По возвращении в кабинет, я принялась рассматривать скрипку. Простой, без каких-либо украшений, инструмент, однако, был изготовлен из прекрасной древесины, покрытой темно-янтарным лаком. Скрипка явно была старинной; на верхней деке виднелись царапины и выщербины, оставленные временем и износом. Впрочем, шейку, колки и завиток, по всей видимости, меняли не так давно. Мне вспомнилась головка скрипки с портрета аскетичного юноши в галерее: женщина с лицом, искаженным не то в агонии, не то в экстазе. Тогда лицо показалось мне знакомым. Интересно, какую эмоцию оно выражало?

Я сняла скрипку с подставки. Она походила на бессчетное множество других, которые я держала в руках за годы своих упражнений, однако этот инструмент как будто жил и дышал. Деревянная дека была теплой на ощупь, и, так же, как это было с флейтой, подаренной мне высоким элегантным незнакомцем едва ли не вечность назад, от прикосновения к ней у меня по спине побежали приятные мурашки, точно я взяла кого-то за руку. Точно взяла за руку Короля гоблинов.

Я совершила ошибку, когда унесла ее.

Я не должна была слышать этих слов. Не должна была оказаться в то время в том месте. Мы с Королем гоблинов заслуживали того, чтобы делиться самыми сокровенными признаниями, глядя друг другу в глаза, а я украла у нас этот драгоценный момент. Меня охватило мучительное раскаяние. Mea culpa, mein Herr. Mea maxima culpa.

Я прижала скрипку подбородком, вдохнула слабый запах канифоли и какой-то еще едва заметный аромат, более ранний, мускусный, въевшийся в дерево. Запах льда у озерного берега, амбровый запах сердцевины костра. Запах Короля гоблинов.

Первым делом я подтянула струны, хотя регулировки почти не требовалось, так как на скрипке играли совсем недавно. Пробежалась пальцами по грифу, сыграла несколько гамм и упражнений, чтобы привыкнуть к инструменту. Несмотря на одинаковое устройство, каждая скрипка неуловимо отличается от своих сестер. Эта была старше любой из тех, что хранились у нас дома, – то есть, из тех, что остались. Другим был и угол наклона грифа к деке, и длина грифа. Когда я провела смычком по струнам, звук показался мне более глубоким и сочным.

В последний раз я бралась за скрипку на Балу гоблинов, когда решила подыграть музыкантам, исполнявшим менуэт, когда впервые позволила прорасти волшебному семечку музыки. Моим инструментом – правда, скорее по необходимости, нежели по выбору – всегда был клавир. Во-первых, Йозефу требовался аккомпанемент, а во-вторых, визуализировать мои музыкальные идеи проще всего было именно на клавиатуре. И все-таки скрипку я освоила раньше, и потому раньше полюбила. И хотя в моих руках она не пела, так как в руках Йозефа или даже Короля гоблинов, играть я умела.

Дека инструмента и мой подбородок, прижатый к ней, вибрировали. Я закрыла глаза, наслаждаясь волнами резонанса, отдававшегося в моей голове. Закончив разминку, я перестала контролировать пальцы: они сами собой летали по струнам, наигрывая начальные такты чакон и отрывки из любимых сонат, трели и быстрые пассажи из шестнадцатых.

Однако со времени последних моих серьезных занятий прошло много лет, я давно не упражнялась, и пальцы утратили беглость. Я не могла ни удержать темп, ни исполнить какое-либо произведение от начала до конца. С другой стороны, мне не было нужды доказывать самой себе, что я музыкант-виртуоз. Хватит, с этим покончено. Поэтому я остановилась на простенькой арии, которую мама пела, занимаясь работой по дому.

До меня донесся легкий шелест его дыхания.

Geh ich mit Freuden zum Sterben und zu meiner Ruh.

Я так долго не ощущала его присутствия в своем сознании, что меня как будто током пробило: он здесь!

Дыхание сбилось. Я открыла глаза и никого не увидела. И все же я чувствовала на себе его взгляд, невидимый и невесомый, чувствовала, как легкие пальцы скользят по линии моей шеи и руке, которая держит скрипку. Я ощутила, как он едва заметно поддерживает локоть той руки, что широко и плавно водила смычком по струнам.

– Будь же со мной, – вслух произнесла я, продолжая играть. Это прозвучало как приглашение.

– Я здесь, Элизабет.

Смычок дрогнул, я уронила руки, а из тени выступил аскетичный юноша.

Король гоблинов представал передо мной в разном обличье: являлся то высоким элегантным незнакомцем, то бедным подпаском, то расфранченным правителем, но никогда прежде не видела я его в образе молодого человека с портрета. Черный цвет кафтана подчеркивал бледность кожи, придавал лицу серебристый оттенок, а волосам – блеск белого золота. Кафтан был простой, без всякого декора, и только на шее висел маленький деревянный крестик. В образе юноши было что-то от священника: скромная, непритязательная красота.

– Ты позвала, и я пришел, – промолвил он.

Я отложила скрипку со смычком и распростерла объятья.

– Ты пришел, и я рада тебе, mein Herr.

Более ничего говорить не требовалось. Мы шагнули навстречу друг другу, обнялись и замерли. Так мы стояли и стояли, привыкая к ритму дыхания, заново изучая контуры тел друг друга. До этой минуты я и не подозревала, какими пустыми были мои руки; теперь мне хотелось обнимать нечто большее, чем бесплотную мысль о нем. Я хотела обнимать его самого.

– Элизабет, мне страшно, – проговорил он мне в волосы.

Он весь дрожал – трепетал, как лист на ветру.

– Чего ты боишься? – спросила я.

Он издал неуверенный смешок.

– Тебя. Проклятья. Своего сердца.

Сердце. Я чувствовала щекой его быстрый, неровный стук.

– Знаю, – пробормотала я, уткнувшись ему в грудь. – Я тоже боюсь.

Признание. Я впервые позволила себе проявить слабость, и он тоже почувствовал это: осознание прокатилось по нему волной. Я отдала ему свою руку, тело, музыку, обделив только одним – доверием. Я согрешила против него в часовне. Пусть теперь он согрешит против меня.

Он меня поцеловал. Этот поцелуй отличался от всех предыдущих: в нем не было страсти и неистовства. Я поняла: наши прежние поцелуи были не актом дарения, но воровством. Мы воровали друг у друга, брали и требовали еще, не желая давать.

– Элизабет, – прошептал он мне в губы, – я причинил тебе много зла.

– Нет, – покачала головой я. – Я нарушила клятву. Я отдала тебе музыку, но не поделилась доверием.

Да, я лишила его единственной вещи, в которой он по-настоящему нуждался, и это была не моя рука и сердце в браке, не мое тело в постели и даже не моя музыка. Я должна была доверять Королю гоблинов еще тогда, когда маленькой девочкой играла для него в лесу. Мне следовало довериться ему, когда я сделала свой выбор и стала его невестой, когда он пытался вернуть меня самой себе.

– О, Элизабет, – мягко произнес он. Его ясные, живые глаза внимательно смотрели на меня. – Твое доверие – это нечто прекрасное. В ответ я хочу наградить тебя своим. – Он упал на колени.

Смутившись, я хотела поднять его, однако он крепко обхватил меня руками за талию.

– Mein Herr, что…

– Будь же со мной, – вполголоса проговорил он. – Счастливым будет конец мой, – он поднял взор, – коль в нежные руки твои вверю я душу свою.

Взгляд светлых, разного цвета глаз был глубок, точно колодец. Я смотрела в этот колодец и видела в нем мальчика – сегодняшнего и того, которым он был, прежде чем его сожрал волк, прежде, чем мальчик сам стал волком. Прежде, чем он стал Эрлькёнигом. Руки и ноги у меня задрожали, я опустилась на банкетку.

– Элизабет, – сказал Король гоблинов, – ты отдала мне себя целиком и полностью. Позволь, я сделаю то же самое. Позволь отдаться тебе. – Он склонил голову и запечатлел нежный поцелуй на моем колене.

Я начала понимать.

– Ты… ты хочешь, чтобы… я повела тебя во тьму? За грань изведанного, к буйству дикости?

– Да, – прошептал он, и я ощутила колыхание воздуха, с которым он вымолвил это слово, ощутила щекочущее прикосновение губ к моей ноге. – Да.

Я заколебалась.

– Но… я не знаю дороги.

Я почувствовала, как он улыбается.

– Я тебе доверяю.

Доверие. Хватит ли у меня смелости принять его? Выдержать этот груз? Я – Королева гоблинов, а еще – обычная девушка. Просто Элизабет. Но, кроме того, разве я не храбрая дева?

Я сглотнула.

– Хорошо. – Ласковым движением я убрала с его лица пряди волос. – Как тебе будет угодно.

– Как тебе будет угодно.

Король гоблинов преклоняет голову: жест благодарности, почтения, повиновения. Я запускаю пальцы в роскошное пушистое облако его серебристых волос, стараясь приподнять его лицо и поймать взгляд.

– Посмотри на меня, – шепчу я.

Мы не отрываем глаз друг от друга. Его беззащитное выражение вызывает у меня одновременно прилив нежности и нервный трепет. К доверию, написанному у него на лице, примешивается настороженное ожидание. Он полностью отказался от своей власти, и только теперь я понимаю, что он передал ее мне, и уже давно. Тогда, когда я предложила ему свою жизнь взамен на жизнь сестры. Когда отдала свою музыку. Когда отдала себя, целиком и полностью. Он у меня в плену, давным-давно, и от осознания этой мысли у меня перехватывает дух. Я могу причинить ему боль. Не знаю, смогла бы я выдержать, если бы сделала это. Его сердце в моих руках, и было там всегда. В моих руках – его сердце и его доверие. Я знаю, чего хочу, и от этого заливаюсь краской. Сердце гулко стучит в груди, кровь пульсирует в ушах, дыхание учащается. Я стараюсь взять себя в руки, стараюсь сохранять суровый вид.

– Ты сделаешь… все, о чем я попрошу? – Голос меня выдает: он дрожит и прерывается. – Без вопросов, без возражений и без… усмешки?

С мягкой улыбкой он кивает.

– Да, моя королева. – Он спокойно смотрит мне в глаза. – Твое желание – закон для меня.

Меня душит нервный смех, но я его проглатываю. Королева гоблинов не просит наслаждений, она их требует. Но я не только Королева гоблинов, я еще и Лизель, Элизабет – девушка, нет, женщина, которая жаждет лишь одного: чтобы мужчина у ее ног дотронулся до нее, избавил ее от ответственности. Она не представляет, что делать с его доверием.

Робко, нерешительно я развязываю тесемки пеньюара. Король гоблинов с напряженным вниманием следит за моими движениями. Я ничего не могу с собой поделать – от волнения шея и грудь краснеют, – однако руки действуют спокойно и уверенно. Его взгляд словно приклеен ко мне, я подавляю желание прикрыть наготу. Он ждет каждого моего слова, и постепенно, тонкой струйкой, в меня начинает вливаться уверенность.

– Встань, – командую я.

Он повинуется.

– Раздевайся.

Брови Короля гоблинов удивленно взлетают.

– Прошу.

Он медленно поднимает руку и начинает расстегивать пуговицы сорочки. Одет он просто – на нем нет ни жилета, ни шелковых панталон, только обычная сорочка и штаны. Целая вечность уходит на то, чтобы он открылся мне. У меня спирает дыхание: я и сама не подозревала, как страстно желаю увидеть его, его всего, без одежд, скрывающих тело. Не бросать короткие, вороватые взгляды во время редких встреч в его спальне, не довольствоваться крохотной полоской кожи, виднеющейся в расстегнутых штанах или рубашке, но обозревать эту кожу целиком, во всей ее восхитительной наготе.

Одним движением плеч он сбрасывает сорочку. Торс гибкий, мускулистый; левую грудь пересекает шрам – тонкая, серебристо-голубоватая ниточка поблескивает в мягком свете камина. Он худощав, гораздо худощавее крепко сбитых парней из нашей деревни. В памяти непроизвольно всплывает образ Ганса: плотный, коренастый, дюжий малый. В юности я считала такую конституцию воплощением силы и мужественности, но Король гоблинов своей элегантностью и почти женской грацией опровергает эти мои представления. В то же время в нем нет и намека на изнеженность: мышцы на животе и руках – точно стальные. Игра света и тени превращает рельеф его тела в произведение искусства.

Наши взгляды скрещиваются. Во взоре сдержанного юноши вопрос.

– Да, – произношу я, весьма смутно представляя, на что соглашаюсь. – Да, можно.

Он тяжело вздыхает. Его глаза – невероятные, сияющие звезды двух разных цветов; впервые за все время в них исчез многовековой холод. Груз бессмертия, нескончаемого безразличия. Он сбросил этот груз, перевесил на меня. Он улыбается.

Я начинаю понимать, что доверие, которым он меня наделил, есть мощная сила. Не только Королева гоблинов способна подчинять окружающих своей воле, я тоже это могу. Я, Элизабет, целиком и полностью.

– Подойди ко мне, – говорю я наконец и протягиваю руку. – Подойди и следуй за мной к свету.

Он берет меня за руку, я веду его в спальню, там заключаю в объятья, и мы вместе падаем на кровать. Мы лежим. Я – Элизабет, смертная, живая, теплая. Он уже не Король гоблинов, он мой супруг, мужчина за маской легенды. Всякое притворство отброшено, мы взираем друг на друга, обнаженные телом, разумом и душой.

Я целую его. Он отвечает на поцелуй. Губы и языки порхают в танце-знакомстве, мы вместе разучиваем па. Я по-прежнему ощущаю внутренний голод, потребность быть заполненной – заполненной им, – но сейчас наслаждаюсь моментом, сладостью этого сближения.

Мы сливаемся воедино.

На этот раз я не бегу от себя, не бросаю его. Мое чувство собственного «я» рассыпается на кусочки, но я полностью в себе. Мой разум стерт. Tabula rasa. Чистый лист. Он переписал меня от начала до конца. Я заново создаю себя, я – одно сплошное откровение.

Смутно осознаю, что Король гоблинов шепотом повторяет мое имя, словно мантру, словно молитву по четкам. Четки – его губы.

– Элизабет. Элизабет. Элизабет.

– Да, – отзываюсь я. Я здесь. Наконец-то я здесь.

Я – ритм, он – мелодия. Я исполняю партию basso continuo, он импровизирует.

– Да, – шепчу я ему на ухо. – Да.

Когда он возвращается, мы все так же лежим вместе. Наши грудные клетки вздымаются все реже, сумасшедший стук сердец замедляется, бурный прилив крови отступает. Меня охватывает слабость, каждая по́ра источает глубокий покой и удовлетворение. Он чуть меняет положение, я устраиваюсь у него под мышкой, утыкаюсь носом в поросль на груди, на удивление мягкую.

Мы молчим, я начинаю покачиваться на волнах дремоты. Неизбежно, неотвратимо погружаюсь в сон. Но прежде, чем рухнуть в забытье, слышу четыре слова – свою погибель.

– Я люблю тебя, Элизабет.

Я крепче прижимаю его к себе, хотя сердце мое разрывается на части.

– Клянусь Богом, я тебя так люблю.