В гости к Питеру мы отправились вечером следующего дня. А утро провели на некошеной лужайке перед нашим домом. Вставший спозаранку Папа вынес наружу стулья и кухонный стол, накрыв его клетчатой клеенкой. Я приготовил яичницу с беконом, Кэти заварила чай, и мы вышли с едой из дома, чтобы позавтракать под ярким, но негреющим утренним солнцем. Бекон мы получили от мясника по имени Эндрю, еще одного из немногочисленных папиных друзей. Эндрю хорошо его просолил, но нарезал толстовато, так что пришлось подольше держать куски на сковороде, следя за тем, чтобы они прожарились, но не подгорели. Глазунья приготовилась быстро в растопленном беконном жире, впитав его соль; белки подрумянились снизу до цвета жженого сахара, но желтки остались жидкими и золотистыми. Я слегка подогрел тарелки в духовке, прежде чем раскладывать еду, и дополнил каждую порцию куском хлеба.

Завтрак на свежем воздухе с Папой и сестрой всегда был мне в радость, а тем утром даже больше обычного. Мы не забывали о своих проблемах. Мы знали, что наш дом в опасности. Но в то утро, ощущая лучи ярко-белого солнца на своих тонких, еще не загоревших руках и вонзая зубы в хрустящую беконную прослойку между кусками свежего хлеба, я был счастлив, как никогда.

Бледное небо рассекла стая чаек — затененные снизу, эти птицы казались черными.

Завтрак и последующее приятное безделье заняли большую часть утра, а после полудня мы прогулялись по роще и окрестностям. Ставили новые и проверяли старые ловушки, и, если попадалась дичь, мы с Кэти звали Папу, чтобы он ее прикончил. В другие дни это время отводилось на работы в курятнике и на огороде — если там было что делать, конечно.

Папа заранее предупредил Питера о нашем визите по телефону из будки в деревне, куда мы прибыли уже в сгущающихся сумерках. Папа зашел в будку, предварительно выбрав из мелочи несколько десятипенсовиков, а мы с Кэти остались снаружи. Вокруг все провоняло мочой.

Это была старая телефонная будка классического красного цвета, да только почти вся краска облупилась, и теперь железный каркас был рыжим от ржавчины. Стекла растрескались, но пока еще не выпали из рам. Папа снял трубку с рычага; я услышал отдающийся эхом скрежет наборного диска, а потом чистый звук гудков.

Кэти достала свои курительные принадлежности и начала сворачивать сигарету. Земля под нашими ногами была усеяна окурками различной давности, которые походили на маленьких коричневых слизней, расползающихся во всех направлениях по смешанной с табачным пеплом грязи. Кэти свернула сигарету и для меня, зажгла спичку из коробка, который хранила в нагрудном кармане, и дала мне прикурить прежде, чем поднесла огонек к своей самокрутке. Я затянулся настолько глубоко, насколько мог без кашля, и выпустил дым сначала в направлении сестры, а потом поверх ее головы в ночной воздух.

Из будки доносился приглушенный папин голос. С Питером он проговорил недолго, описав ему ситуацию в самых общих чертах. После того раскрыл дверь, взял мою сигарету, сделал затяжку и вставил окурок обратно мне в рот.

— Идем, — сказал он.

До дома Питера было примерно полмили, и мы преодолели это расстояние, почти не разговаривая. Главную улицу деревни освещали фонари янтарного цвета. Сенсорные лампочки на домах вдоль дороги ненадолго загорались, когда мы проходили мимо. Кое-где были включены телевизоры, судя по мерцанию на задернутых шторах. В одном доме громко ругались мужчина и женщина на фоне младенческого плача. У этого дома Папа замедлил шаг и внимательно прислушался, но затем догнал нас, а шум ссоры постепенно угас позади.

Дом Питера стоял на самом краю деревни, а его протяженный сад далеко вклинивался в фермерские поля. Собственно дом был немногим больше нашего. Семидесятых годов постройки. Отделан декоративной штукатуркой. Внутри все было скромненько и пустовато. ТВ-тумба, но без телевизора. Коллекция компакт-дисков, но без проигрывателя. И прочее в том же ключе.

Кровать была перенесена из верхней спальни в заднюю комнату первого этажа, чтобы Питеру не приходилось подниматься по лестнице. Двустворчатая дверь из гостиной в ту комнату была приоткрыта, и я разглядел ком из простыней и подушек, пару зеленых пивных бутылок и коробку с бумажными салфетками на прикроватном столике.

— Значит, Прайс хочет, чтобы ты работал на него? — сказал Питер, как только мы с Папой и Кэти уселись в кресла. — Думаю, следующее, что он сделает, — это прикажет тебе выдворить меня отсюда.

— Ты его арендатор? — спросил Папа.

— Да, — сказал Питер. — Или, точнее, я был им, пока мог вносить плату, но сейчас мне ее уже не потянуть. Он собирается меня выселить, даже не дожидаясь судебного решения. Готов поспорить, он охотно поручил бы это дело тебе. Чтобы надломить тебя морально, заставив изгонять друга. Он знает, что ты помог мне в тот раз. Я о твоей разборке с Коксвейном у казино.

В тот вечер мы прикончили две бутылки виски без малого. Папа сказал, что этот день достоин крепкого завершения, и отправил Кэти с видавшей виды пятидесятифунтовой купюрой за лучшим бухлом, какое найдется в деревенской лавке. Папа с Питером приняли на грудь львиную долю, наливая себе сразу двойные порции и не затягивая с повтором.

Мы с Кэти пили медленнее и разбавляли виски водой. Она все время дымила, и я тоже выкурил несколько самокруток. В целом нам удавалось следить за ходом разговора, хотя временами кто-нибудь из нас двоих клевал носом.

— Большинство людей здесь продали свои дома Прайсу, — говорил Питер. — А если и не ему, то другому лендлорду, который с Прайсом неразлейвода. Все эти местные богатеи — одна шайка-лейка, устраивают в его усадьбе пирушки с пальбой по мишеням. Они все повязаны вкруговую. Совместно проворачивают разные дела. Варятся в одном котле.

— И где находится этот котел?

— Я без понятия, Джон. И не спрашивай. Я не имею даже счета в банке, а когда имел, не было повода интересоваться всякими там инвестициями и процентными ставками. Но у них рыльца в одном и том же пуху. У всех лендлордов в округе. А Прайс у них за главного. Они подкидывают друг другу наводки и долями вкладываются в проекты. Торговые. Фермерские. Земельные. В таком вот духе, подробностей не знаю. Но знаю, что верховодит у них Прайс. Всегда и во всем. И если он заимеет на кого-то зуб, тут же накинется и остальная свора. В сущности — так или иначе — Прайс владеет всем графством.

— Насколько понимаю, часть его бизнеса легальна?

— Причем большая часть. Девяносто процентов его сделок вполне прозрачны. Ты в первую очередь видишь остальные десять процентов только потому, что сам давно крутишься в том же мире, Джон. — Питер слегка усмехнулся. — А зачем тебе это? Думаешь найти какие-то зацепки в бухгалтерии? Откопать доказательства? Привлечь полицию?

Папа посмотрел на свои массивные, заскорузлые кулаки.

— Нет. Ты и сам знаешь, что такие вещи не по мне. — Он даже вроде как смутился. — И ты знаешь, я же ни за что не обращусь к легавым. Ты сейчас верно сказал: то, что для Прайса лишь десять процентов его мира, для меня это весь мой мир без остатка. Что бы я ни имел по жизни, я по закону не имею ничего. — Он посмотрел на Кэти и на меня, тогда как мы не сводили глаз с него. — Ни земли. Ни налички под матрасом. Ни профессии. Ни вот их. — Он качнул головой в нашу сторону. — Даже моих детей. Я не знаю, какой закон или гербовая бумажка может официально связать меня с ними. Однако они моя плоть и кровь, тут ничего не попишешь. — Он снова повернулся к Питеру, поднял и осушил свой стакан. — При любом раскладе втягивать в это дело полицию без толку. Хотя бы потому, что они тоже куплены Прайсом. По крайней мере, главные из них. Я довольно навидался легавых шишек и муниципальных советников, когда они съезжались к нему на пикники.

Питер подлил виски в папин стакан и продолжил:

— Я слыхал о паре семей, которых он в прошлом году вышвырнул на улицу чуть не голышом из-за того, что плата по новой, повышенной ставке оказалась им не по карману. Хотя ты не обязан верить мне на слово. Если есть желание узнать больше, поговори с другими людьми. Например, с Юартом Ройсом и его женой Мартой. Юарт — самый толковый человек на многие мили вокруг, и он по сей день в меру сил печется о местных. Когда шахты еще работали, он был там профсоюзным лидером. Честным и порядочным, как ни странно. И он знается с кучей тех, кто на дух не переносит Прайса. Это бывшие шахтеры и их дети, арендаторы, поденщики и безработные. Он и в законах большой дока, хотя тебя законы мало трогают, насколько понимаю. Но и в твоем мире он не чужак. Любит делать ставки. Любит собачьи бега. Любит поглядеть на хороший кулачный бой. Он общается не только с работягами, но и со странниками, и с цыганами. Хочешь найти способ спасти свой дом? Тогда потолкуй с Юартом Ройсом.

Мы провели там много часов. Папа и Питер пили всю ночь напролет, а я уснул в том же кресле, где сидел, втиснув спинную подушку между батареей отопления и комодом. На рассвете я пробудился, страдая от жажды, пошел на кухню и набрал из крана воды в мой вчерашний стакан. Осушил его, наполнил повторно и взял с собой в гостиную, чтобы в другой раз можно было попить, не вставая с импровизированного ложа.

Питер спал на своей кровати; там же валетом примостился и Папа под жиденьким покрывалом. Кэти постаралась с максимальным удобством расположиться на полу, используя подушки вместо матраса, накрывшись стеганым одеялом и неловко пристроив голову на сиденье второго кресла. Я заметил пустой стакан рядом с ее левой рукой, взял его, сполоснул под краном и наполнил, чтобы по пробуждении она могла сразу промочить горло, наверняка пересохшее, как и у меня. Когда я ставил стакан на пол, она вздрогнула, но не проснулась. Я вернулся на свое место у батареи, закрыл глаза и урывками проспал следующие два-три часа.

Папу, Питера и Кэти заставило проснуться лишь высоко поднявшееся солнце. Было без малого десять утра, на небе ни облачка. Шторы из тонкой полусинтетической ткани не могли сдержать прямые солнечные лучи, и вся комната наполнилась пронзительным светом.

Папа повернулся на бок, открыл глаза и вскоре был уже на ногах. Сразу же отправился в ванную. Я услышал шум бьющей из крана струи, а чуть погодя плеск, когда он окунал голову в наполненную ванну. Дверь распахнулась толчком локтя. Он снял рубашку и обмылся до пояса — хлопья мыльной пены остались в черных волосах на груди. Пока он тер полотенцем лицо, вода стекала с его волос и бороды, струилась по плечам и далее вплоть до коврового покрытия пола. Он взмахом встряхнул свою рубашку, надел ее и начал застегивать пуговицы снизу вверх.

Питер пошевелился, еще только начиная пробуждаться. Кэти лежала в той же позе, в которой спала, но теперь глаза ее были широко открыты. Она смотрела на Папу, возившегося с рубашкой. А я сидел в кресле и, потягивая воду из стакана, находился в пограничном состоянии между сном и бодрствованием.

Недолгое время спустя мы вчетвером покинули дом Питера: девчонка, парень-подросток и двое мужчин. Все полусонные и страдающие от похмелья. Подкрепились в пекарне на главной улице. По утрам там продавали сэндвичи: с беконом, с колбасой или с яйцом. Я взял один с беконом и, словно какой-то малыш-сладкоежка, спросил у Папы, можно ли мне еще булочку с сахарной глазурью. Он заплатил пятьдесят пенсов за три штуки со словами: «Это на дорожку».

Ройсы жили в самом приличном квартале поселка, где дома были расставлены шире и зелени вокруг них было больше. Припаркованные перед особняками автомобили сверкали чистотой и свежей полировкой. Живые изгороди здесь регулярно подстригались, как и газоны по краям подъездных дорожек, и на цветочных клумбах вскоре должны были проклюнуться весенние ростки. На всех окнах висели тюлевые занавески, а стекла были отмыты до такой прозрачности, что казалось, их вообще нет в рамах.

Окна Ройсов были с двойным остеклением. Перед домом стоял темно-синий «вольво». В палисаднике имелся даже полускрытый кустами буддлеи фонтанчик: струйка воды била из глыбы известняка.

Кэти, Папа и я остались ждать у ворот, а Питер в одиночку отправился к двери дома. Папа сказал, что всегда желательно заранее предупредить хозяев о визите, как сам он поступил перед встречей с Питером.

Коляска Питера резво прокатилась по утрамбованному гравию дорожки, потом он взялся накачанными руками за подлокотники, переместил свое тело на верхние ступени крыльца и дотянулся до звонка. Открывшая дверь женщина посмотрела вниз на Питера, который начал что-то объяснять, но недостаточно громко, чтобы я мог уловить слова. Ростом хозяйка дома была ниже меня: где-то пять футов четыре дюйма. Светло-русые (возможно, крашеные) волосы, на вид лет пятидесяти — хотя, по моим прикидкам, значительно старше. Не то чтобы ее лицо выглядело старым. И с шеей вроде все было в порядке, хотя именно шея чаще всего выдает истинный возраст женщины. Издалека я не мог разглядеть морщин или потемнений на коже, возрастных пятнен. Если таковые и были, она хорошо их скрывала. Но по ее осанке, постановке ног, развороту бедер и плеч я определил, что ей было уже под семьдесят. Бледно-розовые брюки сужались книзу от полной талии, а хэбэшный свитер был украшен фотографически-реалистичными изображениями цветов. Маленькие ступни прятались в пушистых кремовых тапочках без задников. Пальцы были унизаны золотыми кольцами; в ушах и на шее также сверкало золото. Овальные фиолетовые очки в пластиковой оправе закрывали верхнюю часть лица от скул до бровей.

В дверях позади нее показался мужчина и облокотился правой рукой о косяк. Он был в темно-оливковых, почти коричневых брюках с остро отутюженными складками, белой рубашке и бордовом джемпере с треугольным вырезом, но без официального галстука. Обменявшись парой фраз с Питером и выслушав свою супругу, он посмотрел на Папу, а потом на нас с Кэти. И пригласил нас взмахом руки.

В прихожей стало тесно, когда мы все разом начали снимать ботинки и куртки, соответственно убирая их в стенной шкаф и цепляя на вешалку. Мягкий ковер был покрыт вычурными розово-золотыми разводами, напомнившими мне узор на ковре в доме Бабули Морли, — как же давно и как далеко отсюда это было. На стенах повсеместно висели фотографии в лакированных рамках; большей частью там были дети в школьной форме на размытом сиреневом фоне. Они перекочевывали со снимка на снимок группами по двое-трое — видимо, родных сестер и братьев. Одни и те же дети в разном возрасте, с волосами то длиннее, то короче. И каждому в свой срок довелось попозировать с выпавшими молочными зубами. Учитывая их количество (притом что никому не отдавалось явного предпочтения), можно было заключить, что это не собственные дети Ройсов. Вероятно, дальняя родня, а также крестники, дети друзей и соседей.

Еще в прихожей Питер коротко представил всех друг другу, хотя он, конечно же, рассказал о нас поподробнее, когда беседовал с хозяевами на крыльце.

Марта пригласила нас в гостиную, обратившись только ко мне и Кэти, поскольку Юарт уже увел туда Папу.

Нам предложили на выбор чай или кофе. Я попросил кофе, и Марта быстро удалилась на кухню. Там брякнул снимаемый с подставки чайник, и зашумела, наполняя его, вода. Кэти прошлась по комнате и устроилась на одном из пары стульев рядом с угловым столиком. Папа и Юарт сели лицом к лицу в два огромных кресла с атласной обивкой, занимавших почетное место в центре гостиной. Питер на своей коляске описал полукруг, сдал назад и пристроился почти между ними, ближе к камину. Это был электрический камин, и в тот день его еще не включали.

Появилась Марта с подносом, на котором, помимо чашек с напитками, стояли сахарница и молочник. Кофе оказался очень горячим и горьким; я долил туда молока по самый край чашки, добавил три ложечки сахара и все это размешал. Получилось самое то, что надо, и моя чашка вскоре наполовину опустела. Я мог спокойно пить даже слишком горячие кофе и чай, в отличие от Кэти, которая подолгу ждала их остывания. Только в этом — и больше ни в чем — я был круче сестры и, разумеется, превратил это в состязание, при всякой возможности демонстрируя свое превосходство. Как-то раз, когда мы еще жили на побережье у Бабули Морли, она так рассердилась, что в ответ на мой вызов ужасающе большими глотками до дна выпила свою чашку сразу после того, как в нее был налит кипяток. Результатом стали ожоги рта, языка и даже гортани — волдыри не сходили больше недели. Она это сделала в попытке доказать, что ни в чем мне не уступает, но получила жестокий урок. Даже я не могу пить горячие жидкости такими темпами.

То же самое было и с холодом. Я запросто поглощал мороженое большими кусками, демонстративно обнажая зубы, чтобы Кэти видела, сколько я отхватываю за один раз. Я мог целиком заглатывать кубики льда из формочки в холодильнике. Зимой я иногда в присутствии сестры зачерпывал горстью снег и набивал им рот либо растирал лицо и шею. Иной раз она бросала ледышки или снег мне за шиворот, под свитер и рубашку, а я стоял не шелохнувшись, словно ничего не почувствовал. Ее это здорово раздражало. Сама она начинала трястись от прикосновения к снегу даже сквозь перчатки, когда скатывала снежки для испытания меня холодом. Чего уж там, ее вгоняло в дрожь одно только зрелище, когда я преспокойно улыбался с таким видом, будто снег под рубашкой был для меня подобен утреннему душу в ванной. Она чуть с ума не сходила, на это глядя.

— Он скользкая жаба, — заявила Марта, которая снова вернулась из кухни, теперь уже с чашкой чая для себя, и приютилась на скамеечке для ног. — Он всегда был таким, сколько я его помню. Нет, мы не были с ним знакомы — сомневаюсь, что ему вообще известны наши имена, — но я имею о нем представление, как и все, кто достаточно долго прожил в этих краях и пока что не выжил из памяти. Еще в юности он вечно совался в чужие дела. Этакий мелкий гаденыш. Вдруг появлялся на своем пижонском байке и начинал выкаблучиваться. И ведь не уймется, пока не получит желаемое. А если сразу не получал, тогда в ход шли угрозы. Его отец нанимал целые толпы работников — в ту пору еще было много ручного труда на селе, — и, чтобы вдруг не очутиться за бортом, им приходилось потакать капризам Прайса-младшего. Батраки, поденщики, сезонные рабочие не имели своих профсоюзов. В отличие от тех, кто трудился на шахтах. Вроде моего Юарта. Батраки должны были делать то, что велят хозяева, и они это делали. Думаю, некоторым это было даже в удовольствие. К примеру, по науськиванию Прайса отлупить пару-другую шахтерских сыновей. Надо учесть, что сельчане были тогда не в ладах с горняками.

Папа слушал рассказ Марты, не шевелясь и не выказывая никаких эмоций.

— Я о тех временах, когда он был еще юнцом. Большую часть года он проводил в элитной школе, как принято в их семействе. Но в летние каникулы болтался здесь и вечно затевал драки с парнями. При этом на девчонок у него почти не оставалось времени. По крайней мере, на нормальное общение с ними. Полагаю, это характерно для большинства ребят в его возрасте, но даже среди них он в этом плане выделялся. А когда его отец уезжал по делам в Лондон или еще куда-нибудь, к нему наведывались в гости школьные приятели. Не в одиночку или по двое, а сразу гурьбой. Вся усадьба была в их распоряжении. И вот тогда, собравшись вместе, они уже проявляли интерес к девчонкам. Конечно, многие из них умели быть обаятельными. Холеные мажористые мальчики, с иголочки одетые, обученные политесу в частной школе. И я знавала девчонок — простецких местных девчонок, — которые ходили к ним в усадьбу. Вроде как пообщаться, попробовать разных вкусностей. По слухам, все не ограничивалось только этим, но я уже отказывалась выслушивать подробности. Не по мне такого рода истории. Я узнала достаточно и поняла, что представляли собой эти юнцы. Из таких уже не вырастут достойные мужчины. Я о парнях, которые могут подпоить какую-нибудь девчонку и затем пустить ее по кругу как вещь, как живой кусок мяса.

— Кое-кто из них как раз нуждался в большой компании, — заметил Юарт. — Тогда они могли все время переглядываться с приятелями, чтобы не видеть испуганных лиц своих жертв.

Юарт поставил чайную чашку на пол у кресла, и Марта тут же подсуетилась, засунув под нее тонкую пробковую подставку.

— Стало быть, он по-прежнему помыкает людьми? — уточнил Юарт.

— Пуще прежнего, — сказал Питер. — Потому Джон и хочет найти на него управу.

Юарт оглядел нашего Папу с ног до головы, от начищенных рабочих ботинок до нахмуренного лба.

— Все мы этого хотели бы, — сказал он, — да только он птица не нашего с вами полета. Другой масштаб. Сбить с него спесь мог бы кто-то из людей того же уровня. И не исключено, что кто-то уже такое проделывал. Или Прайс боится, что такое может с ним произойти. Я долго не понимал, зачем ему лично встревать в дела маленьких людей, вроде нас? К чему эта лишняя возня, если он может спокойно стричь свои купоны и вращаться припеваючи в более светских кругах? А затем я понял. Дело в том, что как раз этого он и не может. Он просто боится. И срывает злость на нас, ломая наши жизни.

Еще несколько часов они беседовали о Прайсе и теневой стороне его бизнеса. Марта пересказывала истории, которых за прошедшие годы наслушалась множество. Истории о выселениях, исчезновениях и предполагаемой коррупции по всему западному Йоркширу, а также за его пределами. Они искали решение этой проблемы. Юарт предлагал прямые действия, как это бывало в те времена, когда люди в округе жили более сплоченно — вместе трудились, вместе выпивали, вместе голосовали на выборах и вместе выходили на забастовки.

Через какое-то время я перестал слушать их разговоры, и Кэти поступила так же. На полу гостиной валялся теннисный мячик со следами собачьих зубов, и мы стали потихоньку перепасовываться им между собой. Тут главное заключалось в точности и выверенной силе удара, чтобы мяч попал ей в ноги, но потом не отскочил слишком далеко. Тогда Кэти могла, не вставая с места, дотянуться до него ногой, перекатить в удобную позицию и щечкой послать обратно. Лишь один раз я сплоховал: мяч пересек всю комнату и приткнулся у батареи под окном. Но Кэти удалось достать его, не привлекая к себе внимания. К тому времени беседа приняла такой серьезный оборот, что только Папа заметил ошибку с мячом и украдкой подмигнул своей дочери.

Месть. Они говорили о мести. Мести мистеру Прайсу и всему, что было с ним связано. Потерянные деньги, в действительности означавшие потерю драгоценного времени, и потерянные дети, которые могли бы дать родителям ощущение бессмертия, как говаривала Бабуля Морли.

И теперь с ними был Юарт Ройс, который десятилетиями судорожно сопротивлялся медленному разрушению его мира и приходу новых порядков, оставлявших ему все меньше и меньше надежд на какое-либо светлое будущее. На то будущее, о котором он мечтал и молился и за которое он вел борьбу.

Когда мы жили у Бабули Морли, она каждый год водила нас на старый военный мемориал. Памятник был стилизован под каменный англосаксонский крест с высеченными на четырех сторонах именами павших в порядке их воинских званий. И каждый раз при посещении мемориала она говорила, что миллионы мужчин «погибли, танцуя на старый манер». Я не понимал этих ее слов. Годами я ломал голову над их смыслом и лишь изредка улавливал некую связь между ними и очередным маленьким открытием, касающимся человеческой природы или истории мира. Что-то насчет «невольников чести» и «отмирающих ценностей нации». Что-то о людях, которые раз за разом переигрывают одни и те же сцены, пытаясь исправить все промахи и ошибки в пьесе. О тех, кто отчаянно гнет свою линию против хода сюжета.

Я краем уха слышал обсуждение планов, выдвигаемых моим отцом и его новыми друзьями. И у меня невольно возникало ощущение, что они тоже «танцуют на старый манер» и обращаются к моральным ценностям, не существующим в природе с тех времен, когда возводились эти мемориальные кресты, — да и тогда эти ценности сохранялись только в мечтах, сказаниях и сагах. То была скорее поэтическая мораль, оторванная от реальности.