Глава 6
Каллиграфия
Вывески Гиндзы
Когда я начинал писать статьи, из которых сложилась эта книга, я обратился за советом к своему другу. «Соломенные крыши долины Ия и Кабуки – это вроде довольно занятные темы, но я не уверен насчет каллиграфии, – сказал он. – Этот вид искусства интересен только совсем небольшой группе людей, разве не так?»
Может, и так, но я должен сказать, что из всех видов традиционного искусства именно каллиграфия в Японии встречается повсюду. От писем, магазинных вывесок, газет и обложек книг до этикетки на маленьком белом свертке с палочками: мастерство написания иероглифов, китайских кандзи, окружает жителей Японии в мириадах форм. Каллиграфия, с такой точки зрения, – это одна из характернейших особенностей страны, и вряд ли можно прожить хоть день, ни разу не столкнувшись с этим видом искусства. Достаточно веская причина, чтобы описать данную тему, но, на самом деле, мотив у меня иной: я влюбился в каллиграфию еще в детстве.
Моя первая встреча с иероглифами кандзи произошла, когда мне было девять, в школе в Вашингтоне. Наша учительница, миссис Вонг, объяснила, что каждый иероглиф состоит из кусочков, которые называются «ключи», используя в качестве примера символ «ко» (страна). Сперва она начертила на доске большой квадрат, символизирующий границы страны: это ключ «ограда». Внутри большого квадрата она разместила маленький – ключ «рот», ведь в стране много людей, которых надо накормить. Под знаком рта миссис Вонг провела прямую линию, представляющую протяженность земли. А затем рядом со ртом она добавила комбинацию из четырех штрихов и точек, которые образовывали ключ «копье», что обозначает защиту страны.
Внутри большого квадрата она разместила маленький – ключ «рот», ведь в стране много людей, которых надо накормить.
Потом учительница написала на доске еще три иероглифа – во, ни, та (я, ты, он). Мы должны были переписать их, по сто раз каждый, ставя штрихи в определенном порядке. Миссис Вонг утверждала, что у нас получится красивый иероглиф только в том случае, если последовательность штрихов будет верной. И когда она показывала нам порядок начертания иероглифа во, я был поражен необычной манерой письма, особенно в правой части символа, где нам вновь встретился ключ «копье».
Для того чтобы правильно изобразить «копье», надо начать с горизонтальной линии, а затем провести через нее наклонную. Последняя, однако, не является прямой: она слегка изгибается, а заканчивается крючком, который взлетает вверх, вызывая приятное пружинистое ощущение во время письма. Потом надо добавить еще одну диагональ внизу и, наконец, вернуться наверх и поставить точку. Слева направо, нырок вниз и скачок, справа налево и большой прыжок обратно – движения руки казались мне танцем. Я с большим удовольствием написал во сто раз. Даже сейчас, когда я пишу этот иероглиф, или другие с ключом «копье», та детская радость от тренировки штрихов вновь наполняет меня.
Когда мне было двенадцать и мы с семьей переезжали в Японию, мы пересекли всю Америку от одного берега до другого на машине. По пути мы останавливались в Лас-Вегасе, и я был ошеломлен неоновым великолепием города. Но мой отец сказал только: «Это пустяки по сравнению с кварталом Гиндза в Токио». Он был прав. Гиндза, а также Иокогама, утопали в роскошных неоновых вывесках, и повсюду я видел иероглифы кандзи, символы катаканы и хираганы – все это создавало впечатление хаотичного, лихорадочного чуда. Меня часто спрашивают: «Что больше всего впечатлило тебя в Японии?», и я всегда отвечаю: «Уличные вывески Гиндзы».
В ту пору я начал уже всерьез изучать кандзи. Нашей горничной была шестидесятилетняя женщина по имени Цуру-сан. Когда мы вместе смотрели поединки сумо по телевизору, Цуру-сан объясняла мне иероглифы имен борцов. В них встречались самые обыденные символы, как «гора» или «сильный», но иногда попадались и очень необычные, например, «феникс» в имени великого Тайхо – он был легендой сумо в 1960-х и еще никто не побил его рекордов. В результате мой словарный запас стал довольно несбалансированным, но, тем не менее, спустя какое-то время я уже мог читать вывески магазинов в городе.
Я выучил знак «феникс» отчасти потому, что боготворил Тайхо, а отчасти потому что в нем было невероятно много линий. Спустя много лет я обнаружил, что любовь к большому количеству черточек, похоже, как-то заложена в детях. В 1993 году два моих юных кузена из Оклахомы приехали к нам на год; Тревору было шестнадцать, Идену девять. Они ни слова не знали по-японски, но, тем не менее, посещали местную школу в Камэока и были вынуждены осваивать кандзи и обе азбуки. Иден терпеть не мог учиться, и надежд, что он освоит письмо, почти не было, потому я был удивлен, когда однажды он вернулся с занятий очень возбужденный и начал показывать мне свои кандзи. Это был иероглиф для слова «нос», чрезвычайно сложный. Мальчик гордился своим достижением, и я мог видеть, что, отчасти, дело было в сложной структуре иероглифа. Его отдельные части складывались вместе, как детальки детского конструктора. Тревору же, в свою очередь, нравился символ кирин (единорог), состоящий из двух отдельных иероглифов и, в общей сложности, сорока двух штрихов. И, по счастливой случайности, словом «кирин» называлась еще и марка пива.
Вернусь к своему детству. Я ходил в международную школу Святого Иосифа в Иокогаме. В ту пору около трети учеников этой школы составляли японцы, еще треть – китайцы из китайского квартала, а остаток делили дети сотрудников иностранных консульств и бизнесменов, приехавших на длительное время. Моим лучшим другом стал китаец по имени Пакин Фонг. Хотя Пакину было всего тринадцать, он уже прекрасно освоил и каллиграфию, и живопись тушью, и я до сих пор храню картину с побегами бамбука, которую он написал для меня тогда. Бамбуковые листья на ней изображены полупрозрачными зеленоватыми чернилами, так изящно, что напоминают перья; вся картина по уровню мастерства не уступает работам профессиональных японских художников. Пакин стал моим наставником и научил меня работать кистью.
Под руководством Пакина мои навыки улучшались, но медленно, поэтому вдобавок я пошел и купил учебник по каллиграфии для начинающих. Цуру-сан обрадовалась и подарила мне набор для каллиграфии. Внутри красной лакированной коробочки находились чернильный камень, кисть, брусок туши и небольшая керамическая чашечка для воды, необходимой для смачивания камня. Когда я возвращался в Америку, Цуру-сан дала мне другую чашечку, на этот раз бронзовую. До войны семья нашей горничной благоденствовала, но во время бомбардировок они потеряли все. Похоже, единственным, что Цуру-сан спасла из пламени, была эта крошечная бронзовая емкость. Эта чашечка все еще остается одним из самых драгоценных для меня предметов, и я использую ее только в самых особых случаях.
Пакин Фонг был моим первым, и, как оказалось, последним учителем каллиграфии. С четырнадцати лет я тренировался сам, переписывая символы из учебников и таблиц для практики, таких, как Сэндзимон («Тысяча классических иероглифов»), который представляет собой квинтэссенцию китайской мудрости в 254 строках не повторяющихся иероглифов. Позже, когда я уже начал коллекционировать предметы искусства, я стал копировать иероглифы с манускриптов, а также с сикиси и тандзаку из моей коллекции.
Позже, когда я уже начал коллекционировать предметы искусства, я стал копировать иероглифы с манускриптов, а также с сикиси и тандзаку из моей коллекции.
Так начиналась моя увлеченность каллиграфией, но «профессионалом» я стал только в 1975 году, на втором году обучения в Оксфорде. На весенних каникулах я навещал моего приятеля Роберто в Милане. Ему было всего двадцать два года, но он уже обзавелся друзьями и покровителями из высших кругов общества и был процветающим международным арт-дилером. Роберто показал мне блокнот, в котором Ман Рэй, Джаспер Джонс и Энди Уорхол нарисовали для него несколько картинок. Я посмотрел на них и подумал: «Я тоже так могу!» Над кроватью моего друга висел большой портрет Энди Уорхола – несколько ярких пятен поверх увеличенной фотографии. Это добавило мне уверенности в своих силах. Я взял у Роберто бумагу и разноцветные фломастеры и, сидя под Уорхолом, набросал несколько дюжин каллиграфических картин. После возвращения в Оксфорд я посетил художественную лавку, где приобрел несколько видов васи (японской рисовой бумаги) разных цветов, кисти и тушь и принялся писать. Не все мои работы были каллиграфиями per se; некоторые включали элементы живописи тушью, что является довольно близким видом искусства.
И вот однажды мой друг из Гонконга, Кингсли Лю, купил одну из моих работ за пять фунтов. Это была картина тушью, изображавшая три персика, один из которых удивительно походил на определенную часть тела человека. Кингсли счел это довольно забавным и сразу повесил рисунок в своей уборной. Думаю, все художники помнят день, когда они продали свою первую картину. Я был очень взволнован, даже несмотря на то, что моя первая коммерческая работа украсила стену туалета.
Думаю, все художники помнят день, когда они продали свою первую картину. Я был очень взволнован, даже несмотря на то, что моя первая коммерческая работа украсила стену туалета.
Мой первый учитель был китайцем, и мой первый покупатель был китайцем. Думаю, большая часть моего творческого вдохновения шла от Китая. Это, однако, вовсе не удивительно, ведь из этой страны и пришли кандзи. Возможно, кандзи – это самый главный культурный вклад Китая в историю мира. В древние времена существовали и другие иероглифические системы письменности, к примеру, древнеегипетская и письмо майя. Эти системы прошли в своем развитии те же стадии, что и кандзи: сперва были пиктограммы – изображения предметов, таких, как копье или рот; в следующем поколении символов эти «ключи» объединялись в более сложные структуры; затем они стали более абстрактными и упрощенными, и, наконец, их преобразовали для удобства написания. Но все остальные иероглифические системы не выдержали испытания временем. Только кандзи дошли до наших дней.
Своим очарованием кандзи покорили многих соседей Китая, в том числе Корею, Вьетнам и Японию. Однако в XX веке Вьетнам полностью отказался от этой системы, в Корее иероглифы тоже постепенно выходят из употребления. Кандзи просто-напросто слишком сложны для изучения. Линда Бич говорила, что чувствует, как все кандзи в ее голове стоят в ряд на длинном мосту: как только она добавляет в конец ряда новый иероглиф, с другого края сейчас же отваливается один из старых. Сегодня, помимо Китая и китайских общин, кандзи широко используются только в Японии, где их дополняют две азбуки, катакана и хирагана. Это демонстрирует присущий Японии консерватизм, который дорого обходится ее жителям, вынужденным тратить школьные годы, заучивая восемнадцать сотен базовых иероглифов, плюс тысячи вариаций их комбинаций и прочтений. Страшно подумать, какой объем серого вещества в моем собственном мозге отведен кандзи, в ущерб другим, более ценным знаниям.
Однако, когда вы учите кандзи, вам становится доступным уникальное интеллектуальное удовольствие. Отличие этой системы от любого алфавита в том, что каждый иероглиф несет в себе определенный образ. У меня есть теория, что психический процесс, который происходит в мозге, когда мы видим кандзи, отличается от процесса восприятия символов алфавита. Когда мы читаем слово, состоящее из букв, нам сперва требуется соединить их в голове, чтобы понять написанное. А когда мы смотрим на иероглиф кандзи, его значение проникает непосредственно в наш мозг. И, как результат, невозможно игнорировать вывески с кандзи, даже если задаться такой целью. В Америке я почти никогда не читаю вывески, но всякий раз в японском метро я замечаю, что бессознательно воспринимаю рекламу на стенах вагонов. И это не просто моя особенность – мои спутники делают то же самое, некоторые даже читают вслух.
Каждый иероглиф несет много смысловых уровней, что делает кандзи чрезвычайно богатыми на коннотации. К примеру, иероглиф «тай» обозначает «мир» или «совершенный баланс». Это имя одной из гексаграмм в «Книге перемен», этим же иероглифом можно назвать священную китайскую гору Тайшань; еще он может значить «Таиланд». В языке каждой страны слова со временем приобретают дополнительные значения, но только в Китае, насколько мне известно, одни и те же слова употребляются на протяжении вот уже трех тысяч лет. Ореолы смыслов вокруг кандзи подобны цветному свечению, окружающему Будду.
Кричащие вывески, так поразившие меня в детстве, типичны не только для Японии. Такая же свистопляска творится в Гонконге, Китае и в большинстве крупных городов Юго-Восточной Азии, где живут этнические китайцы. Отчасти причина в том, что эти страны отстают от Европы и Америки в вопросах городского планирования и ограничения рекламы. Еще есть чисто практический момент: кандзи можно легко читать как слева направо, так и справа налево, и даже сверху вниз, что позволяет создавать эти длинные вертикальные плакаты вдоль стен высоких зданий. Но главная причина изобилия вывесок в том, что форма и смыслы иероглифов очень привлекательны. Это одно из удовольствий повседневной жизни.
Такой выразительной силы канзди китайцы добились благодаря использованию кисти. Есть поговорка «сила – в линии», а каллиграфия, по существу, это лишь череда линий; кисть позволяет сделать линию тонкой или толстой, влажной или сухой, четкой или размытой. В этом смысле, «сила» направляется внутрь или наружу, тихо угасает или бурно изливается. Сила объединяется со смыслом.
Есть поговорка «сила – в линии», а каллиграфия, по существу, это лишь череда линий; кисть позволяет сделать линию тонкой или толстой, влажной или сухой, четкой или размытой.
На настенных свитках обычно изображают фразу длиной в три, пять или семь слов. Сегодня это часто могут быть слоганы типа «Гармония. Уважение. Чистота. Одиночество». Традиционные же каллиграфические свитки были более утонченными: поэзия, мысли о временах года или коаны дзэн-буддизма (иррациональные утверждения, помогающие достичь просветления). Я пишу эту книгу, а позади меня висит свиток от настоятеля дзэн-буддийского храма Мампукудзи близ Киото. На нем сказано: «Голос облаков врывается в ночь и поет». Это превосходное описание дождливых ночей здесь, в Камэока, когда барабанит по крыше дождь и слышно, как шумит ручей в саду. У меня есть еще один свиток из Мампукудзи, я люблю вешать его, когда меня навещают старые друзья. Он гласит: «Я приготовил цветы и жду, когда появятся бабочки». Мне вспоминается также свиток, который я впервые увидел в офисе одной из чайных школ Киото: «Сидя в одиночестве на благородной вершине горы». Как еще лучше можно передать уединенность тихой чайной комнаты? Вот пример коана: «В уголке неба я вижу свою возлюбленную». «Возлюбленная» означает луну, это ключ к коану.
Сам я предпочитаю изображать только один иероглиф. Фавориты – «творчество» и «исполнение» из «Книги перемен» и детальные «дракон», «ночь» и «рассвет». На самом деле в старых работах редко можно встретить композицию из единственного иероглифа. В давние времена люди были покультурнее, чем мы сегодня, и имели больше свободного времени. И, вероятно, им-то было что рассказать. Написание только одного иероглифа может быть рассмотрено как «моментальная» каллиграфия, вырождение древнего искусства. Но мне нравится изображать один кандзи, потому что это позволяет полностью сосредоточиться на его значении. Например, слово «сердце». Однажды я изобразил этот иероглиф черной тушью, а затем, поверх, продублировал его красным цветом. Мой друг из Америки посмотрел на эти спутанные сердца и сказал: «Это будто мужчина и женщина». Он купил работу и повесил ее у себя дома. Спустя некоторое время случился пожар и картина была уничтожена. Друг позвонил мне и рассказал, что иероглифы стали талисманом для него и его жены, и попросил меня изобразить их заново. Было очень приятно знать, что у этой каллиграфической картины появилось настоящее предназначение.
Когда я приступил к созданию коллекции произведений искусства, я начал с каллиграфии. Моя любовь к ней не была единственной причиной: главную роль сыграла цена! К примеру, стоимость картин таких мыслителей периода Эдо, как Икэно Тайга или Бусон, начинается от десятков тысяч долларов, в то время как каллиграфии тех же художников можно купить в дюжину раз дешевле. Даже работы такой всемирно известной фигуры, как Сэн-но Рикю, создателя чайной церемонии, до недавнего времени стоили около $20 000. Что это по сравнению с ценами на самые известные картины Хокусая. А ведь сохранилось лишь несколько десятков гениальных работ Сэн-но Рикю, в то время как оттиски Хокусая производились тысячами. Невысокая стоимость каллиграфии отражает падение ее популярности в современной Японии.
Когда я приступил к созданию коллекции произведений искусства, я начал с каллиграфии. Моя любовь к ней не была единственной причиной: главную роль сыграла цена!
Так было не всегда. Традиционно каллиграфия считалась высшим из искусств. Императору Тай-дзуну (династия Тан) так сильно нравились каллиграфии Ван Сичжи, что он приказал в свою могилу положить копию предисловия к «Павильону орхидей». С того времени каллиграфии составляли основу императорской коллекции, а двор и состоятельные семьи соперничали за свитки и отпечатки знаменитых каллиграфов. В японских храмах дзэн-буддизма самым главным сокровищем являются каллиграфии настоятелей. В среде японской аристократии кугэ дощечки сикиси и тандзаку ценились выше других произведений искусства; не будет преувеличением сказать, что для кугэ каллиграфии были частью их личности.
Каллиграфия занимала такое высокое положение потому, что, как полагалось, она запечатлевала душу автора. Древняя китайская поговорка гласит: «Каллиграфия – это портрет сердца». Даже обычный рукописный текст может быть «портретом сердца». В каюте яхты моего бывшего работодателя Траммелла Кроу висело несколько любовных писем Наполеона и Жозефины. Ни одна картина не смогла бы передать их бытие так глубоко, как эти рукописи. Но лучше, чем любой карандаш, кисть мягко передает малейшую перемену в давлении и направлении, живо выражая этим душевное состояние художника. Каллиграфия создает непосредственную связь между двумя сознаниями.
Я никогда не встречал древнего придворного аристократа, и никакой объем прочитанного не сможет дать четкую картину того, какой на самом деле была жизнь кугэ. Но я смотрю на утонченный, до невозможности элегантный почерк в рукописях их фестивалей поэзии – и мир кугэ отчетливо предстает пред моим взором. В поэмах и эссе легендарного мастера дзэн XV века Иккю вы найдете лишь смутные теоретические рассуждения о дзэн, понятные только специалистам. Но посетите храм Синдзю-ан в Киото, где в главном зале висит пара свитков Иккю, и вас окатит остроумием этого раздражительного старого монаха. Его каллиграфия гласит: «Не делай зла, делай только добро!» Это цитата из старой китайской истории о человеке, который попросил учителя описать сущность буддизма. Ответ был: «Не делай зла, делай только добро», на что человек спросил: «Что же здесь особенного? Это знает даже ребенок». «Ладно, – сказал учитель. – Если даже ребенок знает, почему же ты этого не делаешь?» Иккю написал эти строки твердой рукой, будто бы в стремительном темпе. С первого взгляды эти иероглифы заставляют встряхнуться – Иккю нас дразнит, царапает, шокирует.
Даже когда автор неизвестен, каллиграфия все равно остается портретом сердца. Среди моих любимых работ есть композиция из трех иероглифов, вырезанных на горе Тайшань в Китае в VI веке. Резчик неизвестен, но в иероглифах заметна буйная, самобытная сила, за которую их высоко оценили коллекционеры. Надпись гласит: «Добродетель не одинока», отсылая к словам Конфуция: «Добродетельный человек не остается одиноким, у него обязательно появятся близкие [ему по духу]». Так как я живу один в сельской Камэока, эти слова всегда были для меня утешением.
Одна из причин, почему каллиграфия создает мост между двумя сознаниями, в том, что она запечатлевает мгновение: нельзя вернуться и подправить что-то в написанном. Как замечали профессора в Оксфорде, тщательность – это не мой конек. Мне нравится, что каллиграфия создается вся и сразу. Здесь нет постепенного развития, как в масляной живописи или музыке. Каллиграфия прекрасно подходит нетерпеливым личностям, и вечера, когда я пью с друзьями вино и создаю каллиграфии – это высшая форма релаксации для меня. С того первого вечера у Роберто дома в Милане этот метод остается неизменным.
Я не считаю, что тушь всегда обязана быть черной. Возможно, сказывается давнишнее влияние Уорхола, но я предпочитаю использовать всевозможные цвета: от золотой и серебряной пудры до таких минералов как киноварь и лазурит, и такие художественные принадлежности, как гуашь и акрил.
Когда я собираюсь написать несколько работ, я приглашаю друга провести вечер в моем доме. Мы выбираем бумагу васи подходящей толщины, а затем я делаю тушь. Я не считаю, что тушь всегда обязана быть черной. Возможно, сказывается давнишнее влияние Уорхола, но я предпочитаю использовать всевозможные цвета: от золотой и серебряной пудры до таких минералов как киноварь и лазурит, и такие художественные принадлежности, как гуашь и акрил. На то, чтобы растереть пудру, согреть воду, добавить клей, и, наконец, смешать цвета, может уйти несколько часов. Если же я хочу писать черной тушью, то я достаю бронзовую чашечку Цуру-сан и медленно растираю тушь на чернильном камне.
В итоге, к тому моменту, когда я беру кисть, чтобы начать писать, вина выпито уже приличное количество. Мы беседуем, а я пытаюсь изображать иероглифы на соответствующие темы. Стиль может быть разным – стандартный, полукурсив или курсив, зависит от момента. Когда возникает очередной символ, я спрашиваю моего гостя, какие в нем возникают чувства. Любопытно, что способность оценивать каллиграфию, похоже, никак не зависит от знания кандзи. Даже люди, которые не видели ни единого кандзи в своей жизни, могут почувствовать баланс и красоту линий. Мой шестнадцатилетний кузен Тревор был одним из моих лучших критиков.
Так я пишу до рассвета. Проснувшись ближе к вечеру, я обнаруживаю, что комната устлана дюжинами творений прошлой ночи. Большинство из них неудачны, но я выбираю те, что лучше всего передают атмосферу вечера. Одной летней ночью, когда лягушки на окрестных рисовых полях старались во весь голос, стаи мотыльков и комаров врывались в дом, привлеченные светом ламп. На следующий день я нашел только одну работу, заслуживающую упоминания. Это был большой иероглиф «ночь», написанный черной тушью. И по всей странице, местами пересекаясь с большим иероглифом, были разбросаны мириады крошечных кандзи, золотых и серебряных. Это были символы «лягушка», «мотылек», «цикада», «комар» и «гнус».
Величайшие каллиграфы прошлого тоже пили во время работы. Эта традиция восходит еще к четвертому столетию, когда Ван Сичжи собирал своих друзей в Павильоне Орхидей, где они запускали по течению реки чаши с вином и писали стихи. Вино замечательно сочетается с каллиграфией. Однажды я был владельцем складной ширмы, расписанной мыслителем периода Эдо Камэда Босаи: его кисть будто одичала. Его обычные «червеобразные» кандзи стали вдруг угрями, бешено мечущимися по бумаге. У ширмы двенадцать панелей, Босаи продвигался по ним справа налево, и можно наблюдать, как его иероглифы извиваются все более необузданно, а на последней панели и вовсе начинают походить на арабскую вязь. В конце его подпись: «Выполнил старый Босаи, совершенно пьяный».
Предметы моей коллекции, такие, как ширма Босаи, открыли мне больше, чем могли бы поведать учителя современности. К примеру, в процессе коллекционирования каллиграфий кугэ я узнал, что когда-то существовал стиль, называемый ваё, что значит «японский стиль». Возник этот стиль, характеризующийся мягкими, текущими формами, в период Хэйан и стал основой для рукописей кугэ и самураев, а позже и для декоративных стилей, как в Кабуки и сумо. В отличие от караё, «китайского стиля», который использовали монахи и мыслители, ваё был изящный и женственный, вовсе не похожий на то, как писал свои дзэн-послания Иккю. Его ката (форма) жестко зафиксировалась на века, ваё не допускал вариаций и самодеятельности; это был не портрет сердца, а, скорее, портрет элегантного совершенства. В этом смысле ваё имеет много общего с театром Но, цель которого не в том, чтобы изобразить личность, а в том, чтобы передать югэн (темную, мистическую красоту), скрывающийся за личностью.
С приходом периода Мэйдзи ваё убрали из школьных курсов. Он был слишком тесно связан с сословием самураев, которое тогда упразднили, и в нем было слишком много ограничения. Некоторые декоративные стили сохранились, но ваё как художественный стиль погиб, и каллиграфия сегодня, в основном, это караё. Сегодня словосочетание «лишенный индивидуальности» несет негативные коннотации, но «сверх-индивидуальный» мир, сотворенный каллиграфами ваё, спокойный и утонченный – это одно из величайших достижений Японии. Китайцы, вечно стремящиеся к самовыражению, никогда не создавали ничего подобного.
Когда я, будучи уже взрослым, впервые увидел представление оннагата театра Кабуки, то вспомнил то ощущение танца, которое испытывал в детстве, рисуя «копье». Танец Кабуки – это игра инь и ян. Веер уходит вверх, прежде чем опуститься вниз; голова поворачивается налево, в то время как ноги – направо. Когда куртизанка указывает на что-то, она сперва обращает палец к себе, описывает круг, а затем направляет его наружу. И в этот же момент ее плечи разворачиваются в противоположную сторону. Эта гармония противоположностей и делает танец Кабуки столь очаровательным. Точно также происходит и во время написания каллиграфий.
Танец Кабуки – это игра инь и ян. Веер уходит вверх, прежде чем опуститься вниз; голова поворачивается налево, в то время как ноги – направо.
Сейчас японцев нередко учат писать в сэйдза, официальной позе для сидения с подогнутыми под себя ногами. Сидеть в сэйдза очень неудобно, и, кроме того, она сильно ограничивает подвижность. Я пишу за большим столом, и довольно активно перемещаюсь, когда создаю каллиграфии со своими друзьями. Встать прямо, пригнуться, отойти назад и вернуться обратно – каллиграфия рождается в таких движениях. Я хорошо понимаю, почему художник Чан Сюй (династия Тан) окунал волосы в ведерко с чернилами и использовал собственную голову в качестве кисти! Еще Чан Сюй мазал свои ягодицы тушью, а потом садился на бумагу, чтобы изобразить листья лотоса, но это, пожалуй, уже слишком.
Это приводит меня к вопросу о том, почему каллиграфия невысоко ценится в современной Японии. Дело в методах обучения. Из всех традиционных видов искусства только каллиграфия отличается моментальностью и свободой, что идеально для современных занятых людей. Но по какой-то причине каллиграфия превратилась в очень серьезное занятие. Ученики обязаны сидеть в сэйдза; годы рабского труда уходят на овладение техническим мастерством в древних стилях, совершенно неизвестных простому обывателю. Вдобавок каллиграфия поражена «болезнью сообществ». Большинство профессиональных каллиграфов состоит в сообществах, структура которых пирамидальна: великий мастер во главе, затем его заместители, члены совета и судьи, и на нижнем уровне основная масса членов и ученики. В ежегодниках каллиграфы размещаются также, как борцы сумо на плакатах: люди на вершине иерархии получают больше места. Председатель удостаивается фотографии и четверти страницы; у заместителя председателя тоже фото, но только одна восьмая страницы; и т. д., до простых «временных членов», которым достается только их имя мелким шрифтом. Визитные карточки типичных современных каллиграфов подтверждают их принадлежность к системе сообществ. Вы обнаружите там один или несколько титулов: «Член совета сообщества X», «Ассоциированный член сообщества Y», «Судья сообщества Z» – все признаки того, что современные каллиграфы заняты устроением своего положения в сообществе не меньше, чем созданием произведений искусства.
Сегодня каллиграфия уже далеко не на первом месте среди искусств, скорее, это потерянное дитя. По большей части она не выдержала встречи с современным искусством, пришедшим с Запада, и ее творческое влияние сейчас совершенно незначительно.
Сэйдза, акцент на древние техники, пирамидальные сообщества: как результат, каллиграфия в наши дни ускользает от широкой публики. Складывается впечатление, что большинство молодых японцев считают каллиграфию чем-то, что делают старики на пенсии. Миллионы людей все еще практикуют ее, но элита мира искусства склонна воспринимать каллиграфию как некое хобби. Сегодня каллиграфия уже далеко не на первом месте среди искусств, скорее, это потерянное дитя. По большей части она не выдержала встречи с современным искусством, пришедшим с Запада, и ее творческое влияние сейчас совершенно незначительно.
Возможно, главная причина упадка каллиграфии в том, что только немногие люди все еще умеют читать курсивный шрифт. Японский язык кардинально изменился после 1945 года, и мало кто сейчас использует кисть для ежедневной переписки. С приходом компьютеров, которые автоматически преобразуют слова в кандзи, людям становится все сложнее и сложнее запоминать иероглифы. Я сам столкнулся с этой проблемой: я понимаю кандзи, когда читаю их, но в письме стал слишком зависим от моего компьютера и начал забывать на удивление простые слова.
Это снижение грамотности было неизбежным, но, на мой взгляд, на самом деле оно мало что меняет. Червяки-загогулины Камэда Босаи казались нечитабельными даже его друзьям; известно комическое стихотворение о том, что единственной рукописью Босаи, которую смог прочитать каждый, было письмо с просьбой о выдаче денежной ссуды. В былые дни способность прочесть иероглиф была второстепенна по отношению к пониманию качества линий и «сердца» автора. Сегодня, по иронии судьбы, меньше всего невозможность понять кандзи волнует иностранных коллекционеров. Они смотрят на каллиграфию как на абстрактное искусство, чем она, по сути, и является. Но японцев беспокоит неспособность прочитать иероглифы. У меня как-то был помощник-японец, который утверждал, что ненавидит каллиграфию; особенно его тревожили черви-кандзи Босаи. «Иностранцы могут ценить это как абстрактное искусство, и ради Бога, но для нас иероглифы должны обладать смыслом», – сказал он. Невозможность понять смысл была для него источником сильного беспокойства: кажется, у современных японцев есть определенный комплекс по поводу неспособности прочитать что-то.
Каллиграфия как изящное искусство – сикиси, тандзаку, настенные свитки для чайной церемонии – постепенно утрачивает свое место в культуре. Но она широко используется в дизайне. Япония всегда была страной дизайна, возможно из-за своей любви к поверхности вещей. Даже для такой простой вещи, как гэта (деревянные сандалии) существует множество вариаций дизайна: классические с двумя подставками, с одной подставкой, высокие для поваров суси, очень высокие для куртизанок, с квадратным носком, с круглым носком, из белого дерева, из черного дерева, лакированные… В период Эдо появились десятки разных каллиграфических стилей, гораздо больше, чем когда-либо было в Китае. Существовали специальные стили для Кабуки, театра Но и кукольного театра; для сумо; для документов самураев; для мужских писем и женских писем; для подписей мастеров чайных церемоний; для написания квитанций; для денег и счетов; для печатей и для множества других случаев.
От спичечных коробков до анимированной телерекламы кандзи остаются живее всех живых и извиваются столь же безумно, как написанные Босаи.
С таким изобилием традиционных стилей для вдохновения в современной Японии в графическом дизайне кандзи используются с размахом. От спичечных коробков до анимированной телерекламы кандзи остаются живее всех живых и извиваются столь же безумно, как написанные Босаи. Это и делает вывески Гиндзы таким невероятными. И нет в мире ничего такого, даже и в Китае, что могло бы с ними сравниться.
