
Кто-то, радуясь от сознания возвращенного права собственности, забывают об ответственности. Как тут быть? Преодолевать недоразумения, превозмогать обиды, взаимную неприязнь – говорить обо всем ясно и откровенно: ведь это же должно стать общею заботою – сохранять святыни и ценности. Надо делать шаги навстречу друг другу. Реставраторы, если они и впрямь пекутся о том, должны нести свои знания и опыт, настойчиво и твердо – в Церковь. Священнослужители – с открытым сердцем принимать предлагаемую помощь, да и не ждать того, а самим обращаться за советом. И не пренебрегать, если услышат справедливый упрек. Главное – делать все с добрым расположением друг к другу.
Другая проблема: а как относиться к тем иконам и тем росписям, которые оставлены нам живописцами XVIII– XIX веков? К тому, что не соответствует канонам истинно церковной иконописи? Ведь в наших храмах подобная живопись преобладает. Как относиться к этой «итальянской» живописи, по поводу которой сокрушались иные церковные люди еще в прошлом веке? Да ведь и качество многих подобных росписей отнюдь не «итальянское». Как относиться к работам ремесленников-богомазов конца XIX – начала XX веков? Как относиться к неисчислимым (и опять-таки невысокого качества) «копиям» известных работ А. Иванова, Поленова, Васнецова...?
Есть такое понятие – воцерковленность. Иконы «нового письма», когда они воцерковлены, суть святые иконы и относиться к ним нужно соответственно. Нельзя пройти мимо и того факта, что чудотворением и мироточением отмечены и такие иконы, не нужно забывать, что не сама икона творит чудо, но через икону действует благодать Божия. И молимся мы не иконе, а перед иконою. Но нужно и сознавать: той вероучительной силы, о какой говорил святитель Василий Великий, того отблеска нетварного Фаворского света, каким отмечены иконы Святой Руси – живопись нового времени в себе не несет. Но вот что дивно: приученный Церковью к почитанию иконы, православный народ и «новые» иконы воспринимает как несущие истину веры и свет горний. Происходит своего рода «коррекция зрения»: земное физическое обретает отчасти свойства видения духовного.
Однако возможности такой трансформации зрения – не беспредельны. Это ощутимо сказывается в работах исследователей древней иконописи, и не только «светских», но и взявших на себя труд осмыслить «богословие иконы». Древняя иконопись научает духовному видению, но когда на икону взирают как на просто живописное произведение, тогда и научение иному видению не совершается. Иконопись же нового времени (начиная уже с XVII века) и научения такого в себе не несет, ибо она не сопряжена была с молитвенно-аскетическим опытом при самом своем сотворении. А в результате – появившиеся в так называемой необновленческой среде разговоры о необходимости устранить иконостас из храма, поскольку он якобы мешает установлению единства между священнослужителями и паствой во время литургии. Вот что пишет известная исследовательница древней иконописи И. К. Языкова (см. ее книгу «Богословие иконы», М., 1995, стр. 40–41): «Превратившись в непроницаемую стену ..., иконостас изолировал алтарь от основного пространства храма, окончательно разделив единый церковный народ на «клир» и «мир». Литургия становится статичной, народ более пассивным... О. Павел Флоренский, а вслед за ним и многие исследователи, напр. Л. Успенский, много сил положили, чтобы доказать духовную пользу иконостаса. В частности, Флоренский пишет: «иконостас не прячет что-то от верующих... а напротив, указывает им, полуслепым, на тайны алтаря, открывает им, хромым и увечным, вход в иной мир, запертый от них собственной косностью, кричит им в глухие уши о Царстве Небесном». С этим в определенной степени можно согласиться... Тем не менее, историческая ретроспекция показывает, что рост алтарной преграды находится в прямой зависимости от оскудения веры в народе Божьем и наглухо закрытый алтарь никак не способствует пробуждению этой веры. И наоборот, в начале нашего столетия, когда в Церкви наметились первые тенденции духовного пробуждения, появилась тяга к низким иконостасам, открывающим взору предстоящей и молящейся паствы то, что совершает священник в алтаре. ...Сегодня Церковь также ощущает настоятельную потребность взаимной открытости алтаря и наоса, что обнаруживает литургическую связь всех молящихся в храме, как единого живого организма Церкви».
Прежде всего, не выдерживает критики «исторический аргумент» исследовательницы: классический высокий иконостас сложился на Руси в эпоху наивысшего подъема веры. Это время символически сопрягается в нашем сознании с именами преподобного Сергия Радонежского и преподобного Андрея Рублева. Мы называем Русь того периода ее истории – Святою. Говорить при этом об «оскудении веры»... – опровергать подобную нелепость нет нужды. Показательно: Языкова, говоря о «духовном пробуждении» в начале XX века, имеет в виду, несомненно, те обновленческие тенденции, которые как раз об оскудении веры у определенной части церковного народа и свидетельствуют. Но важнее иное.
Важно и несомненно: мы видим столкновение двух типов видения – духовного и физического земного. Именно поэтому исследовательница приводит столь ясные слова о. Павла – и сама же не слышит их, признавая их правоту лишь отчасти. Попробуем осмыслить проблему без предвзятости. Для духовного зрения – икона есть, как известно, окно в горний мир. Алтарь же православного храма символизирует в храмовом пространстве этот мир горний. Именно поэтому иконостас и «кричит о Царстве Небесном»: он есть необходимый связующий элемент (говоря мирским языком) между миром дольним и горним. Убрать иконостас – значило бы, по мысли о. Павла, воздвигнуть между этими мирами непроницаемую преграду. Это значило бы – заколотить окна в горний мир. Заколотить окна – значило бы лишить пространство света, погрузить церковный народ во мрак.
Для земного же зрения – все наоборот. Для него любая икона именно непроницаемая преграда, препятствующая распространению света тварного. Земному зрению икона мешает, духовному помогает – вот и весь спор.
Проблема в ином: а помогают ли иконы, заполняющие многие нынешние иконостасы в наших храмах, развитию того духовного зрения, без которого постижение истин горнего мира весьма затруднено, если вообще возможно? Да ведь во многих церквах и иконостасов-то в подлинном смысле просто нет. Нет иконостасов со стройным символическим композиционным построением, свидетельствующим о строгой духовной иерархии тварного мира. XVIII и XIX столетия много потрудились над разрушением того, что оставила нам в наследство Святая Русь. Иконостасы нередко превращались в декоративное убранства церкви, строгое чинопоследование в них нарушалось, иконная живопись становилась непоправимо светской.
Как на один из многих примеров можно указать на иконостас московской Скорбященской церкви на Ордынке – по сути, искусное архитектурное сооружение, имеющее вид классической триумфальной арки. Во всем «иконостасе», если не считать того, что помещено на Царских, и боковых вратах, всего четыре иконы. Живопись икон соответствует архитектуре.
Тут вспоминаются слова архимандрита Илариона (Троицкого), сказанные давно и по несколько иному поводу, но вполне справедливые и для всей церковной жизни: «У русского народа какая-то гениальная религиозность, церковность, если он до сих пор еще верен святому Православию». Эта гениальная религиозность проявляется, в частности, и в том, что наш народ продолжает видеть даже в таких почти абсолютно нецерковных иконостасах все-таки – «окно в горний мир». Этому научает его сам дух нашей православной жизни, как ни искажают ее порою бессознательное время и сознательные усилия иных лукавых сил.
Но ведь не беспредельны возможности такой «коррекции зрения», земного и несовершенного. Сколько можно испытывать его на прочность?
И так встает во весь рост проблема, для наших дней, может быть, важнейшая: проблема создания новых икон и новой росписи храмов. Потребность в том – насущная и повсеместная: требуются иконы и росписи не только для строящихся храмов (их пока еще немного), но и для старых, переходящих вновь в ведение Церкви и пребывающих в состоянии плачевном. И вот тут-то мы видим полный разнобой. Порою храмы получают такие росписи, какие и живописью назвать нельзя: иной раз за дело берутся бездарные халтурщики, не имеющие представления о подлинной иконописи. Иногда к ним обращаются просто от безысходности, от неимения ничего лучшего, но бывает и так, что священнослужители поощряют нецерковные по духу росписи, ибо и сами не отличаются должным духовно-культурным уровнем (не станем обманывать себя и закрывать на это глаза). От почтенных иереев приходилось слышать такие сенгенции: зачем-де нам вся эта «рублевщина», нужно, чтобы святые выглядели как живые, крепкие да румяные. Других и вовсе привлекает яркость (и хуже – аляповатость) красок, кустарность живописных приемов.
Вновь возникающие росписи можно назвать часто полуреалистическими – они и к иконописи близко не подходят, и к реализму не прибились, представляя из себя нечто неопределенное.
На Епархиальном собрании московского духовенства в декабре 1996 года Святейший Патриарх Алексий II говорил:
«При посещении некоторых вновь открытых храмов ощущается отсутствие церковной культуры, меры и вкуса в вопросах реставрации... Проводя реставрационные работы, необходимо консультироваться с опытными специалистами, а не брать целиком на себя решение таких важных вопросов, как роспись храмов, написание новых икон, сооружение иконостаса, восстановление утраченной архитектуры храма. Произвол настоятеля или старосты в таких вопросах недопустим. Решать подобные вопросы надлежит соборным разумом, не опираясь лишь на личные чувства и восприятия...»
Приходится опасаться, что много смятения внесут в умы воссозданные росписи храма Христа Спасителя в Москве, на которые станут взирать как на указанный сверху образец. Но не все так просто с этими росписями. Можно, в конце концов, согласиться, что храм необходимо полностью восстановить как памятник своего времени со всеми его особенностями, вплоть до прежних росписей, насколько это возможно. Но воспринимать созданное в прошлом веке как эталон будет все же неполезно для церковного искусства.
Точно так же неполезно мнение И. Глазунова, которое он пытается активно навязать церковному сознанию: будто то ренессансное по духу осмысление религиозных понятий, к идеальному воплощению какового стремится и он сам, и его ученики в своих живописных работах, будто оно и выражает во всей полноте истинно православную духовность. Печальное заблуждение. Ренессансное начало в корне чуждо духу Православия – и об этом подробно говорилось прежде.
Следует ясно сознать: языком секулярного искусства – каким бы мастером не являлся его носитель, будь то сам Рафаэль, или Леонардо, или А. Иванов, или даже Глазунов – горнюю Истину выразить невозможно, такому языку она недоступна. Художники, берущиеся за росписи храма, претендуют на свидетельство о мире святости, но в подавляющем большинстве даже не владеют языком, способным такое свидетельство явить. И если о. Павел Флоренский, как мы помним, даже Васнецова и Нестерова обвинял в самозванстве и лжесвидетельстве – то что же говорить о современниках наших?
Продолжается и формалистическое экспериментаторство, чуждое Православию. Вот ярчайший пример (относящийся, правда к внутренней жизни не Русской, а Грузинской Церкви – но разница не принципиальна) – создание художником Ладо Гудиашвили росписи в одном из храмов Грузии, Кашветском. Сочувствующий московский журналист комментирует: «Верующие, с одной стороны, не приняли его исполненную земными соками, дышащую реальной жизнью Божью матерь, а коммунисты, с другой стороны, обливали грязью за отход от реализма». Даже по этому скудному описанию возможно представить, какая несообразность встречает верующего в храме. И нетрудно угадать стереотипную реакцию на неприятие такой несуразности: кому не нравится, тот мало смыслит в искусстве. Но там, где из искусства сотворяется кумир, там о Боге забывают.
Конечно, нельзя ждать скорого появления нового Рублева или Дионисия. Ждать, чтобы все иконописцы приуготовляли себя к иконному делу практикою умной молитвы. Но хотя бы движение к этому нужно начинать. Если Создателю будет угодно – появится и новый преподобный иконописец. Но нельзя ожидать этого пассивно. Необходимо осваивать каноны подлинной иконописи, ибо в них запечатлен глубочайший духовный опыт наших предков в их познавании духа Православия.
Неверным было бы утверждение, будто этого не делается вовсе. Однако странный хаос и разнобой наблюдается в этом делании порою даже в творчестве одного мастера, не говоря уже об общей картине. К такому выводу принуждает хотя бы выпущенный недавно альбом «Современная православная икона» (М., «Современник», 1994). Еще можно понять и посочувствовать, когда иные иконописцы пробуют освоить приемы то московской, то новгородской средневековой живописи, – поиск необходим (хотя, быть может, и не стоило выносить это на всеобщее обозрение: иконное дело все же не светская живопись). Но некоторое недоумение вызывает художник, который как бы мечется между средневековьем и «васнецовской» по духу манерою письма – разброс слишком велик. Немалое число представленных в альбоме мастеров явно пытается подражать иконникам XVII века, особенно Симону Ушакову, то есть черпают уже из замутненного источника. Не все сознают необходимость хотя бы начального богословского знания при работе над иконою и над общим оформлением храма. Гак, один из художников поместил в деисисе иконостаса фигуру архангела Гавриила вслед за изображением Богородицы – в левой части иконостаса, тогда как он всегда помещается справа, напротив Божией Матери. И тут не пустая формальность: идея Благовещения ощутимо присутствует в таком расположении икон. Попросту: нельзя менять архангелов местами. Иконописец, очевидно, этого не знает. Или считает необязательным для себя.
Значительную часть альбома занимают репродукции работ архимандрита Зинона. Созданное о. Зиноном заслуживает особого исследования, однако основной теоретический тезис иконописца может вызвать несогласие: «Поелику совершенно утрачены живые духовные традиции, а об уровне нашей собственной духовности и говорить не приходится, то и обращаться к образцам, какие дал, например, XV век, – не имеет смысла. Идти надо к истокам нашей духовности через освоение Византийской иконы. Каждый иконописец сегодня должен пройти тот же путь, которым прошли русские иконописцы после принятия на Руси христианства. А для них – образцами служили греческие иконы». Данный двойной силлогизм не выдерживает критики – и, с формальной стороны, и по содержанию. Выводы никак не согласуются с основными посылками, и весьма спорны.
Благим примером иконного дела может стать нынешняя практическая деятельность иконописцев Московской Духовной Академии и Свято-Тихоновского Богословского института. Разумеется, до идеала нашим новым мастерам еще далеко, но росписи академического и семинарского храмов в Троице-Сергиевой Лавре, в московской церкви свт. Николая в Кленниках – внушают большие надежды, что православное искусство на Руси будет жить, будет развиваться.
Происходит активное освоение языка русской иконописи. Однако на этом пути, нужно помнить, художников подстерегает соблазн безжизненной стилизацию. Можно освоить язык, канон, но не иметь ни малейшего представления о том содержании, какое должно быть этим языком выражено. Об этом каждому иконописцу также необходимо задуматься.
Роспись наших храмов, их иконы – должны являться не украшением интерьеров, не занятною иллюстрацией к сюжетам Писания или житий святых, не стилизацией «под старину», но ответом на важнейший вопрос: что есть Истина? Зримым ответом. Немеркнущий свет Фавора должен воссиять в красках православных живописцев.
