Глава 30. Елка

Через несколько дней после описанного выше разговора Манухин утром явился на работу и увидел, что возле проходной расхаживает Лепиков, уминая снег. Выражение лица помощника Митяю инстинктивно не понравилось.

— Наконец-то! — Лепиков подбежал к нему. — Слушай, там Фриновский… И он тебя ждет.

Манухин нахмурился. Фриновский был следователем прокуратуры, и довольно известным. С виду сердечный, любезный и всегда хорошо одетый, он, однако, не пользовался расположением угрозыска. Так как формально преступления раскрывали опера в сотрудничестве со следователями, первым волей-неволей приходилось находить общий язык с последними. Иван Опалин, к примеру, относился к числу тех сыщиков, которые предпочитали действовать самостоятельно и оставляли работникам прокуратуры лишь чисто бумажную работу, необходимую для того, чтобы дело направили в суд. Бывали и такие следователи, которые настаивали на том, что они главные, и требовали, чтобы их ставили в известность о любом предпринимаемом шаге. Вообще, конечно, очень многое зависело от профессионализма каждого конкретного следователя, и нельзя сказать, чтобы Фриновский был в своей области дилетантом. Не любили его совсем по другой причине, а именно потому, что все успехи он стремился приписать исключительно себе одному, в то время как все неудачи сваливал на сотрудников угрозыска. При одной мысли о том, что он сейчас увидит перед собой его улыбающуюся, пухлую, гладко выбритую физиономию, Манухин почувствовал, что у него стало горько во рту.

— Он сам пришел? — на всякий случай спросил он.

— Ну! Я же тебе говорю…

Оба они отлично знали, что Фриновский просто так никогда ни к кому не приходит, а делает так, чтобы являлись к нему самому.

— Ладно, пойдем, узнаем, чего ему надо, — буркнул Манухин.

Фриновский ждал оперов возле их кабинета. Он благоухал одеколоном, а в руках держал портфель, при виде которого в душе Манухина пробудились самые скверные предчувствия.

— Здравствуйте, товарищи, — произнес Фриновский, лучась улыбкой.

— Здорово, — буркнул Манухин. — А ты кого ждешь?

Он знал, что Фриновский, с тех пор как поднялся по карьерной лестнице, стал предпочитать обращение на «вы», и оттого сознательно употребил «ты».

— Вас, товарищ Манухин. — Фриновский улыбнулся еще шире.

— Меня? — притворно изумился Манухин. — У нас же нет общих дел.

— А теперь есть. Три убийства в Большом театре велено передать от Арапова мне. — И Фриновский предъявил бумажку с печатью и подписью прокурора, подтверждающую его слова.

Арапов был старый следователь, которого на Петровке очень ценили — главным образом за то, что он никогда не мешал расследовать дела так, как опера считали нужным. От Арапова попасть к Фриновскому означало… да, словом, не означало ничего хорошего.

— А что такое с Большим театром? — проворчал Манухин. — Я уже все раскрыл, между прочим. Там парень свихнулся на почве личной неприязни и нагородил три трупа, да еще один человек из-за него под машину попал.

— Парень, значит? — двусмысленно молвил Фриновский. — Ну-ну…

Манухин отпер кабинет, все трое вошли, избавились от верхней одежды, после чего Фриновский одернул пиджак и сел к столу. Исподлобья глядя на следователя, Митяй достал из сейфа бумаги и протянул гостю.

— Вот. Потрудился на совесть. Четыре человека задержаны: Благушин, Сотников, Осипов и мать Сотникова, врач больницы на Интернациональной. Как раз сегодня я собирался вызвать на допрос Людвига Карловича Бельгарда и директора Большого театра, которых упоминал вахтер в своих показаниях.

— Да-да, я не сомневаюсь, — весьма двусмысленным тоном промолвил Фриновский и углубился в чтение.

Манухин и Лепиков переглянулись. По правде говоря, последнему сейчас больше всего хотелось удрать, но он не осмеливался. Раз Фриновский добился того, чтобы дело передали ему, и раз явился к ним сам, значит, на уме у него что-то было. Но как Лепиков ни ломал себе голову, он не мог придумать объяснения и только смутно подозревал, что их с Манухиным ждут неприятности.

Дочитав последнюю страницу, Фриновский откинулся на спинку стула и сцепил на животе пухлые белые пальцы.

— И я должен во все это поверить? — спросил он скучающе.

— В каком смысле? — насторожился Манухин.

— В прямом. Месть из-за балерины, которая давно умерла и которую все уже благополучно забыли… Это что, какая-то фильма? — Слово «фильм» в 30-х годах уже практически повсеместно использовалось в мужском роде, и старомодное «фильма» напоминало главным образом о душещипательных мелодрамах, которые снимали много лет назад. — Нет, товарищи, так не годится. Вас обвели вокруг пальца, а вы и рады были поверить. Вам ведь совсем не хочется понять, что за всем этим стояло, да?

Лепиков открыл рот. Лицо Манухина стало медленно наливаться красной краской.

— Слушай, Фриновский…

— Слушайте. — Следователь голосом выразительно подчеркнул последний слог. — Очень плохая работа, товарищ Манухин, очень плохая. Вы не обратили внимания на самое важное — на то, что первый убитый, Павел Виноградов, был комсомолец, на то, где именно все происходит… Наконец, самые важные фигуры — директора театра и этого… Бельгарда — вы зачем-то припасли напоследок, хотя любому ясно, что они тут главные. — Он постучал согнутым указательным пальцем по пухлой папке. — Это же заговор, товарищи, чистой воды заговор. А тот, кого вы приняли за убийцу, — всего лишь исполнитель.

Тут Лепиков, наподобие врача в хрестоматийной пьесе Гоголя, издал какой-то неопределенный звук — не то «ы», не то «э» — и выпучил глаза. Манухин же ничего не говорил, а только дернул челюстью и тяжело опустился на свое место.

— Вот, значит, как, — процедил он сквозь зубы.

— И Виноградова убили не для того, чтобы подставить какого-то артиста, а потому, что он что-то узнал о заговоре и хотел выдать заговорщиков. Он же был комсомолец, по словам его матери — прекрасный, честный, чистый молодой человек. Здесь же все очевидно. И если директор знал о заговоре, немудрено, что он сам, лично поторопился избавиться от тела.

— А остальные жертвы при чем? — вскинулся Лепиков. И хоть наткнулся на предостерегающий взгляд Манухина, как на стену, и понял, что сболтнул лишнего, но было уже поздно.

— Это я еще буду выяснять, — деловито ответил Фриновский, закрывая папку и завязывая тесемки перед тем, как упрятать бумаги в свой объемистый портфель. — Предполагаю, что Головню отравили, чтобы запугать остальных, а Модестова — возможно, он тоже что-то узнал о заговоре, и это его погубило. А вы поверили в версию о каких-то нелепых балетных интригах. Вы забыли самое главное — какие люди посещают Большой театр. — Манухин вздрогнул. — Вы халатно относитесь к своим обязанностям, товарищи. Вам преступники вешают лапшу на уши, а вы и рады им верить. Ну ничего, я всех их выведу на чистую воду. А вас обоих я от следствия отстраняю.

Он подошел к вешалке и стал неторопливо одеваться, тщательно расправляя каждую складочку и аккуратно застегивая каждую пуговицу. Он знал, что только что растер двух оперов, указал им на место и что отныне не только они будут трепетать перед ним, но и их коллеги, которым, конечно же, уже через несколько минут все станет известно.

Когда он ушел, Лепиков растерянно оглянулся на своего патрона и увидел на его лице выражение, которого никогда не замечал прежде. Манухин смотрел на дверь, за которой скрылся Фриновский, так, словно ему явилось привидение — или что похуже. По крайней мере, такое впечатление сложилось у Лепикова.

— Я не понял, — проблеял он, — о чем это он вообще. — Манухин облизнул губы. — Это что, он думает, Дарский готовил покушение на маршала?..

— Какой маршал? — каким-то странным тоном спросил Митяй.

— Ну, Калиновский же чуть ли не на каждое представление своей любовницы приходит. Этой, как ее… Седовой… балеринки…

— Да при чем тут маршал, — усмехнулся Манухин. — Ты… — Он хотел сказать что-то резкое, но осекся. — Ты лучше газеты в ближайшее время читай. Чую я, там много интересного будет…

— Митяй, — жалобно спросил Лепиков, — а нас не того, а? Не арестуют?

— Не знаю, — ответил Манухин, дергая шеей, и поднялся. — Вот что… Я к Леонтьичу, доложу ему обстановку. Как бы нас в самом деле не сделали крайними…

— Но там же не было никакого заговора, — проскулил Лепиков, теряя голову. — Все как Ваня Опалин сказал: Вольского пытались подставить из-за той танцорки… Каринской…

— Не было, а теперь будет, — усмехнулся Манухин. С тем и ушел, оставив помощника ломать голову над его словами.

Фриновский и в самом деле взялся за следствие всерьез и повел его, что называется, ударными темпами. Он заново допросил вахтера, Сотникова, его мать и осветителя Осипова, после чего в деле появились новые версии показаний. В Большом театре зрел заговор, и масштабы его поражали воображение. Были замешаны директор, Бельгард, друзья директора, с которыми он служил в армии и до сих пор поддерживал связь… Заговорщики вынашивали самые зловещие планы. Сотников действовал уже не по собственному почину, а исполнял то, что ему приказывали. Он удавил Виноградова, который подслушал заговорщиков и собирался их выдать; отравил Головню, который отказался участвовать в заговоре; и, наконец, убил Модестова, который тоже кому-то мешал. Фриновский вызвал на допрос Бельгарда, директора, его родственника Колпакова, секретаршу Капустину и еще несколько человек. Тут следует сказать, что Дарский и Бельгард отрицали, что это они вывезли труп Виноградова в Подмосковье, и решительно отвергали все предъявленные им обвинения. Но Фриновский явно не собирался останавливаться на полпути. Он добрался даже до толстомясой Антонины Федоровны, супруги композитора Чирикова. Заливаясь слезами, та призналась, что видела ночью, как труп Виноградова заталкивали в багажник машины директора. Само собой, Антонина Федоровна была так честна, что позже потребовала у Генриха Яковлевича объяснений, но он запугал ее всякими ужасами и вдобавок посулил, что закажет ее супругу балет. Поэтому она ничего не сказала сотрудникам угрозыска — то есть не из-за балета, конечно, а потому, что ей угрожали… После Чириковой Фриновский решил осторожно прощупать Алексея Вольского на предмет того, что свежеиспеченный народный артист СССР мог знать об убийствах. Однако единственное, чего следователь смог от него добиться, — что после исчезновения Виноградова Людвиг Карлович завел странный разговор о том, хорошо ли Алексей помнит, что делал 16 октября после репетиции, и несколько раз настойчиво возвращался к этой теме. В конце концов Вольский вспылил и пригрозил выбросить старика в окно, но вскоре раскаялся в своей выходке и попросил у Бельгарда прощения. Так как показания Алексея Валерьевича ничего не прибавляли к версии о заговоре, Фриновский решил, что обойдется без них, и принялся разрабатывать второстепенных свидетелей. В том, что рано или поздно он добьется своего, он даже не сомневался.

Однажды во второй половине декабря Маша пришла домой и застала там Серафиму Петровну, которая упаковывала их вещи в чемоданы и тюки.

— Мы переезжаем в новую комнату! — объявила Серафима Петровна, блестя глазами. — Наконец-то! Как же я счастлива, Машенька…

Она не стала упоминать, что предназначавшаяся им комната раньше принадлежала скрипачу Холодковскому, которого недавно арестовали вместе с членами его семьи. В театре поговаривали, что это произошло из-за того, что во время визита Сталина скрипач плохо играл и даже уронил смычок. Ни Серафима Петровна, ни Маша так никогда и не узнали, что Холодковского уничтожил капитан Смирнов — потому что Евгений Львович не отказался от идеи отомстить арфисту, который дал ему пощечину, и написал анонимный донос на Чехардина. Донос попал к капитану, который моментально сообразил, откуда ветер дует, и решил избавиться от излишне ретивого сотрудника раз и навсегда.

— Генриха Яковлевича арестовали, — сказала Маша. — И Капустину, и Валю Колпакова, и еще несколько человек. Я видела, как их выводили. Людвига Карловича в театре не было, и они… Они поехали к нему домой.

Серафима Петровна замерла.

— Да? Какая жалость… Я котлетки приготовила. Будешь?

Маша промолчала.

— Говорят, маршал Калиновский арестован, — сказала она.

— Ну и что? Пусть Седова волнуется, это ее касается, не нас.

— Ее тоже взяли. Прямо возле театра, она выходила из машины и… На глазах у поклонников, которые приходят смотреть, как она приезжает… Скрутили и повели, представляешь?

Серафима Петровна задумалась, морща лоб.

— Тебе котлеты подогреть? — наконец спросила она.

Фриновский мог торжествовать: он показал себя молодцом. Единственным, кто ускользнул от него, оказался Людвиг Карлович Бельгард. Дверь его квартиры была заперта, а когда ее взломали, обнаружили, что старик неподвижно сидит в кресле. Его глаза были устремлены на портрет Чайковского, висящий на стене. В соседней комнате рыдала жена Бельгарда, которая посвятила ему всю свою жизнь, хоть и не имела к театру никакого отношения.

— Мертв, — констатировал человек в фуражке, который командовал взломом двери, и нехорошо усмехнулся. — Повезло старику…

Газетные передовицы взахлеб рассказывали подробности заговора. Во главе стоял маршал Калиновский, ему помогал его друг Дарский, директор Большого театра. Их и других лиц обвиняли в том, что они создали террористическую группу в Красной армии для осуществления терактов против членов правительства. Шептались, что Калиновский всегда страдал бонапартизмом, что он уже видел себя на месте Иосифа Виссарионовича и именно на этом и погорел. Арестованный маршал отрицал все обвинения и требовал представить доказательства, но Фриновский отлично знал, что их будет сколько угодно. Директор Дарский держался недолго — сломанные ребра быстро убедили его в том, что перечить бесполезно и что только чистосердечное признание в том, чего он в действительности никогда не замышлял, способно его спасти. Секретарша Капустина, плача, соглашалась подписать любые показания, которые от нее потребуют. Комсорг Колпаков сломался после первой же оплеухи и стал пылко рассказывать, что его дядя всегда ненавидел Сталина и мечтал его убить, а о маршале Калиновском и говорить нечего. Словом, для Фриновского все шло как нельзя лучше. Сам он никого не бил и не истязал — для этого у него имелись два специальных человека, умениям которых он вполне доверял. Но когда он собирался уже всерьез взяться за маршала и его любовницу, Фриновскому самым подлым образом подставили ножку. Наверху было решено, что заговор Калиновского для следователя — слишком жирный кусок и что награда должна достаться другому человеку. С яростью в душе Фриновский был вынужден отойти в сторону и наблюдать, как плоды его работы достаются ловкому карьеристу, недоумку, который ни одного заговора сочинить — то есть, конечно, раскрыть не в состоянии.

Накануне нового, 1937, года по площади, ранее известной как Театральная, шли два человека. Мужчина тащил елку, румяная от мороза молодая женщина шла с ним рядом, держась за его руку. По тротуарам двигались толпы прохожих, и многие тоже несли елки с растерянными и счастливыми улыбками. То и дело слышались приветствия:

— С Новым годом!

— С Новым годом! Гражданин, где такую красавицу купили?

— Где купил, там уже нет! — засмеялся Опалин, поудобнее перехватывая дерево.

Отпустив его руку, Маша подошла к театру — посмотреть афиши. В глаза ей бросилась надпись: «Лебединое озеро. Балет П. И. Чайковского. Одетта и Одиллия — нар. артистка РСФСР Е. Лерман. Принц Зигфрид — нар. артист СССР А. Вольский».

— Жалеешь, что ушла из театра? — не удержался Опалин.

Маша повернулась к нему, придав лицу безразличное выражение.

— Зачем он мне? Я теперь у профессора Солнцева работаю. Он меня очень ценит. И платит хорошо.

— Ты это, будь с ним поосторожнее, — сказал Опалин негромко. — Юра до сих пор считает, что он задавил свою жену не случайно.

— Профессор? — Маша подняла брови. — Да ладно тебе. Он ни на что такое не способен.

И, чтобы положить конец разговору, который стал ей неприятен, она повернулась и сделала вид, что изучает афишу.

— Я слышал, Седову перевели под домашний арест, — сказал Опалин. — Может, она вернется в театр, а? Вольский и она в тот вечер… это было что-то потрясающее. Хотя я вовсе не знаток, ты ж понимаешь…

— Пойдем лучше домой, — решительно произнесла Маша, подходя к нему. — Нам еще сегодня елку украшать, не забыл?

И они двинулись через площадь дальше, а высоко над ними реял бронзовый бог, запорошенный снегом. Красный флаг развевался над театром, и, казалось, он был выше бога, но Аполлон не видел этого, потому что стоял к нему спиной. Века текли мимо него, цари и царицы сменяли друг друга, заезжали в театр, покидали его, а Аполлон оставался там же, где был. Он помнил блеск и нищету павшей империи, помнил, как засевшие в Большом красноармейцы стреляли по Кремлю, где находились юнкера, и как потом в театре провозглашали рождение новой страны, и как один за другим проходили в нем съезды, на которых решалась ее судьба. Но с того места, где стоял бог, все казалось таким мелким, таким незначительным, каким может быть только человеческая суета в сравнении с настоящим искусством. Четверка коней уносила его, и он парил между небом и землей, как воплощение творчества и мечты, — прекрасный, неудержимый, бессмертный.