Глава 6
Их тени, вещи без тени (трусы, подмышки)

Никогда нельзя было понять стишок до того, как что-то произошло. Всего-то нужна Лене была рифма к слову «пранк», которое она услышала от своей школоты незадолго до летних каникул, с удовольствием сунула в текст, затем прикинула его к словам «каперанг», «фанк», «фаланг» и остановила свой выбор на «бумеранге».

Через неделю после стишка, переписываясь с Владимиром ВКонтакте, Лена узнала, что жена выперла Владимира из дома.

«Несколько сцен было таких драматических, – написал Владимир, – как вот тебе только объяснить, не знаю. Вот все, что на пароходе в фильме “Жестокий романс” происходит в конце, вот все это было. Только в исполнении ее одной. Я уж всякое у нее наблюдал, но такое – впервые».

Длившаяся несколько лет переписка не переставала Лену удивлять. По-прежнему она не могла разговаривать с Владимиром, если он появлялся на пороге. С ним и правда будто не о чем было беседовать, потому что он с ходу начинал все вот эти шуточки, похожие на игру в юмор, то есть он как бы шутил, девочки с готовностью смеялись над тем, что он сказал, но Лена, да и Владимир, само собой, знали, как дочери смеются, когда им действительно смешно. (Вера делала это особенно забавно, держась за грудь, с долгими паузами, будто играющий злодея оперный бас.) Но в чате бывший муж внезапно оказался гораздо интереснее, чем был в жизни, очевидно, потому что не видны были эти ужимки, которыми он сопровождал исторгаемый из него юмор и остроумие. Во всем этом было что-то от телефонных разговоров с Михаилом Никитовичем, когда собеседник тем был приятнее, чем дальше находился. Правда, единственным, на чем держалась их переписка, была тайна от всех остальных, что вот такое общение между ними вообще существует. По тому, как Владимир вел себя при встречах, Лена понимала, что и он не распространяется о чате. Неожиданно тягостно и стыдно было бы почему-то обнаружить все это общение с бывшим перед дочерьми, потому что перед Аней и Верой она, актерствуя, изображала не просто равнодушие, а вот буквально выходила из комнаты, если у девочек заходил разговор об отце.

«И что теперь? – не могла не поинтересоваться Лена, переполненная сарказмом, который накопился у нее за каникулы. – Девочки на день рождения к твоему сыну собрались, Аня что-то там клеила в подарок, они карманные деньги ему на какой-то поющий автомобиль потратили».

«Так день рождения и не отменяется. Только я отменяюсь на этом дне рождения», – объяснил Владимир.

«Цирк какой-то, – не удержалась Лена. – Почему все, что с тобой связано, в цирк рано или поздно превращается, только нисколько не забавный?»

«Если ты про то, что одна моя бывшая жена, изображая радушие, при этом чувствуя неизвестно что, будет возиться с детьми другой моей бывшей жены, которые придут на день рождения их сводного брата, то цирка не будет. Потому что там будет еще дочь бывшей жены от первого брака. А у нее и дочерей другой бывшей жены все хорошо, они друг друга обожают. Между ними черных кошек не пробегало».

Лена знала, про что он не удержится и добавит. Владимир действительно всунул этакий постскриптум к своей реплике, потому что не желал понять неприязни Лены к своему совсем еще маленькому сыну:

«Между Никитой и Леной тоже кошек не пробегало, но Лена, хоть и довольно здоровенная уже девочка, все продолжает дуться, будто Никита у нее совочек в песочнице отобрал, а могла бы, как все, пойти на праздник. Посплетничали бы про меня, у вас, наверно, обеих накопилось».

«Вот только меня там и ждали», – ответила Лена.

Она сознательно не обращала внимания на упреки в том, что не любит сына Владимира и Марии. Ее со всех сторон обрабатывали многочисленными портретами растущего мальчика. Дочери издавали утробные звуки умиления, когда говорили про него. Сестра, когда речь заходила о Никите, делала жест, будто тискала его перед собой. Родители Владимира окончательно помирились с сыном, когда получили внука. Женщины на детской площадке просили сфотографироваться с Никитой на руках в то время, пока их собственные дети ходили и ползали неподалеку. «Это, главное, фотографией и видео не передать, – написал Владимир однажды. – Это рядом надо быть. Удивление это, что у двух таких, в принципе, нас что-то вот такое родилось. Знаешь, как когда “Сияние” смотришь, а там у Николсона и Дюваль вот такой сын, притом что они не крокодилы, конечно, однако и милыми обоих не назовешь, особенно в момент, когда Николсон дверь топором ломает. Вот и мы как бы два таких взрослых героя “Сияния”, а у нас такой прямо сын, будто не наш».

Лена ненавидела Никиту всеми силами своей души. Она укоряла себя за мимолетные злые мысли, что логичным концом всей этой младенческой красоты было бы упокоение среди белых кружавчиков детского гроба, причем она боялась не самих этих мыслей, а того, что такая злоба может обернуться против ее дочерей. Она ненавидела Никиту за то, что его долго и старательно выковыривали из небытия путем различных лечебных процедур, потому что погулявшая в свое время Мария не могла уже забеременеть обычным образом, а ей требовались витамины, операции и ЭКО. Лену холодом охватывало от ненависти, когда она прикидывала, сколько терпения и любви было затрачено на то, чтобы этот блондинистый мальчик появился на свет, – тех как раз терпения и любви, которых Владимиру не хватило, чтобы остаться с Леной. Если Аня или Вера совали ей под нос телефон с фотографией Никиты, Лена, конечно, не отворачивалась с отвращением, говорила, что да, да, милый, разумеется, но, скажем так, об упражнениях Веры на фортепьяно она отзывалась с большей приязнью.

У нее был снимок Никиты, который сестра кинула ей как-то во время переписки в WhatsApp, Лена хранила его в альбоме неизвестно для чего, будто подпитывая свою нелюбовь к женщине – полной, темноволосой, возможно, сбривавшей темные усики, к мужчине, потяжелевшему в новом браке под стать жене, к этому ребенку с удивленным взглядом и приоткрытым ртом. Лена одна, похоже, замечала, что эта кукольность Никиты уродлива, но не при первом взгляде, а просто если прикинуть, что это стало бы за личико, будь нос, рот, глаза чуть крупнее или чуть меньше. Никита был почти уродлив, буквально самая малость отделяла его от уродства, и это подпитывало Ленино злорадство. Его челка была острижена над самыми бровями, ровно, как по линейке, это придавало всему лицу что-то простодушное, невинное и совершенно тупое. Когда кто-нибудь из девочек говорил, что Никита похож на щенка золотистого ретривера, Лена одобрительно смеялась. Однажды, взглянув на его фотографию, она подумала: «…баный пастушок, что же ты натворил». Почему именно «пастушок», она не понимала. Лена потом пыталась оправдать эту абсолютно дикую мысль тем, что вставилась нисходящим скаламом, но это был тот как раз случай, когда ничем нельзя было оправдаться, можно было только констатировать, что она уже двинулась на почве ненависти, зашла настолько далеко, что стоило бы остановиться. Ей как-то пришла в голову мысль, что ненависть эта большей частью из-за ощущения, что имя Никиты украли у нее, как если бы назвали мальчика Михаилом, и тут же она подумала: «Да ну, глупость какая. Ну просто назвали и назвали».

Не существуй Никита, насколько все проще было бы. А так получалось, что даже если бы Владимир вернулся, то все равно его визиты к сыну или сына к нему пускай и не портили бы все окончательно, а все же. Эта возможная двойная тень Марии и Никиты на ее семье совсем Лену не радовала.

«Ты бы лучше спросил, как там рука у Веры, – упрекнула Лена. – Как она теперь играть будет».

«Пока никак не будет играть, – написал Владимир. – Нефиг было со своим нудистом ездить как попало».

Тут имелась долгая история про знакомство Веры с мальчиком из соседнего дома, которому родители не разрешали сидеть за компьютером больше часа в день, и он прилепился к девочкам, потому что у Лены дома такого ограничения не существовало. Сначала это была дружба совершенно меркантильная, мальчик Женя приходил играть и удалялся, только когда родители буквально выкорчевывали его из чужой квартиры. Что в этой дружбе нашлось для самой Веры, Лена понять не могла. Затем Женя стал не только играть у девочек, но и есть, дома у него была налажена такая интересная система питания, связанная с лунными циклами и потоками праны, что родители то питались мясом, то не питались, то исключали приготовленные продукты, то ели почти всё, поэтому не слишком изобретательная кухня Лены давала ему, казалось, ту стабильность, которую в родительской он найти не мог.

Затем выяснилось, что семья Жени – нудисты. Периодически они пропадали куда-то, а потом появлялись на пороге, светя одинаковыми голубыми глазами из темноты загара. Это Лену впечатлило, но не сильно. Она, конечно, не решилась бы прийти на такой пляж. Не мылась с дочерьми в одной ванне, однако не испытывала неприязни к тем, кто так делал. Все же то, что она вырастила дочерей до почти подросткового или подросткового возраста (она не могла понять, потому что девочки всё казались ей маленькими) и большую часть времени пребывала под кайфом, примиряло ее с некоторыми причудами или альтернативными взглядами на воспитание. Даже пьющая соседка снизу, которая регулярно стреляла у Лены мелочь, обещала отдать потом и никогда не отдавала, не вызывала в Лене недовольства. В конце концов соседка не жаловалась на музыкальные упражнения Веры, а это чего-то да стоило, имело, наверно, некую цену, и хорошо, что от претензий можно было откупиться так дешево. К большинству людей Лена относилась вполне себе благостно. Например, лицо этой вот соседки снизу, несколько искаженное употреблением алкоголя, казалось Лене порой лицом пожилой голливудской дивы, которая слишком увлекалась ботоксом и подтяжками. Когда Вера сказала про загар Жени: «Мама, он весь такой!», Лена даже не стала спрашивать, откуда именно дочь почерпнула эти ценные сведения.

Так вот, не только компьютерными играми увлекался Женя, еще он любил свой телефон и социальные сети («Он как-то спал, так я залезла к нему на страничку, кучу левых каких-то мужиков поудаляла из друзей, каких-то детей с незаполненными профилями, все же надо следить иногда, хотя это и некрасиво», – призналась однажды мама Жени. «Ой, у меня немного проще, – отвечала на это Лена. – Мои, если что, друг на друга стучат».) Кроме всего этого, Женя любил плавать и кататься на велосипеде. Увлек он в эти прогулки и Веру. Лена сначала боялась, что с детьми может что-нибудь случиться в лесопарке, где они катались, но затем прогулялась вместе с ними, и, во-первых, ей хватило четырехчасовой прогулки, где ни на секунду нельзя было остановиться, потому что комары, несмотря на репеллент, принимались лезть в волосы, нос и уши, а во-вторых, лесопарк был полон людьми, велосипедистами, бегунами, собачниками…

Из-за собачника, собственно, Вера и сломала руку. Чей-то доберман с палкой в зубах сунул эту палку в спицы Вериного велосипеда и побежал дальше.

«В конце концов, это Вера, – написал тогда Владимир, эту же фразу он повторил, когда они обсуждали грядущий день рождения, и добавил совершенно то же, что и тогда: – Если сравнивать вот с тем кошмаром, то все блекнет, как ни крути».

Им было с чем сравнивать, потому что двумя годами ранее Вера засобиралась в кино без сестры, поехала в центр, посеяла телефон и деньги и не придумала ничего лучше, чем стопануть машину. Не было удивительно, что водитель довез ее до дома, потому что всяких психов, как ни крути, все же довольно низкий процент, и требуется роковой случай, чтобы с ними совпасть, но сама вероятность того, что Вера могла и не доехать, не то что ужасала, даже слова не было, чтобы описать чувство вероятной пустоты всего того, что могло произойти. На это примчался, бросив все дела, даже Владимир (в травматологию, например, он не стал спешно собираться, а только чуть позже заценил свеженький гипс). Владимир вместе с Леной, сами себя накручивая, орали на воющую от страха Веру, пугая ее, может, почище, чем сделал бы это гипотетический маньяк, в подвале которого Вера могла оказаться.

Массажистка, которая появлялась каждые полгода, чтобы править появившийся у Веры сколиоз, и как раз попавшая на то, что можно было назвать эхом этого скандала, с восхищением глядела на затылок массируемой девочки и смеялась. Впрочем, тогда, как бы устав уже ругаться, смеялись все. «Если так все будут делать, халтуры не останется, – сказала массажистка. – Ты давай, Верка, осторожнее, рановато ты мужиков на тачках пытаешься склеить, хоть баллончик с собой бери, не знаю». Массажистка рассказала, как сын знакомой поехал на дачу к бабушке, что делал многократно, но не доехал, уже несколько лет так его никто и не видел. «Почему-то всегда если что-то происходит, то не там, откуда, вроде, должно прилететь, а вообще непредсказуемо, хотя потом думаешь, что именно там и не доглядели, – сказала массажистка. – Анька, ты-то как? Все такая же тихая и серьезная, или просто копишь, чтобы потом под конец школы выдать?»

Да, Аня. Володя как-то заметил: «Всё Верка и Верка, она у нас себя не чувствует, как Лелища из рассказов Зощенко? Не будет проглоченных металлических шариков в итоге?»

Лена не знала. Так и ответила. Вокруг Веры, правда, имелась всегда эта суета, беготня, связанная то с очередной какой-нибудь травмой, будь это ожог, сотрясение мозга, вывих или загноившаяся царапина, полученная от уличной кошки; то с музыкальной школой, с каким-нибудь отчетным концертом или подготовкой к очередному школьному празднику, для которого Вера что-нибудь разучивала. Аня, с ее тихими увлечениями вроде посещения изостудии, вечерними зависаниями над альбомом в попытках перерисовать персонажей из мультфильмов и аниме, как-то стушевывалась на фоне сестры. Видимо, сестра Лены Ане очень нравилась, потому что Аня, подражая ей, решила учить какой-нибудь из восточных языков; явно не без влияния аниме, выбрала она японский, но решительно отвергала все советы родных и близких заняться этим серьезно, то есть пойти к репетитору, так что выглядело это просто как безобидное баловство, а не настоящие упражнения. Лена знала, что сама была такой тихушницей, она видела, что Аня – проекция ее самой, поэтому подозревала в ней всякие завистливые мысли и некоторую враждебность к другим людям, которые посещали саму Лену в детстве. Ей это совсем не нравилось в дочери. Она пыталась показать Ане, что любит ее, потому что на самом деле любила, просто возможностей показать, что так же, как к Вере, она может мчаться в больницу, так же, как Вере, может менять повязки, сидеть у ее постели, у Лены не было. Однажды, когда Вера лежала в больнице с аппендицитом, Лена посмотрела с Аней японский мультсериал про девочек-убийц. Единственное, на что хватило любви Лены к Ане, – это не запретить дочери смотреть эти сериалы сразу же после того, как все эти нарисованные девочки, за вычетом одной (умершей по ходу сюжета), исполнили в конце «Оду радости» Баха. Лену отчего-то потрясло, что это была именно «Ода радости», она пробовала изобразить энтузиазм, когда дочь повернула к ней восторженное лицо, стала объяснять про начинающую и заканчивающую сериал музыкальные темы. Сама себе не в силах понять, почему увлечение дочери так ее оттолкнуло, Лена попробовала прикинуться заинтересованной, однако Аня все поняла и просто перестала смотреть аниме, если Лена была дома.

Это была такая растущая трещина между ними. От Владимира Аня почему-то не требовала понимания, любила его и всё. Это чувствовалось по тому, как она постоянно лезла к нему на руки, по тому, что она с охотой кидала ему ВКонтакте фотографии своих рисунков, а Лене даже и не пыталась их показывать, когда заканчивала. «А всякими влюбленностями она с тобой делится?» – спросила как-то Лена. «Вот этим – нет, – ответил Владимир. – Нету у нее, по ходу, ни сенпая, ни куна, ни онии-чана, или есть, конечно, но где-нибудь в глубинах, так что она сама себе не признаётся». «Ну а Женька?» «А что Женька? Мне кажется, какая-то загадка должна быть в том, кого в таком возрасте любишь, тем более Аньке загадка какая-то нужна, нужно и самой из себя тайну состроить, а тут, знаешь, приходит такая вот наглая харя, вроде кота, распинывает валяющиеся носки и трусы в комнате и садится за комп, и очаровывай, не очаровывай его – без толку». «Не скажи, – ответила на это Лена. – У них с Верой бывают такие моменты борьбы, ну ты понимаешь, иногда даже неловко, потому что они думают, что ты не знаешь, к чему это, а ты знаешь. Причем Вера ведь это все начинает, лезет к нему. Ужас, короче, иногда, прямо порой прикрикнуть приходится, потому что по Жене видно, как это на него действует. Может, Аня ревнует, но по ней не поймешь. Тебе она никак не обмолвилась?» «Так она вся в тебя, хрен она обмолвится, – написал Владимир. – Она ведь больше с Олькой секретничает. Тут тоже такой момент ревности имеется, не ты одна чувствуешь, что дочь с кем-то другим лучше общается, чем с тобой».

Благодаря тому, что Владимир ускакал к другой женщине, у близняшек появилась старшая сестра – дочка Марии от первого брака. Можно было по-всякому относиться к Марии, к Владимиру, к Никите, но к Ольге – этой самой девочке – Лена, пусть и хотела, но не могла ощущать злости. Ни почему, просто не могла – и все. Даже в то время, когда все чувствовали напряженность, что возникла из-за поступка Владимира (а Ольге тогда было лет тринадцать), она одна, похоже, сохраняла рассудительность, бо́льшую, чем у Лены, Марии, Владимира и его родителей вместе взятых. Это вот умение принимать все, что произошло, без рефлексии, готовность жить с тем, что есть, принимать тех, кто оказался рядом, без вражды, без подростковых заскоков, не демонстрируя эту рассудительность, а просто как-то успокаивая всех одним своим присутствием, – вот что в ней было. Лена помнила, как готовилась к первой встрече, представляла, как Оля будет демонстративно сюсюкать с близнецами, показывая, какая она хорошая сестра, заранее Лена чувствовала отвращение от этого сюсюканья, проигрывала в голове варианты возможного разговора, где Лена обязательно должна была спросить про учебу, а Оля засмущаться, а Владимир ответить за падчерицу, что учится она нормально. Вообще, придумывая все это, Лена боялась сама начудить, ляпнуть что-нибудь злобное про Марию, чтобы Оля покраснела, придумав грубый ответ, но не решаясь произнести его вслух, или запоминая эти злые слова про мать, чтобы передать ей эти слова позже. (А Мария, услышав, заметила бы вполголоса: «Вот стерва», или «Вот ведь сука».)

Лена услышала, как Оля назвала Владимира папой, и сказать, что Лену это покоробило, – это не сказать ничего. Но покоробило только единожды, при первом употреблении во время свидания в пиццерии. Оля так стремительно проломила лед между собой и Леной, что дальше эти «папа» и «пап» казались уже естественными, потому что ну как иначе она могла его называть? Когда они сели за столик, Оля расположилась рядом с Леной, напротив Владимира, так что он даже заёрзал, будто ожидал обратного, словно хотел совместно с Олей сверлить Лену в четыре глаза, смотреть, как она будет на это реагировать.

Возможно, симпатия к Оле возникла и из-за того, что Лена была учителем и прикинула Олю к классу, почему-то к боковому ряду, ко второй или третьей парте, и то, что она представила, Лене понравилось. Было видно, что Оля спокойная и при этом веселая девочка, из тех, у кого нет проблем со сверстниками, а если имеются неприятности дома, вроде тихого алкоголизма родителей, то об этом никак не догадаешься, пока оно не выплывет наружу, если вообще выплывет. Оля не влезала между Леной и дочерьми, не пыталась первой вытереть их измазанные едой руки и лица, но, когда все стали собираться, пока Лена одевала Веру, Оля деловито и быстро всунула в комбинезон Аню.

С тех пор, когда случался у Лены разговор с Владимиром по телефону, Оля всегда просила передать привет, иногда и Лена просила.

Если близняшки росли, с одной стороны, незаметно для Лены, а с другой – вмещаясь во всё бо́льшие размеры одежды и обуви, то Оля, не меняясь будто, оставаясь все той же девчушкой, начала водить машину, окончила университет, стала менеджером какой-то торговой сети. Снимала квартиру, каталась по командировкам и, если верить ее словам, наводила ужас на филиалы в области. «Ох, елки-палки!» – восхищенно подумала Лена, когда Оля прислала ей фотографию с праздничного корпоратива, где макияж, облегающее длинное платье и серьезный молодой человек сбоку делали из Оли этакую взрослую тетеньку со взрослыми делами. «С ума сойти, – написала Лена ей тогда. – Я тебя помню девочкой в болоньевой курточке, которая всегда волосы за ухо заправляла». «Ой, да, точно, я это делала, чтобы новые сережки все увидели. И неважно, что никто ничего не говорил, мне казалось, что вот увидят и подумают: до чего красивые сережки, мне этого хватало, этой мысли», – ответила Оля.

Будучи уже достаточно взрослой, но еще не настолько, чтобы отвлекаться на своего мужа и своих детей, периодически окунаться в предчувствия приближающейся старости, – Оля была своеобразным связным между Леной, Владимиром и близнецами. Насколько Лена могла понять, Ане было не до влюбленностей, по словам Оли, Аня находилась в состоянии поиска предмета для подражания и безоговорочного восхищения. Лена, очевидно, на эту роль не годилась никоим образом. Аню восхищали две женщины. Одной из них была двоюродная сестра Лены. Сестру эту закатило в итоге в Норвегию, где она помогала вербально сцепляться разноязычным торговым партнерам, была она уже и замужем, имелась у нее уже и пара разнополых погодок, и муж из местных, норвежских. «Культурные барьеры – сила, – объяснила сестра свой выбор. – Родное посконное-то вот оно, на виду, ты и сам в него слегка погружен, а тут любую выходку можно традицией объяснить. Это успокаивает».

Второй женщиной была Ира, сестра Олега, подсадившего Лену на стишки. Ира осела в Германии, оказалась лесбиянкой (Лену это нельзя сказать что удивило, на фоне ее собственных заскоков и приключений), разведенной (как и Лена) с немецким мужем, а еще Ира воспитывала сына с казавшимся металлургическим именем Михель, занималась архитектурой по работе, живописью для души, производила впечатление цельной, достигшей всего, чего хотела, но при всем этом первой нашла Лену и попросилась к ней в друзья, через нее же подружилась ВКонтакте и с Владимиром, и с девочками, и с Лениной сестрой. Живость и уверенность в себе сестры Лены не шли ни в какое сравнение с уверенностью и живостью Иры, которая не ленилась, прилетев, допустим, по делам в Москву или Петербург, заскочить на несколько часов и в Екатеринбург, и даже в Тагил. Она же передала привет от Олега, и подружила Лену с Олегом в сети, но он, кажется, помнил, что натворил однажды вечером, и настолько не гордился этим, что отвечал на вопросы Лены односложно и не сразу. Лена, в свою очередь, так истаскала его образ в мысленных разговорах о том, что он сделал, так его упрекала и благодарила в этих беседах, не всегда, но довольно часто использовала воспоминание о нем, более юном, при мастурбации, и, насколько понимала, собиралась использовать его таким образом и далее, что ей тоже неловко было навязываться. Больше радости вызвал обнаруженный в телевизоре Дмитрий, когда тот давал развязное интервью: почти вывалившись из кадра, отвечал на вопрос, почему не пишет о политике, звучали от него такие слова: «Да кому они нужны?», «Сколько можно на них любоваться?», «Только время тратить», мелькнуло пару раз «мудаки». Переполненная мгновенным неостановимым восторгом, Лена отыскала его в сети и возобновила прерванное знакомство, а Дмитрий объяснил, что был нетрезв. С Олегом было не так – человек, которого Лена увидела ВКонтакте, сильно отличался от того, кого она помнила: сильно оброс толстыми голопузыми дачными и курортными фотографиями и в целом как-то погас, сидя в Тагиле; особенно заметна эта бледность была на фоне его сестры.

Лена не желала ехать к Ирине в гости, потому что это было или долго (поездом), или страшно (самолетом). Это не помешало Ире вытащить к себе пару раз близняшек и Ольгу, там она затянула их в такой вихрь поездок и экскурсий, что даже Вера, когда они вернулись, отсыпалась почти сутки. Как ни обидно, но, кажется, Аню зацепило в Ире именно то, насколько Ира не походила на Лену, – всей своей энергией, как бы игнорированием государственных границ, и тем, что поисковики, стоило только подбить к имени фамилию, пачками выдавали ссылки на фотографии самой Ирины, паблики с ее картинами и тому подобную мишуру. «Тетя Лена, если вас это утешит, то ведь она на меня тоже не особо равняется, – ответила Ольга в ответ на грустные реплики Лены. – Но мне самой интересно, как у нее это все будет. Если у нее хватит наивности мне сообщить, я и папу введу в курс дела, и вас». «Сама-то как?», – спросила Лена. «Ой, да есть один, но там все сложно», – отвечала Ольга.

«Интересно, что это будет, – написал Владимир за сутки до дня рождения Никиты. – Даже Ольга не знает, наверно. Скажи ты ей, а?»

«Мне это все вечером встречать, – пояснила Лена. – Давай уж как-нибудь сам. Ты довольно решительный был, когда уходил, не сильно стеснялся в выражениях».

«Вот злопамятная ты, Лена, правда, ну что это? Когда это было-то? Мало ли что Маша учудит? Она может. А если отменить?»

«За что она тебя выгнала, Вова? За трусость?» – спросила Лена.

Владимир, судя по всему, несколько раз набирал и стирал ответ, затем все же отправил: «Не поверишь. Просто так. Говорила, что надоел. Что не хочет со мной стареть. Что со мной неинтересно. Что, когда видит меня такого неинтересного и разваливающегося, ей самой кажется, что она неинтересная и разваливающаяся. Я ей: какая скука после стольких лет, не о скуке уже нужно думать, а чтобы просто жить. Ну, короче, лучше бы я этого не говорил, потому что она еще сильнее взвилась. Там, что бы я ни говорил, все против меня повертывалось. После этих вот слов она докопалась, что я ее в старухи записываю раньше времени, а она еще ого-го, что на работе ей не устают комплименты делать. Когда я сказал, что не сомневаюсь, что делают комплименты, ей сарказм послышался в моем голосе, и все по новой закрутилось. Я уж ее спросил, – добавил Владимир, – давай, какой я тебе нужен, давай, попробую измениться. А она, типа, мне нужен не ты – и всё. И стала по нарастающей кричать: “Не ты, не ты, не ты!”. Затем мне по морде залепила. Ну, я понял, что тут как бы слова бесполезны. Тут как бы или по старинке оглоблей ее погонять вокруг дома, пытаясь доказать, что в этой пещере я главный неандерталец, ну, или по-современному, без насилия сваливать, пока она сама себе не навредила».

Лена не ощутила радости от такого конца очередного брака Владимира, но все же не смогла не ответить: «Зато как весело, обрати внимание. Со мной же, насколько помню, тебе скучно было».

«Лена, ну не в этом дело, – набрал Владимир. – Ну в другом причина совершенно. Люблю я ее, понимаешь ты это? Ты же кого-то любила? Не меня – это точно. Но кого-то же».

Владимир был прав, но это было обидно, поэтому часть правоты последнего высказывания можно было проигнорировать.

«С чего ты взял, что не тебя?» – спросила она.

«По-другому все это выглядит, Лена, – ответил Владимир. – У меня же было ощущение, что я только с частью тебя живу, а есть еще одна Лена, у которой неизвестно что творится. Будто у тебя вторая жизнь есть, более интересная, но ты мне ее не показываешь. Да хоть бы раз ты сказала, что некоторые книжки, которые я читаю – параша полная, а ты вот с этой вежливой миной слушала меня, ну, это ни в какие ворота».

«То есть я еще и виновата, что ты читал всякую муру?» – удивилась Лена.

«Я и сейчас ее читаю, неважно. Дело в отношении. Дело в том, чтобы просто сказать, что думаешь, а не таить, не кроить физиономию сноба, когда тебе что-нибудь говорят, и при этом молчать или вежливо смеяться, как над слабоумным. У меня ведь, Лена, на самом деле не выявлено задержек в развитии, я ведь, Лена, руковожу людьми, как-то они меня ухитряются уважать за что-то. Ты же холодная была, даже непонятно было, зачем ты согласилась на это замужество, ну, правда».

«Так вышло просто, – ответила Лена. – Много всего совпало. Дура была – раз, почему-то боялась умереть в одиночестве. У меня просто знакомого в Тагиле только спустя несколько дней в квартире нашли, не хотела так. Плюс еще мама номер отколола, так что до сих пор не понимаю, что это вообще».

«Мама у тебя, конечно, да», – после долгой паузы ответил Владимир.

«А затем ты то же самое, в принципе, устроил, что и мама, – поддела Лена. – Теперь хотя бы знаешь, каково это. Теперь можем на равных разговаривать».

Он послал ей сначала смеющийся до слез смайл, а затем наклейку в виде аплодирующего котика, а потом добавил: «Туше».

По словам Владимира, в первый вечер разлуки с женой он просто напился коньяка и отрубился с мыслью, что Мария одумается. Во второй вечер, когда выяснилось, что Мария никак не поменяла своего настроя, Владимир снова напился все той же бутылкой коньяка, второй ее половиной. Когда на третий день стало ясно, что все серьезно и неотвратимо, Владимир понял, что никакой печени не хватит так переживать, что алкоголя он уже не хочет. У него наступил период листания телеканалов, но и это надоело, тогда он, возвращаясь с работы в свою, купленную еще до брака с Леной квартиру, ложился на кровать, глядел в потолок и сидел в интернете с телефона, лайкая все, до чего мог добраться, ввязываясь в политические споры, так что лишился нескольких друзей и со стороны патриотического лагеря, и со стороны либерального.

«И сколько это вообще длится-то у тебя?» – не удержалась Лена, потому что кризис Владимира показался Лене многомесячным.

«Неделя с лишним, – ответил Владимир. – Но вот мысль, что многие люди путают свою мизантропию со своими политическими убеждениями, – это ведь не от депрессняка. Сейчас думаю, может, ММО какую поставить, один хрен по вечерам делать нечего, а там такие же, как я, сидят небось под пиво, вступлю в какой-нибудь клан, буду за жизнь тереть с другими пузатиками».

«Тебя и оттуда попрут», – предрекла Лена.

«А ты как справлялась?»

«Прекрасный вопрос! – ответила Лена. – Когда школьные дела, то бегаю вся в мыле, особо не до рефлексии, а когда совсем тяжко, стишками ставлюсь».

Она сама не поняла, зачем это написала, только в момент, когда сарказм таким вот образом разыгрался, она уже не могла остановиться. Это была некая попытка сказать хоть кому-нибудь правду, не опасаясь, что подобное выльется в разборки, что Владимир поверит в такое. Он и не поверил: «Ага, ага. Еще скажи герычем. На учительскую зарплату. Ну, серьезно».

«Нет, давай уж сам», – ответила Лена.

Стишки не были заброшены вместе с окончанием торговли ими. Иногда Лена ненавидела себя, если отвлекалась на их сочинение, в то время как дочкам требовалась помощь, если становилась рассеянной в поиске слова вместо того, чтобы проявить участие. Когда с нетерпением ждала, что дочери уснут или уйдут, чтобы продолжить сочинять, или ненавидела учеников и свою работу, потому что они отвлекали от очередного текста, когда нужно было заниматься школьными бумажками, проверкой уроков, курсами подготовки к ЕГЭ, и поэтому ловить текст буквально в воздухе по пути до магазина и дома. Никакой речи о попытке поймать свою «Рождественскую звезду» уже не было. Появился просто навык для обычного прихода, когда сам стишок не нужно было даже записывать куда-то, обычное какое-нибудь восьмистишие. Имелась у нее и папка в запароленном ноутбуке, куда она сбрасывала то, что казалось ей если не многообещающим, то хотя бы не безнадежным для поисков в периоды, когда реальность не отзывалась ни одним интересным словосочетанием, была молчаливой, как для остальных. Там же порой оседали готовые тексты.

Речь пыталась зацепить как-нибудь Аню и Веру, затащить к себе, внутрь хотя бы одной вещи. Неизвестно, зачем это было нужно речи, но Лена раскусывала поползновения своей стиховой способности и пресекала их даже во время сильной ломки. Любые намеки на что-то двойное – знак зодиака, каре Веры или косу Ани, на их увлечения, на музыку, которую играла Вера (Лист был исключен из текста); акварелям и карандашам было запрещено появляться в стишках, но все это пыталось быть использовано речью, иногда даже с иллюзией безальтернативности, как бы с насмешкой, что другие слова здесь не встанут, а если встанут, то прихода не будет. Отражения и двойники, параллели и отпечатки. Лена не понимала точно – суеверие ли это, придуманное ею самой, либо уже тихое безумие. Просто у Блока она не встречала этой приметы, его герои тащили всё в койку и в стихи, вообще не сомневаясь, что у подобного могут иметься какие-то последствия. В романах никаких последствий и не наблюдалось, за исключением совсем обыденных, вроде попытки прочесть свеженькое городовому и отсыханию в участке, накуривания стишком племянника и дальнейших скандалов с родственниками.

«А вообще, Ленка, интересно у нас получилось, – отозвался Владимир примирительно. – Люди обычно же как-то сначала дружат, затем влюбляются, потом женятся, затем друг друга ненавидеть начинают, потом разводятся, а там, снова дружат, если повезет. А мы сначала расписались, детей завели, затем стали неприязнь испытывать, а теперь дружим. Сильно странно все это, согласись».

«Про неприязнь ты это смягчил, конечно. Я тебя на самом деле ненавидела, да и сейчас иногда накатывает, когда ты там милуешься со своим чадом, но в целом, да, забавно у нас вышло, интересно даже, чем это все закончится».

После этой реплики они замолкли на сутки друг для друга, режим радиомолчания как будто наступил меж двумя аккаунтами.

«Мама, поехали с нами», – предложила Вера, заметив, что озабоченность матери выше той, которая сопровождает обычно сборы в гости, всю эту возню с прическами и одеждой. «Молчи вообще, ужасная девочка», – отшутилась Лена. За несколько дней, что прошли с момента перелома, Веруня жутко уделала гипс: он был серый и напоминал какую-то половую тряпку, намотанную на руку. Сама собой, не высказанная никем, возникла мысль обновить гипс бинтом поверх, бинта на даче не оказалось, за ним были посланы одновременно Аня и Женя, точнее, послана была Аня, а Женя, раз уж все равно крутился тут чуть ли не с девяти утра, послан был тоже. Оба сгинули на час, при десяти-то минутах езды на велосипедах туда и обратно. Лена звонила Ане, Аня говорила, что едет, но все вот никак не приезжала.

Неторопливо оба гонца зарулили в калитку, вид у них был такой, будто они поймали и загрызли осьминога или каракатицу. «Вы черемуху ели, что ли, возле дороги? – догадалась Лена. – Молодцы, чё, ничего не скажешь». И добавила с медоточивым сарказмом, какой выработался у нее как-то сам собой за годы родительства и работы: «Может, ты, Женечка, уже проголодался с дороги? Может, тебе еще раз борща налить?»

Затем постепенно все более-менее улеглось, Веру сунули на веранду, запретив двигаться с места, заново собранная Аня усажена была перед телевизором. К Ане был подсажен Женя, но ненадолго, потому что Лена, пытаясь закончить стишок у себя в комнате, увидела Женю сначала на велосипеде, едущим по садовой дорожке, затем, хватившись, что в доме возникла подозрительная тишина, обнаружила его на крыльце, играющим в «Хартстоун» на телефоне, а после, встревоженная перекрикиваниями между Женей и дочерьми, увидела, что он несет коробку сока с трубочкой, направляясь к веранде. Вера прикрикнула нагло, как чайка, и Женя без раздражения ускорился. «Господи, они будто уже расписаны, у них уже будто трое детей и общая ипотека», – подумала Лена, но прикинула, как бы не забыть выговорить Вере, что такое змеиное поведение никуда не годится.

Отвлеченная писаниной, Лена пропустила приезд Ольги, только запоздало отметила, что, да, характерно хрустели под шинами камешки подъездной дорожки, а по окну скользнуло пятно солнечного света, отраженного от автомобильного стекла. Лена вышла в пытающуюся не стать суетой суету окончательных сборов на праздник. Женя уже тащил коробку с подарком, переступая через Анины подножки, Вера шла к Ольге характерной своей слегка подпрыгивающей походкой, вместе с каждым шагом на ее плечах подпрыгивали лямки сарафана, а волосы на затылке мотались влево-вправо. Каждый раз видя, как ведет себя это каре, когда Вера куда-нибудь движется, Лена непроизвольно думала: «Хоп-хоп, хоп-хоп». Свободная от гипса рука была занята телефоном.

Ольга уже курила какую-то сигарету из тонких, улыбнулась Лене и радостно поздоровалась с ней, при этом успела поймать Женю одной рукой и как-то там потрепала ему то ли нос, то ли щеку, потом последовали обоюдно однорукие объятия с Верой, поцелуй почти без наклона старшей к младшей, по той причине, что близняшки были рослые и очень быстро догоняли как бы сводную сестру, обнимашки с Аней и поцелуй, который, как показалось Лене, мог быть и покороче. Аня еще утром надела джинсы, да так их и не сняла – начала стесняться своего тела, хотя еще и тела никакого не было, стыд перед возможными изменениями пришел к ней раньше, чем сами изменения, настолько вот она была предусмотрительная.

Женя, с приятной Лене деликатностью, попробовал незаметно уйти и пропасть, а Ольга весело предложила ему закинуть велосипед в багажник и проехаться с ними до его дома, Женя, вроде бы, заотнекивался, но сразу было понятно, что согласится – тотчас как Ольга к нему обратилась, в глазах его промелькнула радость, или что-то вроде любопытства. Словно ища одобрения или подтверждения некой своей невысказанной мысли, Ольга взглянула в сторону Лены, так по-доброму широко улыбаясь при этом, что Лена поняла: Ольга ничего не знает, и будет очень нехорошо, когда узнает, а еще хуже, когда Володя проболтается, что Лена знала обо всем очень давно. Терять именно это утро, этот день – не хотелось, не хотелось и портить праздник своим девочкам, хотя бы его начало, поэтому она улыбнулась тоже и только махнула рукой: «Езжайте уже, господи».

Стишок в голову не шел, к ноутбуку совершенно не было смысла подходить. Первое, что сделала Лена, когда осталась одна, – написала Владимиру, какая же он скотина. Владимир не ответил, его даже в сети не было, сгоряча Лена набрала его номер, но абонент предусмотрительно был вне зоны доступа, так что сказать, чтобы он поменьше распускал язык, было невозможно. В ярости Лена принялась убираться, начав спальней близняшек, где они как бы поддерживали порядок сами, но все равно на подоконнике стояла литровая банка с позеленевшей водой и высохшим до состояния какого-то ведьмовского снадобья букетом, пыльно было под кроватью Веры, фантики лежали возле компьютерной клавиатуры, и две пустые бутылочки из-под «Пепси» прятались за монитором. В складки кресла был засунут дырявый носок Жени с узором из перемежающихся черепов и костей, туда же куда-то был спрятан изрисованный и забытый скетчбук (а на деле что-то среднее между блокнотом и альбомом, просто чуть дороже, чем блокнот или альбом). На кухне тоже творилось что-то не совсем ужасное, но знаковое, так, например, из трех тарелок после завтрака вымыта была только одна, и, скорее всего, вымыл ее за собой Женя, чистой была и его кружка. К счастью, мусорное ведро никто не догадался вынести, и Лена отвлекла себя от мыслей о дне рождения походом до садовой свалки, а там и разговор с соседкой состоялся через сетчатый забор, беседовать было не о чем, поэтому обсудили погоду, то, что жара стоит невыносимая, но хорошо, что с дождями каждые четыре дня. Встретились еще родители одного из выпускников, безуспешно пытаясь всучить Лене миску садовой земляники за высокий балл ЕГЭ, а на свалке Лена увидела ржавый коленвал, как-то еще не подобранный никем на цветмет, и текст попытался связать сравнение его с челюстью, с прикусом (слово «прикус» понравилось ей особенно), и недавно подобранный где-то неуверенный факт, что просодией назывался когда-то танец, сопровождавший стихотворение. Ничем это, впрочем, не кончилось, только переусложнило и без того переусложненный до состояния лабиринта черновик, но хотя бы отвлекло Лену на какое-то время, и теперь она чувствовала неприязнь не только к Владимиру, но и к себе – за ужесточающуюся ломку и невозможность сочинить выход из этой ломки. Все более сердясь, она прошла с пылесосом по двум этажам дома, психуя от того, что на самом деле-то оказалось, что бо́льшая часть комнат не используются вовсе, что когда-то жадно погорячилась, придумав каких-то многочисленных, постоянно гостящих на даче друзей, которые должны были появиться со временем, а так и не появились. Приезжали иногда родители Владимира, будто отрываясь сердцем от собственного сада, дядю приходилось вытаскивать в гости, постоянно разубеждая его, что храпит он не настолько сильно, чтобы слышно было во всех частях дома, плюс, если он приезжал, и был алкоголь, то дядю сильно тянуло после пары бокалов на исповеди и покаяния, а его особенно любимой темой было то, что ближе к смерти жены он уже так устал от нее, больной, что к горю его примешивалось еще и облегчение, когда она все же умерла. Как ни странно, каждый раз слыша эту историю, Лена вовсе не раздражалась, а чувствовала, что ее встряхивают для чего-то, как бы напоминают, что когда-нибудь этакое может произойти и с ней, – да что когда-нибудь? такое могло произойти в различных вариациях в любой момент, с кем угодно вокруг, и с ней тоже, поэтому она испытывала к дяде с каждым разом все больше жалости, раз он пытался выговориться много лет подряд про этот случай, а все никак не мог. Прямо Лена о жалости не говорила, боясь его как-нибудь обидеть, надеялась, что дядя сам все понимает, раз она не перебивает его и не отвлекается.

Думая, что отчасти дело в другом напряжении, а не только в стишке, Лена полезла в душ, потратила всю горячую воду нагревателя на фантазию, почему-то, с Олегом, так что в конце мелькнула даже мысль: «Блин, какой бред!», не выходила из-под холодной воды, в надежде, что озноб притупит желание стишка, но это работало не сильнее, чем зажевывание «Орбитом» тяги к сигаретам. «Они придут радостные, или не радостные, а я их жрать начну вместо веселья или утешения», – в самораскаянии подумала Лена. Не без отчаянья стала она смотреть свои старые записи с готовым, но там ничего не пробирало, из-за того, что по весне тоже было такое затишье, и все было затрачено на ежедневное небережливое перечитывание, через это как-то само собой организовались – почти ненужная стирка, а там и дел было – несколько раз бросить вещи в машину, и готовка ужина, притом, что в холодильнике еще стояли картофельная запеканка и суп, не считая всякой мелочи для перекуса в виде кисломолочных продуктов, яблок и арбузной половины, запеленатой в пищевую пленку. «Спагетти с сыром», поняла Лена, потому что запеканка была одним из любимых блюд Веры и приготовили ее в честь Вериного перелома, борщ не был любимым блюдом ни одной из девочек. Макароны любила Аня, но люто ненавидела Вера («Будто кишки на вилке вертишь», поясняла она неизменно). Вера, впрочем, вычерпала уже некий положенный ей объем сочувствия к гипсу, и пришла пора восполнить то, что было недополучено Аней в те дни, пока все слегка носились с ее сестрой.

В «Пятерочке» сыра не было, то есть в принципе был, но уже в каком-то сомнительном состоянии, такой как бы уже немного адыгейский, только «Российский» выглядел туда-сюда, в макароны бы он сгодился, но Лену выводило из себя непредсказуемое, очень варьирующееся в нем от раза к разу, количество соли. «Кировский» магазин чуть подальше выглядел более замызганным, но лучше, чем когда там стояла витрина для готовящейся тут же курицы гриль, и висел ценник, где курица гриль именовалась курой. Царил в магазине этакий советский торговый мрак, серый каменный пол лежал еще с тех времен, но с продуктами было получше, чем в «Пятерке». По пути в сырный отдел Лена отвлеклась на двух мальчиков, вынутых будто из детского фильма пятидесятых, таких с чубчиками, в каких-то непонятных вельветовых штанах, у одного на голове была даже тюбетейка. Они стояли, наклонившись в открытый холодильник с мороженым, и ничего не собирались, кажется, покупать, а просто освежались, на обратном же пути, именно из-за них, минут на десять застряла у кассы, где они выбирали чупа-чупс и все не могли определиться, какой им купить, от финансовой помощи все удлиняющейся очереди они гордо отказывались, завуалированные угрозы и открытое раздражение нетрезвого мужчины с корзинкой «Охоты-крепкой» – игнорировали. «У меня трое у самой, – громко сказала женщина-кассир, когда дети ушли, – вроде всегда этот цирк на глазах, но все равно никогда не надоедает».

Солнце показалось особенно тяжелым после кондиционеров магазина. Лена шла так неторопливо, что ротвейлер на поводке успел неспешно сунуть свою харю в наморднике в ее пакет, но раздражение от задержки в очереди, включившееся с опозданием, не успело выплеснуться на собачника и утянутого в сторону пса, нисколько не застеснявшегося упреков хозяина. Придумалось, потому что ритм совпадал с черновиком:

Однако и из этого ничего не получилось, зря только обгрызла маникюр, так что пришлось обстригать и остальные ногти, все уперлось в ржавый коленвал просодии, который должен двигаться, но лежит, но при этом движет словом, в какую-то воронку логического вывода все устремлялось, утекало, как из математического бассейна, но и наполнялось из другой трубы, поэтому текст никак не заканчивался, а только разрастался совершенно бессмысленно.

Духота была такая, что даже открытое окно не помогало, когда кипящая в кастрюльке вода превратила кухню в сауну. «Фу, как тут жарко», – сказала Вера, с ходу определив, где находится мать, закончив у холодильника свое слитное движение по дому, начавшееся ударом всего тела в тяжелую для нее входную дверь и особым легким грохотом сбрасываемых кроссовок. «Фу, какая ты скользкая!» – сказала Вера, проведя пальцем по Лениной руке, Лена покосилась в сторону прикосновения и увидела сухую дорожку на своем предплечье. Лена вздохнула: «Да уж».

«А папы не было, – сказала Вера, будто отвечая на вопрос. – Кажется, его тетя Маша выгнала». На эти слова Лена отреагировала неопределенным выражением лица, с таким говорят не очень удивленное: «Ну надо же!», на какое-нибудь исчисляемое знание, почерпнутое из детской энциклопедии, вроде расстояния от Земли до Луны, или количестве населения в той или иной стране. «Но так-то все нормально прошло, весело было?» – поинтересовалась Лена без любопытства, а поскольку топила в это время спагетти в кипятке, то дождалась только: «Фу, макароны опять», и один близнец сменился другим. «Оля с тобой хочет поговорить», – сказала Аня. «Передай ей, что сейчас доделаю и приду, недолго уже осталось тут париться». Накатила закономерная тоска, о какой Лена целый день не задумывалась, а именно, что сейчас будут давать советы, либо просить советов, либо желать некого хотя бы обсуждения того, что случилось. Не хотелось опрометчиво нагрубить Ольге, а вместе с этим было желание сказать кому-нибудь что-нибудь резкое, сорвать на живом свою копящуюся досаду и литературную скуку. «Кота завести, чтобы в случае чего “пшть” – и он бы бежал, уши прижав», – придумалось ей, и стало чуть легче, будто действительно имелось в доме животное, и Лена его шуганула.

Разговор стал бы проще, кабы не Вера, висевшая на сидящей Ольге, как холщовая сумка через плечо, и не Аня, приведшая Лену в беседку под локоток прохладной мягкой рукой, да так и оставшаяся рядом. Причину, по которой девочки должны были уйти, Лена придумывать не желала; да, это было как бы не их дело, но как опять же не их?

«У мамы опять начался этот дикий период, когда никто ей не нравится, а особенно ей не нравятся нормальные мужчины, а хороши только фрики всякие, от которых мороз по коже, да алкоголики. Еще, кажется, по наркоману было, один травокур был, другой вроде как кололся, но он сам ушел, хотя мама за него цеплялась не знаю как. Не как за папу, короче».

«О, так это такой разговор, из тех, когда можно вот так вот руку на стол положить и слушать, даже не особо его поддерживать», – догадалась Лена.

«Я понимаю, тетя Лена, что это вас злит немного, а может, и сильно злит, потому что воображение у меня есть, и чувство вины частично за то, что мы с мамой натворили, тоже, конечно, есть. Просто раньше поводов об этом поговорить не было».

За злость Лены на нее лично Ольга, очевидно, приняла то, что Лена, пока Ольга говорила, барабанила пальцами по столу, Лена же убеждалась, насколько укороченные ногти удобнее, как приятно ими стучать.

«Понимаете, она, что называется, сложный человек, – продолжила Ольга. – Это такое название корректное для бабы, на самом деле, не знаю, которая постоянно погружена в свои фантазии о каком-то волшебном мужчине, который необязательно должен быть хорош для окружающих, лишь бы для нее был любимым таким. А чего она хочет, она сама не знает, кого она может полюбить, кроме себя самой, – неизвестно. Она ведь заводит мужчину, а сама при этом может шлындать в поисках нового, в поисках идеального варианта, а что там дома происходит – ей пофиг совершенно. Героиновый вот этот наркоман, как ни странно, который от нее сбежал (что не странно вовсе), он еду домой носил, понимаете, тетя Лена, ужин готовил, пока ее дома не было ни вечером, ни ночью, ни с утра, какой-то завтрак мне собирал. Она при этом еще переписывалась с каким-то мужиком из Сочи, потому что всегда мечтала жить на берегу моря, не знаю, или чтобы вид лыжного курорта из окна открывался. И вот этот постоянный конвейер мужиков, вечных каких-то холостяков, странных каких-то типов, иногда до жути безобидных скромняшек таких между сорока и пятьюдесятью. Раз в неделю очередной хахаль с утра здоровался на кухне или пытался по-тихому свинтить. Не хочу, чтобы это было у Никитки. Понимаете?»

«Так Вова никуда ведь не делся, – отвечала на это Лена. – Не думаю, что он тебя бросит, девочек, Никиту, если уж ты так беспокоишься. Сомневаюсь, что Никиту он бросит».

«Она может до такого отчаяния довести, что даже папа может бросить. Он уже, как видите, бросил, ушел, потому что не смог вынести ее фокусов. Вы не представляете, какие люди от нее сбегали. Которым даже идти некуда было, как одному мужику с зоны, который после очередного ее скандала сказал, что из-за бабы больше не сядет, и только дверью хлопнул посильнее, а потом еще под окном крикнул: “Дура!”».

Лена зачем-то представила на месте Ольги кого-нибудь из близнецов, попыталась придумать, что бы они говорили на ее месте, какими словами описывали бы причины Вовиного ухода. В голову ей почему-то пришло только слово «рефрижератор». «Только холодом наружу, вывернутый наизнанку», она задавила смешок и наткнулась на взгляд Веры, в котором было ожидание ответа. Воображение немедленно вкинуло обрезанный с обеих сторон фрагмент некого действа с цветной картинкой и звуком, но почти без смысла, как бывает при перебирании телеканалов, в этом отрывке Вера, гневно жестикулируя, говорила прямо в зрителя: «И она никогда почти не слушала, только “угу-угу”, специально нужно было тормошить, и необязательно, если растормошишь, чего-то добьешься, потому что у нее несколько уровней неслушания: очевидный, потом, “ой, да, ты что-то такое говорила”, потом, “сама виновата, нужно было напомнить”, и так постоянно. Кого угодно это могло задолбать, такое равнодушие!»

Вера продолжала требовательно смотреть, и Лена, отчасти уже злая на нее за этот взгляд, за придуманные ею же самой и приделанные Вере слова, за свою растерянность, потому что до сих пор не поняла, чего от нее хочет Ольга, спросила: «А от меня-то что нужно? Я должна пойти и твою маму переубедить взять Вову обратно? Как-то слабо я это себе, честно говоря, представляю, и, честно говоря, не хочу этого делать совсем». А сама подумала, глядя на Ольгу: «Господи, как она все же хороша в этом зелененьком платье, хотя платье так себе, да еще и рукава летом, капец». И следом: «Так, а слово “капец” откуда взялось? Не хватало еще вслух произнести».

Ольга смешалась, явно она готовила убедительную речь по дороге до Лены, или, скорее, не речь, а свои реплики в ответ на возможные слова Лены, а теперь забыла, что должна говорить, если беседа пойдет именно этим путем. Лена, видимо, должна была что-то понять из уже сказанного и сделать какой-то вывод, а поскольку не сделала, то поставила Ольгу в такое положение, в котором лицо ее из-за усилий определиться, что же она теперь должна отвечать, стало таким беспомощным, что казалось более детским, чем серьезное лицо Веры. (Хотя казаться ребенком рядом с Верой было нетрудно, у Веры часто бывало такое выражение, будто за плечами у нее уже две ходки.)

«Нет, ну правда, – Лена попыталась помочь, – у меня у последней нужно спрашивать, как удержать мужа». «Тем более не особо я его и держала. За ботинки, скажем так, не хваталась», – зачем-то иронически подумала она, и лицо Веры стало сердитее, потому что она увидела этот мимический фокус на лице Лены, как бы за секунду до шутки, но без самой шутки, угадала мысль матери, но трактовала ее как-то по-своему – не так, видно, смешно, как сама Лена.

«Нет, я о другом хотела, – ответила Ольга. – Мама все же не такая ужасная, как это можно подумать после того, что я сказала. Она меня ни разу не ударила, не особо и ругалась. Никите, если разобраться, сейчас вообще все равно, кто там возле него крутится. Я не об этом беспокоюсь…

Я больше за папу переживаю», – сказала Ольга, выждав паузу, во время которой Лена должна была, видимо, спросить: о чем же там Ольга беспокоится?

Хотя весьма интересно получилось. Что бы такое Лена ни сказала, или вот вовсе промолчала, любые слова Лены, кроме совсем грубости или ухода, вели к тому, что Ольга могла продолжать, как придумала, либо придумывала на ходу. «Мне кажется, ему очень тяжело сейчас», – сказала Ольга и прихлопнула комара на щеке, что слегка снизило проникновенность слова «очень». «Он столько всего вложил, столько сил в семью, сами знаете, что он натворил, и так вот его выставили. Мне страшно, что он решит, будто никому совсем не нужен, что… глупость какую-нибудь сделает, потому что в этой пустоте оказался, такой подвешенный. Ни туда, ни сюда».

Было это так наивно, и глупо так, но так мило, что Лена не понимала, куда себя деть в эпицентре неожиданно накатившей нежности к этой девочке: «Оль, ну что ты такое говоришь…»

Лена встречала в своей жизни самоубийц, того же, например, однокурсника. Три ученицы ее школы травили себя таблетками: одна по беременности, две – по причине романтических отношений (причем одна из этих двух, потому что отношения были идеальные, и она боялась, что это когда-нибудь закончится). Благоверный учительницы музыки задушил себя выхлопными газами в гараже, потому что разрывался между женой и любовницей. Владимир не подпадал ни под один из этих случаев, особенно под последний не подпадал, даже показал, что из такой ситуации есть вполне себе выход и без суицида и, как оказалось, можно спокойно жить дальше, если и маясь, то явно не на людях. Вот эдак, примерно, и высказалась Лена, и Ольга, видно было, что отчасти успокоенная, попросила все же позвонить ему на всякий случай. Лена чуть не ляпнула, что Владимир не берет трубку, Ольга ее, к счастью, перебила, поясняя, что тоже пересекалась с такими людьми, и вот папа как раз и может сглупить, поскольку он такой бодрячок, а они вот бодрятся, бодрятся, а потом все глядят друг на друга на похоронах и удивляются: почему так получилось, ничего же не предвещало, – и сама затем поведала историю, когда хулиган, жизни не дававший местному ботанику, сиганул с крыши, а ботаник ниоткуда не сиганул, хотя маме и папе все время обещал, что чуть ли не на кубики себя порежет, если к нему не перестанут плохо относиться. «Это по-разному бывает у всех, и это-то и страшно, по-моему, – заключила Ольга. – Мама, вон, тоже травилась пару раз, но всегда очень предусмотрительно, чтобы вокруг люди были. Понятно, что это тоже риск, такая демонстрация отчаяния, и все-таки, между тем, как человек тихо глотает там что-нибудь, и тем, что он выходит посреди празднования своего дня рождения и говорит людям за столом, что выпил пять пачек снотворного, есть такая очень огромная разница, по-моему. И у меня симпатии почему-то на стороне первых, хотя жутко так говорить. И еще мне кажется, что папа из первых и есть».

«Он трубку не берет», – сказала Вера, успевшая уже набрать отца.

«Может, съездить к нему? – предложила Ольга. – Я сразу хотела поехать, но тоже ведь неловко. Ему и так невесело, а тут мы сообщим с улыбками, что считаем его такой мнительной штучкой. Сомневаюсь, что кому-нибудь это понравится, а уж тем более ему».

Тревога проснулась в Лене только ночью. До того, во время беседы, затянувшейся в силу некого, все же, умиротворения, овладевшего всеми, Лена заварила чай, Аня отыскала несколько одинаковых с виду, но различных по плеску, если трясти, баллончиков репеллента, и все стали одинаково пахнуть лимоном, девочки изредка звонили отцу, ничуть не беспокоясь будто, а скорее соревнуясь. Аня незаметно исчезла для того, чтобы так же возникнуть из темноты и поставить на стол банку с малиной, которую насобирала с кустов, пролезавших из соседнего участка, исчезла опять и включила свет в беседке. Говорили о кино, между делом Ольга, помимо всяких драм, навяливала Лене парочку комедийных сериалов, но Лена, с удовольствием несколько раз отсмотрев «Друзей», которых купила еще на дисках, отказывалась и всячески выражала скепсис, когда Ольга хвалила дубляж Дениса Колесникова. «А вот мультфильм про ежика в тумане, – сказала Ольга, когда на стол упал мясистый серый мотылек, бархатистый и уютный с виду, но необъяснимо мерзкий своим трепыханием, – там сказки-то, по которой мультфильм, страницы на полторы-две, а столько всего наворочено. Обычно наоборот бывает, обычно в книгах как-то ярче все, а потом в кино многое не попадает». Ненадолго переключились на книги, затем на истории из жизни, которые походили на плохую литературу (случайные встречи, везение, совпадения) больше, чем сама литература, а за тем Ольга, что понятно, неверно истолковав нервозность Лены, засобиралась домой. «Я обязательно к папе заеду и отзвонюсь», – пообещала Ольга, втягивая вторую ногу в автомобиль. Слово «отзвонюсь» она очень смешно сопроводила жестом, как если бы у Лены были проблемы со слухом или она стояла очень далеко. Улыбку Лены в ответ на этот сурдоперевод Ольга, видно, приняла за одобрительную, потому что перезвонила через час с лишним и доложила, что свет у Владимира в квартире горит, но сам он не отзывается на домофонные гудки, а внутрь подъезда попасть невозможно по той причине, что даже во двор не зайти, поздно уже, и никто не ходит ни туда, ни обратно, не открывает калитку.

Проснувшаяся ближе к трем Лена с трудом сдержалась, чтобы не вызвать такси, когда набрала Владимира и услышала длинные гудки. А потом набрала еще и еще, не получив в ответ ничего, кроме гудков, и снова набрала, а аппарат абонента был недоступен совсем. «В конце концов я могла его просто задолбать звонками среди ночи», – попробовала она успокоить себя и, наоборот, расстроила еще больше, когда придумала, что Владимиру звонили все родные и близкие, и телефон, лежавший неподалеку от хладного трупа бывшего мужа, разрядился. От мысли о хладном трупе Лене самой стало холодно, она едва не принялась звонить родителям Владимира.

Неизвестно откуда подкатили слёзы. В один момент просто Лена неосторожно пошевелилась, будто нерв какой-то задела в шее, и они обильно полились сами собой. «Господи, господи, господи, – подумала она, не зная уже, что делать, кроме какой-нибудь глупости, лишь бы скорее это все разрешилось благополучно, – если сделаешь, чтобы с ним все хорошо было, никаких больше, ни строчки не напишу, не знаю, блин, его долбаного ребенка приму как своего, баюкать буду, песенки ему буду петь, не знаю, что там еще нужно сделать, только пускай Вова будет живой». Подумав, что в последний день жизни Владимира она занималась стишком вместо того, чтобы поехать к нему еще днем, как-нибудь задержать его в этой жизни, Лена ощутила одновременно стыд и ужас: «“Ежика в тумане” обсуждали, чай пили, капец, кошмар».

Не зная, как себя занять до утра, не желая будить и пугать дочерей, и в незнании этом походив по комнате, постояв с руками в холодной воде над раковиной в ванной, вдоволь наглядевшись на себя, страшную от недосыпа и внезапной бессонницы, в зеркало над полочкой с зубной пастой и зубными щетками, Лена внезапно успокоилась. Ужас выключился сам по себе, осталась только ночная вот эта бодрость, которую нужно было куда-то деть до того времени хотя бы, когда все разрешится.

«Про кого там Оля говорила?» – вспомнилось Лене, когда прикинула, что в домике нет алкоголя и снотворного. Она вернулась к ноутбуку и полезла по торрент-трекерам. Первый в поиске «Яндекса» до одури напугал антивирус, так что несколько минут подряд лезли на экран сообщения о бог знает каких угрозах. «Давай, заплачь еще», – прошептала Лена антивирусу не без скепсиса и все же поймала себя на том, что иногда вздыхает, как от сильного волнения.

Начало сериала – пущенного на полной громкости, с последующим торопливым стуком в несрабатывающую, как на грех, кнопку пробела, удушением динамика до предсмертного шепота, – Лену слегка разочаровало. Два тридцатилетних мужика пришли сдавать сперму и застеснялись, затем один из этой парочки, напоминающий недоделанную копию Владимира, повстречал соседку по этажу. «И все заверте…», мелькнуло у Лены. «Сейчас будут обхаживать друг друга десять сезонов, пока не затрахают и себя, и зрителя. Понятно, в первом сезоне жениться не комильфо, но во втором можно, а потом жить себе, блин, спокойно».

На третьей серии ноутбуку пришлось добавить громкости, потому что птицы – не вороны, не сороки, не воробьи, а какие-то загадочные утренние птицы, которых Лена никогда не видела, а видела только ворон, сорок и воробьев, – начали заглушать актера дубляжа, говорившего за всех персонажей на разные голоса. Позвонил Владимир, и Лена с облегчением взяла трубку.

«Чего хотела?» – поинтересовался Вова как бы даже игриво.

Почему-то даже накричать на него не захотелось, вообще неинтересно стало: есть такой человек, нет, умер или живет где-то. «Да просто на телефоне уснула, случайно набрала», – сказала Лена, спеша закончить разговор, но Владимир успел вставить: «Думал, Маша позвонила, а потом с досады выронил телефон на стену случайно, пока старый нашел в шкафу, то да сё».

«Ну, молодец», – равнодушно похвалила Лена, сбросила звонок, сходила на кухню, вскипятила воду, сделала себе кофе, закрыла фильм и открыла «Word».