8

ВЕЧНОСТЬ

Св. Петр весьма сдержан, когда говорит, что тысяча лет для Господа как один день; ибо, если говорить философски, все эти непрерывные мгновения времени, протекающие за тысячу лет, не составляют для Него и одного мгновения: то, что для нас еще только придет, для Его Вечности суть настоящее.

Томас Браун (1642)

Что если бы такой штуки, как время, не было?

Обычно путешествия во времени не вызывают физических симптомов — дискомфорта или дурноты. Этим они отличаются от воздушных перелетов, при которых часто нарушается суточный ритм организма. Первоначально, у Уэллса, путешествия во времени все же вызывали некоторое недомогание:

Боюсь, что не сумею передать вам своеобразных ощущений путешествия по времени. Чтобы понять меня, их надо испытать самому. Они очень неприятны. Как будто мчишься куда-то, беспомощный, с головокружительной быстротой. Предчувствие ужасного, неизбежного падения не покидает тебя.

Эхо этого описания время от времени возникает в литературе. Возможно, нам просто не хочется, чтобы волшебство, настолько глубокое и чреватое последствиями, обходилось без телесных потрясений.

Урсула Ле Гуин в повести «Еще одна история, или Рыбак из Внутриморья» (Another Story; or, A Fisherman of the Inland Sea) идет еще на шаг дальше. Здесь путешественники повинуются законам физики в том виде, в каком мы как последователи Ньютона и Эйнштейна их знаем. Их космические корабли летают почти так же быстро, как свет. Путешествие на четыре световых года занимает чуть больше четырех лет. По сравнению с теми, кто остался на месте, путешественники почти не старятся. Если они слетают только туда и обратно, то по возвращении домой окажется, что они просто прыгнули на восемь лет в будущее. И как это ощущается?

«О самом путешествии, — пишет Хидео после своего первого опыта, — у меня не осталось совершенно никаких воспоминаний. Мне кажется, я помню, как входил в корабль, но никаких подробностей вспомнить не могу, ни визуальных, ни кинетических. Я вообще не помню себя на корабле. Мое единственное воспоминание о том, как я покидал его, — ошеломляющее физическое ощущение, головокружение. Я шатался и боролся с тошнотой».

Но второе путешествие Хидео проходило иначе. Во время второго перелета он воспринимает происходящее более «обычно». Время как будто останавливается — как будто никакого времени не существует. Перелет представляет собой мгновение — период? интервал? — когда времени не существует:

…Цепенящий промежуток времени, когда трудно сосредоточиться, непросто разглядеть циферблат, никак не уследить за беседой. Речь и физические движения затруднены, а то и вовсе невозможны. Соседи по рейсу становятся как бы призрачными — то ли есть они, то ли нет. Это отнюдь не галлюцинации, просто все как-то смазано, помрачено. Похоже на ощущения при горячке: мысли вразброд, тоска смертная без конца и края, тело чужое и непослушное, не тело — невесомая оболочка, на которую смотришь как бы извне.

Научный реализм отставлен и вытолкнут на обочину. Согласно теории относительности, люди, движущиеся с околосветовой скоростью, должны ощущать время совершенно обычно (в своей системе отсчета). (Если, конечно, у времени есть обычное ощущение.) Ле Гуин же посягает на нечто иное, нечто невообразимое — отсутствие времени. Когда Ричард Фейнман встречался с группой школьников и один из них спросил, что такое время, Фейнман ответил встречным вопросом: что, если бы такой штуки, как время, не было? Что тогда?

Бог знает. Считается, что Бог существует вне времени. Он вечен.

Человек входит в машину времени, в предварительных теоретизированиях уже нет нужды. В машине есть стержни, циферблаты и рычаг старта. В этом варианте машина называется капсулой и напоминает внешне не столько велосипед, сколько лифт. Человек ощущает мерцание, «невидимую дымку», «серую пустоту, твердую при прикосновении, но тем не менее нематериальную». Он чувствует легкую тошноту, «слабое трепыхание в животе, легкий (психосоматика?) приступ головокружения». Капсула ходит в вертикальной шахте. Значит, лифт возит вверх? Разумеется, нет. «Не вверх и не вниз, не влево и не вправо, не вперед и не назад». Он возит вверх, то есть назад, во времени.

И кстати, опять мужчина? И никогда женщина? Правило: путешественники во времени вырастают из времени своих авторов. Когда наш нынешний герой, техник по имени Эндрю Харлан, попадает в капсулу, он считает себя уроженцем 95-го века, но мы без труда узнаем в нем человека 1955 г., когда Айзек Азимов опубликовал свой 12-й (из 40) роман «Конец вечности» (The End of Eternity). Читая эту книгу сегодня, мы вполне можем извлечь из нее кое-какие факты о 1955 г.:

— Несмотря на наследие Герберта Уэллса и три десятилетия макулатурных журналов, для читателей мейнстрима путешествия во времени остаются редкой и малознакомой концепцией. (New York Times совершила промашку, озаглавив свой литературный обзор «В царстве космических пришельцев» (In the Realm of the Spaceman). Концепция космических пришельцев явно была более знакома читателям. Автор обзора Вильерс Джерсон поставил, как ему казалось, оригинальный вопрос: «Если бы путешественник во времени мог отправиться в 1915 г. и сделать так, чтобы Адольфа Гитлера убили во время Первой мировой войны, изменилась бы тогда наша нынешняя реальность?» Он не первым и не последним задался этим вопросом.)

— «Вычислитель» — это человек, который что-то вычисляет. Расчетчик, арифметик. Машина для математических вычислений называется вычислительной машиной — в данной истории это кибермозг, способный «считать с учетом влияния тысяч и тысяч переменных». На входе и выходе кибермозг использует перфорированную фольгу.

— Женщины предназначены для вынашивания детей. И еще для сексуального соблазнения.

Азимов тогда только начинал карьеру писателя-фантаста. Его первый роман «Камешек в небе» (Pebble in the Sky) вышел в 1950 г., когда он был преподавателем биохимии в Медицинской школе Бостонского университета. Начинается он с того, что отошедший от дел чикагский портной небрежно шагает по улице, вспоминая про себя какие-то стихи, как вдруг — бабах! — происшествие в соседней ядерной лаборатории переносит его на 50 тысяч лет в будущее, во время, когда Земля представляет собой всего лишь незначительную планету в составе Транторианской галактической империи. К тому моменту — то есть к 1950-м гг. — Азимов успел продать журналу Astounding Science Fiction не один десяток рассказов. Сам он читал макулатурные журналы с того самого момента, как обнаружил их существование в бакалейной лавке своего отца в Бруклине. Собственное происхождение представлялось ему туманным. Он знал, что изначально его имя звучало как Исаак Юдович Озимов, но дня своего рождения он не знал.

Будучи аспирантом и заскучав в какой-то момент от работы над диссертацией, которую ему следовало готовить, Азимов сочинил химическую статью под заголовком «Эндохронные свойства ресублимированного тиотимолина» со схемами, графиками и цитатами из публикаций в несуществующих журналах. В статье описывается искусственное вещество тиотимолин, полученное из воображаемой коры придуманного кустарника и обладающее крышесносным свойством, получившим название «эндохронность»: помещенное в воду, оно растворяется прежде, чем его кристаллы коснутся воды. Учитывая, как и в каком направлении развивалась тогда квантовая механика, такое свойство представлялось всего лишь слегка экстравагантным. Азимов объяснил его при помощи необычной геометрической структуры молекулы вещества в пространстве-времени: хотя основные ее химические связи лежат в обычных пространственных измерениях, одна из них уходит в будущее и еще одна — в прошлое. Можете представить себе возможности, которые открывает такой необычный кристалл. Позже Азимов написал еще одну статью о микропсихиатрических приложениях этого вещества.

Вскоре Азимов уже писал в среднем по три-четыре книги в год, но за исключением стартового рывка в будущее в «Камешке в небе» за путешествия во времени он больше не брался. Идея, приведшая в конце концов к созданию «Конца вечности», пришла к нему в 1953 г., когда он нашел в запасниках библиотеки Бостонского университета стопку подшивок журнала Time и начал читать их подряд — систематически начиная с 1928 г. В одном из первых сборников он с изумлением увидел рекламное объявление с графическим рисунком безошибочно узнаваемого гриба ядерного взрыва — в 1950-е гг. это изображение было знакомо каждому и частенько присутствовало в мыслях, — но ведь в 1920-е и в 1930-е его никто еще не мог видеть! Присмотревшись внимательнее, он понял, что смотрит на самом деле на изображение знаменитого гейзера Старый Служака (Old Faithful), но к этому моменту в его сознании уже возникло единственное альтернативное объяснение такого рисунка: путешествие во времени. Представьте, что анахронизм в виде ядерного гриба был своего рода посланием отчаявшегося путешественника во времени.

Разрабатывая план своего первого романа о путешествиях во времени, Азимов расширил жанр в новом направлении. Здесь нет обычного героя, бросающегося в погоне за приключениями вперед в будущее или назад в прошлое. Здесь вся Вселенная устроена совершенно иначе.

«Конец вечности» начинается как игра слов, поскольку единственное, что каждый из нас точно знает про вечность, — это то, что конца у нее нет. Вечность длится бесконечно. Традиционно вечность есть Бог. Или владения Бога. (По крайней мере, в иудео-христианской и исламской традициях, где Он не только вечен, но и един, воплощает в себе мужское начало и могущество.) «Было разве время, Тобой не учрежденное? — спрашивает Августин Господа в своей «Исповеди». — Ты был раньше всего прошлого на высотах всегда пребывающей вечности, и Ты возвышаешься над всем будущим: оно будет и, придя, пройдет». Мы, смертные, живем во времени, но Бог вне этого. Пребывание вне времени — одна из лучших Его способностей.

Время — свойство творения, а творец остается в стороне от времени, выходит за его рамки. Означает ли это, что наше смертное время и история для Бога всего лишь мгновение? Для Бога, который вне времени, для Бога в вечности время не идет; события не происходят шаг за шагом; причина и следствие лишены смысла. Он — не одно-за-другим, но все-сразу. Его «сейчас» охватывает все время. Творение — это гобелен, или эйнштейнова жесткая Вселенная. Так или иначе, можно поверить, что Бог видит все целиком. Для Него сюжет не имеет ни начала, ни середины, ни конца.

Но если вы верите в Бога-интервенциониста, то какие возможности для деятельности остаются у него при таком положении вещей? Нам, смертным, трудно вообразить вечное и неизменное существо. Он вообще что-то делает? Или хотя бы думает? Без последовательного времени мысль как процесс трудно себе представить. Осознание, кажется, требует времени. Оно требует существования во времени. Когда мы думаем, то, судя по всему, думаем последовательно, каждая мысль ведет к следующей, все в свое время, и при этом постоянно формируются воспоминания. Бог, существующий вне времени, не мог бы иметь воспоминаний. Для всеведения они не нужны.

Возможно, вместо этого бессмертное божество существует вместе с нами во времени, наслаждается впечатлениями и реализует свою волю. Бог насылает чуму на фараона и сильные ветры в море, а когда в том возникает нужда, посылает ангелов или шершней. Иудеи и христиане говорят: «Спустя долгое время умер царь Египетский. И стенали сыны Израилевы от работы… И услышал Бог стенание их, и вспомнил Бог завет Свой с Авраамом». Некоторые богословы скажут, что, когда Августин исповедовался, Бог слушал, и теперь Он помнит. Они скажут, что прошлое есть прошлое, как для нас, так и для Бога. Если Бог взаимодействует с нашим миром, то взаимодействие это может протекать так, чтобы уважать наши воспоминания и ожидания будущего. Не исключено, что, открыв путешествия во времени, мы позабавили и Его тоже.

Это опасная тема. Даже в авраамических религиях богословы нашли множество разных способов говорить о присутствии или отсутствии Бога во времени. Все религии так или иначе порождают сущности, отношения которых со временем выходят за рамки наших собственных отношений с ним. «Существует две формы Брахмана, со временем и без», — говорится в одной из упанишад, хотя буддизм легче, чем большинство других религий, уживается с идеей о том, что постоянство — всего лишь иллюзия:

Время пожирает всех существ,

включая и себя;

существо, пожравшее время,

творит творца всех существ.

Слово «вечность» восходит, насколько можно сейчас судить, к самым истокам памяти нашего биологического вида, к началам письменности. Aeternus на латыни; греки говорили αίών, от чего образовалось также слово eon. Людям необходимо было слово для постоянства, или бесконечности. Иногда эти слова означали некий интервал без начала или конца — или, может быть, просто без известного начала или конца.

Неудивительно, что современные философы, адаптируясь к научному миру, продолжают мучить себя подобными вопросами. Хитросплетения множатся. Может быть, вечность подобна другой системе отсчета в том смысле, который приобрел популярность с появлением теории относительности. У нас есть свой настоящий момент, а у Бога — своя шкала времени, отличная от нашей и в принципе недоступная нашему воображению. Боэций, кажется, сказал что-то в этом духе в VI веке: «Наше “сейчас”, словно бегущее время, образует вековечность, но божественное “сейчас”, которое полностью фиксировано, неподвижно и неизменно, образует вечность». Вековечность — это просто бесконечность, длительность без конца. Чтобы выйти совершенно на пределы времени, необходима настоящая вечность. «Вечность не есть длительное время, — объясняет специалист по мифологии Джозеф Кэмпбелл. — Вечность не имеет ничего общего со временем… Переживание вечности прямо здесь и сейчас — функция жизни». Или, как сказано в Откровении, «времени уже не будет».

Мы могли бы подумать, что слова вне времени — просто фокус языка. Разве время — это такая штука, из которой можно выйти «вовне», как ящик, или комната, или страна, — в общем, место, невидимое нам, смертным? В Послании к коринфянам сказано: «Ибо видимое временно, а невидимое вечно».

Последнее утверждение и есть примерный посыл азимовского «Конца вечности». С одной стороны — все человечество, живущее во времени. С другой — место невидимое, именуемое Вечностью. С большой буквы «В». Только вместо Бога этот вариант вечности принадлежит самопровозглашенной группе людей, строго говоря, мужчин. (Опять же никаких женщин. Для них доступ в клуб закрыт. Женщины хороши для вынашивания детей, а вечность — неподходящее для этого место.) Эти мужчины называют себя вечными, хотя на самом деле никакие они не вечные. Да и особенно мудрыми, как выясняется, их тоже не назовешь. Они заняты злословием и офисными интригами. Они курят сигареты. Они умирают. Но в одном определенном отношении они играют роль богов — они обладают властью менять ход истории и пользуются этой властью снова и снова. Они раз за разом с упорством маньяков все переделывают.

Вечные образуют закрытое иерархическое общество, меритократическое, но авторитарное. Они разделены на касты: вычислители, техники, социологи, статистики и т. п. Новобранцев, только что попавших в вечность, — а кандидатов забирают из обычного времени в юном возрасте, — называют учениками. Если они учатся плохо, то оказываются в конце концов в работниках, носят тускло-серую форму и занимаются доставкой пищи и воды из времени (судя по всему, даже вечные должны что-то есть) и удалением отходов. Иными словами, работники — это своего рода неприкасаемые. Как можно зрительно представить себе это место — это владение, это царство, существующее вне времени? Как ни печально, но больше всего оно, судя по всему, напоминает какое-то офисное здание: коридоры, полы и потолки, лестницы и холлы. Офисы, отделанные по вкусу текущего владельца. У антиквара может обнаружиться книжная полка. («Настоящие книги! — Он рассмеялся. — Неужели и страницы из целлюлозы?») В большинстве столетий предпочитают более инновационные технологии для хранения информации: «микрофильмы» или «микрофиши», которые можно перематывать и просматривать при помощи удобного карманного прибора.

Вечность поделена на секции, каждая из которых связана с определенным столетием человеческой истории. Для перехода из одной секции в другую вечные используют пресловутую капсулу: все вместе сильно напоминает этажи высоченного небоскреба, связанные лифтом. Лучше не присматриваться слишком внимательно к тому, как это все работает. «Законы обычной Вселенной просто-напросто неприменимы к колодцам времени!»

Между временем и вечностью имеется граница, или барьер, — «нематериальный» разделитель, к которому тоже лучше не присматриваться: «Харлан снова ненадолго задержался у бесконечно тонкой завесы темпорального поля, которое не было ни временем, ни пространством, но которое сейчас отделяло его как от вечности, так и от обычного времени». Вечность, кажется, граничит с «реальной» Вселенной где угодно и везде. Во всяком случае путешествие из одного места в другое никогда не представляет проблемы. Может быть, вечность находится в четвертом измерении? Азимов не заморачивается с четвертым измерением. Это уже не новость. Он предпочитает квантовую механику и принцип неопределенности:

Барьер, отделявший вечность от времени, темнел тьмой первобытного хаоса, и его бархатистая бездонность была характерно усеяна перебегающими световыми точками, отражавшими субмикроскопические дефекты ткани, которые невозможно устранить до тех пор, пока существует принцип неопределенности.

Подобно Уэллсу, который тоже не стал полностью описывать свою машину времени, Азимов использует литературные уловки и пытается внушить читателям, что они представляют себе то, что невозможно зрительно представить, поскольку, в конце концов, это несуществующая чепуха. «Бархатистая бездонность». Ловко выкрутился. И еще симпатичная тонкость: принцип неопределенности расцвечивает первобытную тьму световыми точками.

Сюжет тоже не обходится без проблем. Люди живут в вечности и чем-то занимаются: делают одно, затем другое, чтобы придать сюжету остроту, — и вскоре становится уже невозможно не замечать, что они (вечные) тоже действуют во времени. Они помнят прошлое и тревожатся о будущем, как все и всегда. Они не знают, что произойдет дальше. Что бы ни означало на самом деле пребывание вне времени, это магическое состояние, судя по всему, в принципе не поддается описанию. Здесь же время тоже идет. «Человеческие тела старели, и это было неизбежной мерой времени». Они называют годы «биогодами», а часы — «биочасами». Они говорят друг другу: «Увидимся завтра». Даже в вечности они носят наручные часы, и с этим ничего невозможно поделать.

Поскольку эта вечность создана не богословами, а технократами, у нее есть начало и конец. Начинается она в XXVII веке, после изобретения соответствующей техники (темпоральные поля и всякое такое), и заканчивается в «непознаваемой энтропийной смерти впереди». А пока они развлекаются вовсю, беря на себя роль богов! Социологи описывают общества и предлагают «изменения реальности», призванные создать развилку хода событий и изменить историю. Расчетчики просчитывают судьбы людей, затронутых изменением. Вычислители вырабатывают необходимую «психоматематику». Наблюдатели выходят во время, чтобы собрать данные, а техники делают грязную работу, то есть выжимают сцепление какой-то машины и запускают цепочку событий, призванных предотвратить войну. Когда в дело вступает техник, реальностью становится новая ветвь возможного развития событий. И получается, что прежнего варианта событий просто не было. Он превращается в альтернативу, а память о нем сохраняется только в архивах вечности.

Они убеждены, что творят добро.

Мы осуществляем величайшую миссию [объясняет техник Харлан]. Мы изучаем до малейших подробностей все времена с основания вечности и до последних дней рода человеческого и рассчитываем неосуществленные возможности, а число их бесконечно, но среди них нам надо отыскать самые лучшие, а затем мы ищем момент времени, когда ничтожное действие превратит эту возможность в действительность, но и лучшая действительность не предел, и мы снова ищем новые возможности, и так без конца.

Итак, к примеру, Харлан выходит из своей капсулы, входит во время и переставляет некую коробку с одной полки на другую. (Очевидно, он нашел склад канцтоваров.) В результате какой-то человек не находит того, что ему нужно, злится, принимает неверное решение, некая встреча отменяется, некая смерть откладывается — изменение расходится все шире, как круги по воде, и через несколько лет оказывается, что то, что могло бы стать оживленным космопортом, исчезло из реальности. Задание выполнено. Если кто-то должен умереть, чтобы другие жили, — что ж, да будет так. Невозможно приготовить омлет, не разбив яиц, Вечные давно в этом убедились. Это очень нелегко — чувствовать ответственность за «счастье всех людей, которые когда-либо жили или когда-либо будут жить».

Что же они ценят, эти хозяева Вселенной? Как сравнивают одну возможную реальность с другой, на каких весах взвешивают? Это не всегда очевидно. Ядерная война — плохо. Наркомания — плохо. Счастье — хорошо, но как его достичь? Кажется, вечные не любят крайностей. В одном столетии наблюдается излишний гедонизм, и Харлан обдумывает улучшение: «Реальностью стала бы другая ветвь вероятности, ветвь, в которой миллионы женщин, гоняющихся за удовольствиями, оказались бы преображенными в настоящих чистосердечных матерей». (Да, если мы забыли: это Америка 1950-х гг.) По большей части они без конца ковыряются в реальности с целью устранения «ядерных технологий» — антивоенная мера, у которой есть один побочный эффект: она не дает человечеству разработать механизмы для межзвездных путешествий. Читатель догадывается, что подлинный властелин этой Вселенной, Айзек Азимов, выбрал бы космические путешествия.

Азимов, не читавший Борхеса, создал свой сад расходящихся тропок, управляют которым бюрократы и счетоводы. Стертая ветвь реальности может означать, что Шекспир или Бах задним числом не родились, но техникам нет до этого дела. Они извлекают пьесы или музыку из времени и хранят их в своих архивах.

И все же теперь, стоя перед полками с книгами Эрика Линколлью, называемого обычно самым выдающимся романистом 575-го [века], Харлан думал именно об этом. Он насчитал пятнадцать полных собраний сочинений, взятых, несомненно, из разных реальностей. Все они, он был уверен, чем-то отличались друг от друга.

Все так тщетно, но почему, непонятно. У аппаратчиков вечности имеется собственный вариант борхесовской Вавилонской библиотеки; ее роль играет склад.

У вечных, перед глазами которых развернута вся панорама истории, мало причин думать о прошлом. Все есть будущее — или, может быть, все есть настоящее? Что вообще может означать в этом месте разговор о «настоящем»? Мы, читатели, этого так и не узнаем. Там просто продолжаются игры с реальностью. Кипит работа.

Однако немногочисленные чудаки — к ним относится и наш герой Харлан — все же испытывают интерес (для них это своеобразное хобби) к столетиям, миновавшим до изобретения темпоральных полей и создания вечности. Эти древние столетия называют первобытной эпохой. Ни одно столетие не занимает этих любителей сильнее, чем двадцатое. Харлан собирает первобытные книги, почти все напечатанные на бумаге.

Там был томик, написанный человеком по имени Уэллс, и еще один, автора которого звали В. Шекспир, — все какие-то допотопные истории. Но подлинной жемчужиной его коллекции было полное собрание переплетенных томов первобытного еженедельника, которое занимало невероятно много места, но которое он просто из сентиментальности никак не решался заменить микропленкой.

Первобытная история заблокирована: вечные не могут вносить в нее изменения. «История там как будто застыла, смотришь, а она неподвижна!» Харлану очень нравится стихотворный фрагмент о знаках, которые один за другим чертит перстом бессмертный рок. Битва при Ватерлоо имеет всего один исход, и изменить этот исход невозможно. «В этом вся прелесть. Что бы мы ни делали, все мы, она существует в точности в том же виде, в каком существовала всегда». Она так причудлива. И в техническом отношении тоже: «В первобытные времена источником энергии служили продукты перегонки природной нефти, а колеса примитивным образом покрывались слоем резины». Самыми интересными — и самыми смешными — были представления древних о времени. Естественно, от их философов смешно было ожидать понимания. Старший вычислитель обсуждает с Харланом философские вопросы:

— Для нас, Вечных, путешествия во времени — привычное дело, и это обстоятельство накладывает свой отпечаток на все наши размышления о времени. А вот милые вашему сердцу первобытные существа ничего не знали о путешествиях во времени.

— В первобытную эпоху люди не задумывались над вопросами путешествий во времени, вычислитель.

— Не считали их возможными, а?

Представьте только — люди, не имеющие понятия о путешествиях во времени! И правда первобытные. Редкие исключения принимали форму «спекуляций», и высказывали их не серьезные мыслители и художники, а всего лишь авторы некоторых разновидностей эскапистской литературы, объясняет Харлан. «Я не очень хорошо знаком с ней, но, по-моему, излюбленной темой были приключения человека, который попадает в прошлое и убивает там собственных дедушку или бабушку до того, как появились на свет его родители». Да, снова эта тема.

Вечные знают о временных парадоксах все. У них есть поговорка: «Во времени нет ничего парадоксального, но только потому, что само время всячески избегает парадоксов». Проблема дедушки возникает лишь у тех, кто достаточно наивен, чтобы считать реальность неизменной, и пытается ввести в нее путешествия во времени дополнительно, как бы сверх всего прочего. «Но ведь вашим первобытным существам даже в голову не приходило, что реальность способна изменяться. Не правда ли?»

Харлан не слишком в этом уверен. В игру вновь вступает эскапистская литература. «Моих знаний недостаточно, чтобы ответить вам более или менее определенно, сэр. Я полагаю, что они допускали возможность существования взаимоисключающих путей развития или же различных плоскостей бытия».

Ба, говорит вычислитель. Это невозможно. «Нет, нет, не познав на опыте возможность путешествовать во времени, человеческий мозг не в силах постигнуть всю сложность понятия реальности».

В том, что он говорит, есть смысл. Но он недооценивает нас, первобытных людей. Мы уже приобрели богатый опыт путешествий во времени — поистине столетний опыт. Путешествия во времени раскрывают нам глаза.

Возможно, Азимов, начиная писать свою историю, испытывал оптимизм и воображал, что братство мудрых контролеров могло бы подтолкнуть человечество на лучший путь здесь и там и увести нас от ядерной угрозы, которая в 1950-е гг. была у всех на уме. Подобно Уэллсу, он был рационалистом, изучал историю и верил в социальный прогресс. Кажется, он разделяет удовлетворение своего героя, техника Харлана, по поводу «Вселенной, где реальность — это что-то гибкое и податливое, что человек, подобный ему самому, может подержать в ладонях и перетряхнуть, придав ему лучшую форму». Если так, то Азимову не удалось сохранить свой оптимизм до финала. История поворачивается темной стороной. Мы начинаем видеть в вечных не добрых филистимлян, а чудовищ.

Без женщины не обходится и здесь. Как у уэллсовского Путешественника во Времени была девушка из будущего — Уина, так и Харлан находит Нойс, «девушку из 482-го». («Нельзя сказать, что Харлану никогда не доводилось видеть в вечности женщин. Никогда — это чересчур. Редко, крайне редко — так будет вернее… Но встретить такую девушку!») У нее блестящие иссиня-черные волосы, округлые ягодицы, молочно-белая кожа и какие-то позвякивающие драгоценности, привлекавшие внимание к «совершенной форме ее груди». В вечности она делает временную секретарскую работу. На первый взгляд, она не слишком умна. Харлану приходится объяснять ей кое-какие простейшие концепции времени. Она в свою очередь занимается его сексуальным образованием, поскольку в этой области он наивен, как и требуется в данном случае от главного героя.

Некоторое время Нойс служит одной из движущих сил сюжета (не главной); ее присутствие создает мотив для столкновений и интриг среди вечных. Потерявший голову Харлан срывается с катушек и затаскивает ее в капсулу. Они вместе уносятся прочь. «Мы движемся по течению времени, Нойс. Это значит, в будущее, ведь так?» Он приводит ее в одно из самых странных любовных гнездышек литературы — пустую комнату в пустом коридоре 111 394-го столетия — и посвящает немало времени дальнейшим объяснениям. Ему приходится объяснять, что такое изменения реальности, кто такие вычислители, что представляет собой биовремя и чем оно отличается от реального времени. Нойс с интересом слушает. «Не думаю, что я когда-нибудь пойму все это», — вздыхает она, и глаза ее блестят «откровенным восторгом».

Со временем Харлан объявляет ей о намерении взять ее с собой назад во времени в эпоху до создания вечности — в первобытную эпоху, где они окажутся на слабозаселенном юго-западе Соединенных Штатов Америки. «Скалистый пустынный мир, освещенный яркими лучами заходящего солнца. В слабом дуновении ветерка уже чувствовалась легкая свежесть наступающей ночи. Ни один звук не нарушал тишины… скалы, голые и величественные, тускло расцвеченные… во все цвета радуги… безлюдная и почти безжизненная местность».

Харлан считает, что его задача — защитить вечность: замкнуть круг, чтобы обеспечить ее создание в будущем. Но его ожидает сюрприз: у Нойс тоже есть своя миссия. Нойс — не Уина. Она агент, присланный из будущего, невообразимого даже для вечных, — из времени, в которое им так и не удалось проникнуть и которое они называют скрытыми столетиями.

Пришел черед Нойс объяснять. Ее народ — люди скрытых столетий — видит историю целиком и, более того, видит ее как лоскутное одеяло совокупных возможностей. Они видят альтернативные реальности, как если бы они были настоящими. «Нечто вроде волшебной страны теней, где “может быть” играет в прятки с “если”». Что же касается почитаемых вечных Харлана, то Нойс называет их всего лишь кучкой психопатов.

— Психопатами?! — взорвался Харлан.

— А разве нет? Ты ведь хорошо знаешь их. Подумай сам!

Их нескончаемые мелкие вмешательства все погубили, считают мудрые люди будущего из скрытых столетий. Они «изгнали необычное». Предвосхищая и предупреждая катастрофы, они не оставили места для триумфов и успехов, которые вырастают только из сомнений и опасностей. В частности, вечные упрямо не допускали развития ядерного оружия — но ценой этого было исключение всякой возможности межзвездных путешествий.

Итак, Нойс оказывается путешественницей во времени, задание которой — изменить историю; получается, что Харлан невольно стал пешкой в ее игре. Она организовала для них путь в один конец, в первобытную эпоху, чтобы произвести одно-единственное изменение реальности, призванное покончить с изменениями реальности в принципе. Она считает, что нужно позволить человечеству произвести свой первый ядерный взрыв в 1945 г., и убеждена, что необходимо предотвратить создание вечности.

Тем не менее для техника Харлана это счастливый конец: хотя Нойс вовсе не простушка, какой притворялась, она искренне любит его. Дальше они будут жить счастливо, заведут «детей и внуков, и человечество останется, чтобы полететь к звездам». В итоге у читателя остается только одна загадка: почему Нойс — сверхчеловек из скрытых столетий, — выполнив свою миссию и твердо поставив человечество на путь к межзвездному величию, готова с радостью остаться и жить с незадачливым Эндрю Харланом.

Вот вам и вечность. Была высокая, можно сказать священная, концепция: воплощенный идеал вне времени, место веры. На нескольких сотнях страниц Азимов превращает его просто в место — вне не очень понятного «времени», но зато снабженное лифтовыми шахтами и кладовыми и охраняемое стражами в форменной одежде; новенькие попадают туда только по приглашениям. Полное падение. Но если нет веры, что еще там есть? Кто обладает подобной властью над временем? Дьявол.

Мы временем не связаны. Я вечность

Могу вместить в единое мгновенье

И превратить мгновенье в вечность.

Это, если верить лорду Байрону — а он в этих делах авторитет, — говорит Люцифер. В Евангелии от Луки читаем: «И, возведя Его на высокую гору, диавол показал Ему все царства вселенной во мгновение времени». Курт Воннегут, должно быть, вспоминал это, создавая своих тральфамадорцев — симпатичных зеленых инопланетян, воспринимающих реальность в четырех измерениях: «Все моменты прошлого, настоящего и будущего всегда существовали и будут существовать. Тральфамадорцы умеют видеть разные моменты совершенно так же, как мы можем видеть всю цепь Скалистых гор». Вечность не для нас. Мы можем стремиться к ней, мы можем воображать ее, но получить ее мы не можем.

Если говорить буквально, то ничто не может быть вне времени. Азимов завершает свою историю тем, что обнуляет такую возможность. Кто обладает властью изменять историю? Вовсе не техники, а один лишь автор. На последней странице весь предыдущий сюжет — люди, с которыми мы познакомились, истории, за развитием которых следили, — одним росчерком пера стирается из реальности. Те, кто много раз переписывал историю, списываются в архив.

Отправить