От автора

Я нахожусь в гостиной дома пожилого мужчины. Пока я знаю его не очень хорошо, но уже успела познакомиться с его собаками Тутси и Бам-Бамом. Одна размером с пони, другая меньше моей кошки. К счастью, я смогла расположить их к себе, и сейчас они спят.

На миг я отвожу взгляд. Мне надо кое-что сказать ему.

— Вы знаете, что я не еврейка?

Мы общаемся уже час. Старик, сидящий напротив меня в кресле, нетерпеливо, но вполне дружелюбно фыркает. Потом отводит взгляд, сгибает пальцы. Он сидит нога на ногу и свободной негромко выбивает ритм. Его глаза устремлены в открытое пространство за окном.

— Да, — повернувшись ко мне, с улыбкой говорит он. — Вот почему я выбрал вас.

Я немного успокаиваюсь. Может быть, я все-таки оказалась в нужном месте.

— Итак, — говорит он, словно собираясь пошутить, — расскажите, что вы знаете о евреях.

Я пытаюсь что-то вспомнить, но на ум приходит только семисвечник.

— У вас есть знакомые евреи?

Припоминаю одного.

— Я работаю с девушкой по имени Белла. Полагаю, она еврейка.

Ожидаю увидеть пренебрежение, но вместо этого вижу энтузиазм.

— Хорошо, — говорит он.

Я прошла еще один тест.

Далее следует первая инструкция.

— У вас не должно быть предубеждения к тому, что я вам расскажу. — Он умолкает, словно подыскивая слова. — Не хочу, чтобы к моей истории примешивался какой-то личный опыт.

Я смущенно ерзаю:

— Возможно, что-то такое есть.

Он наклоняется вперед и, потеряв равновесие, хватается за столик рукой. Покачнувшись, шаткий столик ударяется одной ножкой о пол. От громкого звука собаки в испуге просыпаются.

Я сглатываю:

— Девичья фамилия моей матери была Швартфегер. У нее в роду есть немцы.

Он успокаивается.

— Мы все родом откуда-то, — говорит он.

— Да, но я новозеландка. Семья моей матери живет в Новой Зеландии уже более сотни лет.

— Иммигранты.

— Да.

Он свободно откидывается назад.

— Насколько быстро вы можете записывать? — спрашивает он.

Я сбита с толку. О чем именно он спрашивает?

— Ну, это зависит от того, что я пишу.

— Мне надо, чтобы вы работали быстро. У меня мало времени.

Я в панике. Я намеренно не принесла с собой на первую встречу записывающую технику. Меня пригласили, чтобы услышать историю его жизни и обдумать, как записать ее. Пока я хочу просто слушать.

— Сколько времени в вашем распоряжении? — спрашиваю я.

— Совсем немного.

Я смущена.

— Вы куда-то уезжаете?

— Да, — отвечает он, и его взгляд вновь обращается к открытому окну. — Мне надо быть с Гитой.

Я не была знакома с Гитой. Именно ее смерть и желание Лале присоединиться к ней заставили его рассказать свою историю. Он хотел, чтобы эту историю записали и, по его словам, чтобы «этого никогда не случилось снова».

После той первой встречи я приходила к Лале два или три раза в неделю. На распутывание этой истории ушло три года. Мне пришлось завоевывать его доверие, и не сразу он смог приступить к глубокому самоанализу, которого требовали некоторые части его истории. Мы стали друзьями — нет, больше чем друзьями. Наши жизни переплетались, по мере того как он избавлялся от бремени чувства вины, угнетавшего его более пятидесяти лет, — страха, что их с Гитой могут посчитать пособниками нацистов. Часть бремени Лале я взяла на себя, когда мы сидели с ним за кухонным столом и я видела перед собой этого милого старика с трясущимися руками, дрожащим голосом, с глазами, которые все так же увлажнялись через шестьдесят лет после того, как он испытал на себе самые ужасающие события в истории человечества.

Он рассказывал свою историю по частям, иногда медленно, иногда стремительно и без четкой связи между многими-многими эпизодами. Но это не имело значения. Я, как завороженная, сидела с ним и его двумя собаками, слушая рассказ, который равнодушному уху мог показаться бессвязным бормотанием старика. Было ли дело в его восхитительном восточноевропейском акценте? Или в очаровании этого старого хитреца? Или в запутанной истории, в которой я начинала разбираться? Все это и даже больше.

Как рассказчику истории Лале, для меня стало важным определить, как воспоминания и история иногда вальсируют в ногу, а иногда стремятся разойтись, преподать не урок истории, которых много, а урок гуманности. Воспоминания Лале в целом были удивительно ясными и точными. Они согласовывались с результатами моих проверок по части людей, дат и мест. Помогло ли мне это? Общение с человеком, для которого столь ужасные факты были жизненной реальностью, делало их еще более страшными. Для этого красивого старика не существовало расхождения воспоминаний и истории — они вальсировали идеально в ногу.

«Татуировщик из Освенцима» — история двух обычных людей, живших в необычное время, лишенных не только свободы, но и человеческого достоинства, имен, идентичности. В ней изложено мнение Лале о том, что им нужно было делать, чтобы выжить. Лале прожил свою жизнь под девизом: «Если утром ты проснулся, значит это хороший день». В утро его похорон я проснулась с мыслью, что для меня это не хороший день, но для него хороший. Теперь он был с Гитой.