Мне следовало знать, что этим закончится.

За окном начали синеть сумерки, я опустилась на колени перед кроватью, которую мы с сестрой делили всю жизнь, и стала шарить под ней в поисках спрятанной там шкатулки. Пальцы поскребли по полу, а потом моя рука замерла, нащупав что-то гладкое. Подарок элегантного незнакомца.

Я совсем забыла про него после возвращения с рынка в тот злополучный день, когда Кете попробовала гоблинский фрукт.

И как я поступила? Взяла подарок и спрятала подальше от глаз, как нечто тайное и постыдное. Возможно, в конечном итоге из-за своего неверия я всего и лишилась.

Я вытащила из-под кровати шкатулку с моими сочинениями. Открыла. Ничего особенного: обрывки писчей бумаги; листки, вырванные из чистых папиных гроссбухов, последние страницы старых сборников церковных гимнов – жалкая кучка сокровищ некрасивого бесталанного ребенка.

Закрыв шкатулку, я подошла к клавиру. Присутствие в комнате этого инструмента одновременно было и утешением, и проклятьем, напоминанием обо всем, к чему я стремилась и чего мне никогда не достичь. Я провела рукой по крышке, ощутив под пальцами бесчисленные часы музицирования, оставившие выщербины на клавишах слоновой кости и покорежившие струны внутри.

Ноты моей последней композиции так и стояли на пюпитре. Вверху первой страницы моей же старательной рукой было выведено: Für meine Lieben, ein Lied im stil die Bagatelle, auch Der Erlkönig. «Король гоблинов. Багатель. Посвящается моим родным и любимым». Ниже торопливо накарябано: Зефферлю, чтобы помнил. Кете, с любовью и прощением.

Я аккуратно сложила листки в стопку и перевязала шнурком из набора швейных принадлежностей. Брошенные на клавиатуре, нотные страницы смотрелись голо и неприкаянно. Кете на моем месте непременно украсила бы их ленточкой, кружевом или букетиком засушенных луговых цветов. У меня же не было ничего, кроме нескольких ольховых сережек, слетевших на землю в Роще гоблинов. С другой стороны, может, это и есть самое подходящее украшение?

Вооружившись ножницами, я отрезала у себя локон и прикрепила его вместе с сережками к нотам. Мое последнее сочинение – во всех смыслах. Мой прощальный дар любимым людям. Если я лишена возможности напоследок обнять или поцеловать их, то пускай возьмут это: самое глубокое и искреннее выражение моей сущности. Пускай сохранят его на память.

Я положила ноты на кровать. Потом взяла флейту и шкатулку и шагнула к двери, оставляя позади инструмент, комнату и родной дом. Впереди меня ждала Роща гоблинов и неизвестность.

Констанца стояла внизу, у лестницы.

– Элизабет, ты готова?

Впервые за все время бабушка назвала меня по имени. По спине пробежали мурашки, но не от страха, а от предвкушения.

– Лизель, – сказала я, – зови меня Лизель.

Она покачала головой.

– Мне больше нравится Элизабет. Имя для взрослой женщины, а не девчонки.

Слова Короля гоблинов эхом отозвались в моей голове, но я решила, что они придадут мне сил. Несмотря на все наши разногласия, Констанца в меня верила. Бабушка протянула мне фонарь и накидку. Затем, к моему удивлению, вручила кусок Gugelhopf – кекса с изюмом, которого не пекла еще со времен моего детства.

– Подношение Эрлькёнигу. – Она завернула выпечку в холщовую материю. – От меня. Полагаю, он не забыл вкус моего Gugelhopf.

Я улыбнулась.

– Я тоже не забуду.

Мы в последний раз посмотрели друг на друга. Ни слез, ни долгих прощаний. Наша бабушка сроду не отличалась сентиментальностью.

– Viel Glück, Элизабет. – Констанца потрепала меня по плечу, и только. Не сказала – «до встречи».

Вслед за ней я вышла из гостиницы через черный ход. Бабушка не объяснила, в какую сторону мне идти, но я и так знала.

– Servus, Констанца, – вполголоса сказала я. – Ступай с богом. И спасибо тебе.

Она кивнула. Ни словом не ободрила меня перед дорогой, не благословила. Впрочем, за благословение вполне можно было счесть обернутый холстиной кусок кекса. С ним в руках я и ушла.

Ночь была ясная, в воздухе сквозило дыхание зимы, смерти, льда и беспробудного сна. Я несла фонарь в поднятой руке, чтобы освещать себе путь.

Вдалеке темнела Роща гоблинов – единственная часть леса, окутанная туманом. Туман клубился передо мной, принимая причудливые полупрозрачные формы – то гоблинский горб, то контур лица нимфы, – но ни во что – ни в кого – не материализовался. Я поняла, что спутников у меня сегодня не будет.

Ну и ладно, подумала я, входя в Рощу гоблинов, представлявшую собой круг из двенадцати ольх. Круг был почти идеальный, как будто много лет назад деревья высадил заботливый садовник. В этом месте всегда ощущался дух некой святости, и поддерживать его помогали истории, которые мы рассказывали друг дружке. О фрау Перхте и Дикой Охоте, о Белых дамах. Об Эрлькёниге.

Я поставила фонарь на землю и принялась очищать рощу от бурелома. Валежника было много, но за осень древесина сильно отсырела. Сообразив, что без сушняка костер не разжечь, я как умела сложила над кучкой трута небольшую пирамидку из веток. Несмотря на все старания, огонь загораться не хотел. Спички одна за одной гасли в моих дрожащих руках – как и мои надежды.

Если так пойдет, я не смогу сыграть для него. Как подарить ему музыку, если пальцы у меня закоченели, а губы посинели от холода? Я обещала принести жертву Королю гоблинов, а он мне всячески препятствует. Возвращайся домой, различила я шепот призрачных ветров, брось эту затею.

Флейта в моих пальцах словно ожила. Она была вырезана из дерева, кажется, из ольхи – священного дерева для Короля гоблинов. Этот инструмент меня тревожил: я как будто держала за руку живого человека, ощущала прикосновение его кожи. Флейта была старинная, простой конструкции, без клапанов и металлических колец, как у новых инструментов, на которых играли музыканты в церкви. Тем не менее, расположение отверстий в ней подразумевало хроматическую аппликатуру, и этим она отличалась от дудочек и старых поперечных свирелей, что хранились в гостинице и принадлежали моему деду. Папа обучил меня основам игры на флейте, я знала правильные ноты, но зазвучат ли они в моем исполнении, еще предстояло выяснить.

Я облизнула губы, поднесла инструмент ко рту. Раздался какой-то сухой свист, похожий на шум ветра в кронах деревьев. Я осторожно подула в мундштук, стараясь согреть воздух внутри древесины, из которой сделана флейта. Из-за того, что руки у меня тряслись, держать ее ровно не получалось, стылые подушечки пальцев почти не чувствовали отверстий. В безмолвии леса мне почудился отзвук издевательского смеха.

Огонь, срочно нужен огонь. Без него не справиться. Туман стал гуще, на волосах повисли мелкие капельки влаги, грозившие скоро превратиться в льдинки. Я посмотрела на фонарь, которым снабдила меня Констанца. В нижней его части, рядом с горящим фитилем, в маленькой плошке блестело масло. Пожалуй, стоит плеснуть немного на дрова, совсем чуть-чуть, просто чтобы занялось пламя. Однако сырость может оказаться сильнее, и тогда я окажусь еще и без света, пусть даже такого скудного.

Нет, для растопки требовалось что-то другое – сухое, легковоспламеняемое, что-то вроде… бумаги. Я вспомнила про шкатулку с сочинениями. Меня разобрал смех. А я-то думала, будто знаю, что такое жертвоприношение. Вот глупая. Что значит принести мою музыку в жертву Королю гоблинов? Я считала, парочки композиций будет достаточно. Как же я ошибалась! Он хотел гораздо больше, рассчитывал заполучить мою душу.

Теперь руки у меня дрожали не только и не столько от холода. Я вытащила из сумки шкатулку. Ничего особенного, старая, запирающаяся на ключ коробочка, которую я когда-то давно нашла на чердаке, выпотрошила из нее монетки и наполнила собственными сокровищами. Замок насквозь проржавел, но защелка по-прежнему работала, так что шкатулка оставалось запертой, покуда ее не открывали. Я распахнула ее.

Мои сочинения в беспорядке лежали на дне, словно сухие листья на жирной осенней земле. Ноты, торопливо нацарапанные на рваных блокнотных листках, на страницах, выдранных из папиных гроссбухов, на изысканной бумаге для писем, которую иногда оставляли в номерах постояльцы. Бумага. Возгораемый материал.

– Этого ты хочешь, mein Herr? – задала я вопрос. – Этой жертвы тебе надо?

Лес не ответил, но вокруг повисло напряженное ожидание, словно воздух затаил дыхание.

Со слезами на глазах я уложила листки поверх валежника и, пока меня не покинула решимость, быстро плеснула на них маслом из фонаря.

Страницы моментально вспыхнули. Огонь весело заплясал и вдруг погас. Нет, я не допущу, чтобы труд всей моей жизни был уничтожен напрасно! Я разворошила полупотухший пепел, подбросила его к сушняку, и пламя опять начало потихоньку разгораться. Сучок за сучком, ветка за веткой – и вот уже небольшой, дымный, но устойчивый костер начал расти.

Все для тебя, mein Herr, мысленно проговорила я. Этого достаточно?

И вновь выжидающая тишина. Сперва он захотел мою музыку, потом душу – всю, до последней частички. Вот что означало – принести жертву.

Я достала из сумки кусок бабушкиного кекса, обернутый в холстину. Развернула, отломила кусочек, бросила в огонь. Вверх, к ночному небу, поплыл душистый аромат. Откусила сама. На языке вспыхнула нежная сладость, сладость и сила.

– Разделим эту трапезу, ты и я, – сказала я выжидающей тишине. – Но сперва немного музыки.

Я вскинула флейту и заиграла.

Я играла все подряд, все, что знала, – этюды, чаконы, экосезы, концерты, сонаты и баллады. Я вышивала по канве, разукрашивала, импровизировала и улучшала. Я играла без конца, пока не умер костер, пока пальцы не побелели от мороза, пока не осипло заледеневшее горло. Играла до тех пор, покуда тьма, подкрадывающаяся с периферии зрения, не накрыла меня безраздельно, и я уже не видела близкий рассвет.

Кто-то заключает меня в объятья.

– Ганс? – слабо спрашиваю я.

Ответа нет. Только ощущение. Чьи-то длинные пальцы пробегают по моей шее, легкие и нежные, как весенний дождь. Замирают на ключицах. Ласковое прикосновение напоминает мне о флейте, зажатой в моей руке.

А потом – все.