Жужжание солнца

Наш дом всего в двух километрах от города, но здесь чувствуешь себя как в глубокой провинции. Мы не видим соседей, хотя слышим, как живущий над нами человек зовёт свою собаку: «Иди сюда». Летом здесь так много солнца. Я могу определять время по тому, куда падает тень от дома, как будто он — гигантские солнечные часы. В пять тридцать первые лучи бьют в дверь дома, выгоняя нас из постели. В девять столб солнечного света проникает в мой кабинет через боковое окно, моё любимое окно в доме: из него открывается вид на рощи в долине и Апеннины в обрамлении кипарисов. Я хочу написать акварель, но мои краски годятся только на то, чтобы держать их на полке в кладовой. К десяти солнце поднимается высоко над домом и остаётся там до четырёх, когда кусочек тени на лужайке позади дома сигналит, что солнце перемещается по другую сторону горы. Если ближе к вечеру мы идём в город, мы видим волшебный закат над долиной ди Кьяна. Солнце опускается неспешно, а когда окончательно исчезает за горизонтом, оставляет за собой золотые и тёмно-оранжевые полосы, которые освещают нам обратный путь до девяти тридцати, а уж тогда землю накрывает синяя мгла.

В безлунные ночи на улице темно, хоть глаз выколи. Эд уехал в Миннесоту на золотую свадьбу родителей. Стукает ставень, и снова такая глубокая тишина, что я, кажется, слышу, как по моим жилам струится кровь. Я опасаюсь, что не смогу заснуть и воображение будет рисовать мне, как одуревший от наркотиков преступник в темноте крадётся вверх по нашей лестнице. Вместо этого, усевшись на кровати, я обкладываюсь книгами, открытками, почтовой бумагой и начинаю писать письма друзьям, что делаю крайне редко. Попутно я уничтожаю тарелку шоколадных пирожных с орехами и несколько банок кока-колы. Эта слабость сохранилась с дней обучения в старших классах колледжа. Мне не хватает только Сестры, моей чёрной длинношерстной кошки. Она помогает мне пережить периоды одиночества. Но ей было бы слишком жарко спать у моих ног, как она любит; она оставалась бы на подушке у подножия кровати. Я сплю как младенец, а утром пью кофе на террасе, иду пешком в город, в бакалейную лавку, вожусь с посадками, захожу в дом выпить воды — а на часах всё ещё десять. Время летит, когда нет необходимости разговаривать.

Через несколько дней моя жизнь входит в чёткий ритм. Я просыпаюсь в три утра и в течение часа читаю. Ем я только лёгкие закуски — свежий помидор разгрызаю, как яблоко, — в одиннадцать часов и в три, вместо того чтобы съесть ланч в час. Ко времени сиесты, в самую жару, я готова залечь в постель часа на два. Под гул вентилятора я впадаю в дремоту. Наконец у меня находится время выйти ночью из дома, завернувшись в одеяло, и лечь на спину с фонариком и картой звездного неба. Легко отыскав ковш Большой Медведицы прямо над домом, я определяю Поллукса в созвездии Близнецов и Проциона в созвездии Малого Пса. Я забыла, как выглядит небо в убранстве звёзд, а здесь они такие живые, яркие, пульсирующие.

По подъездному пути поднимается супружеская пара — француженка и англичанин. Это наши соседи. Они слышали, что Брамасоль купили американцы, и захотели познакомиться. Они приглашают меня к себе на ланч. Оба они — писатели, сейчас ремонтируют свой небольшой домик. Мы сразу же подружились. Где им лучше ставить лестницу — тут или там, что делать с этой крошечной комнаткой, не будет ли в спальне слишком темно, если сделать её в бывшем стойле, внизу? Местный закон не позволяет прорубать окна даже в самых душных фермерских домах: внешний вид исторических зданий должен оставаться неизменным. Меня приглашают к обеду на следующий день и знакомят ещё с двумя иностранными писателями, французским и азиатско-американским. Через неделю мы с Эдом приглашены в дом к этим писателям.

И вот мы пришли. Стол накрыт в тенистой беседке, увитой виноградом. Холодные салаты, холодное вино, огромное сырное суфле, приготовленное на пару на печи. В мареве жары вдали мерцают оливковые деревья. Но в облицованной камнем беседке прохладно. Нас знакомят с другими гостями: романистом, журналистом, переводчиком, документалистом — все уже давно осели на этих холмах. Меня восхищает жизнь в чужой стране. Мне интересно, каким образом для каждого из них поездка или командировка в Италию стала поворотным пунктом в жизни, и я спрашиваю об этом Фенеллу, журналиста-международника, сидящую справа от меня.

— Вы представить себе не можете, каким был Рим в пятидесятых. Чудо! Я просто влюбилась — как влюбляешься в человека — и разработала план, каким путём можно тут остаться. Это было нелегко. Я приехала как представитель агентства «Рейтер». Посмотрите старые фильмы — тогда почти не было автомобилей, вскоре после войны. Италия была разорена, но какая жизнь! Причём всё было невероятно дёшево. У нас не было больших денег, но мы жили бесплатно в огромных квартирах прямо во дворцах. Каждый раз, когда я приезжала в Америку, я не могла дождаться, когда вернусь сюда. Я не то чтобы отвергала прежнюю жизнь, — а может, и так. Во всяком случае, я никогда не хотела жить в другом месте.

— И у нас такое же ощущение, — сказала я и тут же поняла, что не совсем права. Я охотно поддаюсь магии этого места, но знаю, что его привлекательность для меня отчасти в том, что здесь я восстанавливаю своё душевное равновесие, отдыхая от бешеного ритма жизни в Америке. Я не планирую навсегда переезжать сюда. Я стараюсь исправиться: — У меня там, дома, любимая работа, я без неё не могу. Мои корни не в Сан-Франциско, но Сан-Франциско — очень красивый город, в нём приятно жить, несмотря на землетрясения, там я добилась успеха. Но в Америке сильно устаёшь от безумия, насилия, жизни по расписанию. А жизнь тут — как передышка, глоток свежего воздуха. Уже через три недели после приезда я ощущаю, что во мне ослабло подсознательное напряжение, а дома я его даже не замечаю.

Фенелла смотрит на меня сочувственно. Что такое насилие в Америке — постороннему человеку понять трудно. Я продолжаю:

— У меня тут даже пульс замедляется и мыслительный процесс идёт лучше, хотя там родная мне культура, моё прошлое. — Я не уверена, что точно выразила свои мысли.

Фенелла поднимает стакан:

— Верно сказано, это же чувствует моя дочь. Вы не были тут в лучшие времена, не видели, каким тогда был Рим. Сейчас он ужасен. Но тогда он был неотразим.

Я вдруг осознаю, что для них это двойная эмиграция: из Соединенных Штатов и из Рима.

В наш разговор вмешивается Макс. На прошлой неделе он ездил в Рим, и поездка была отвратительной, потом к нему пристали цыгане, приняв за туриста, пытались отвлечь его внимание и залезть к нему в карман.

— Я давно освоил такой взгляд, как будто могу сглазить, — говорит он мне и Эду. — И представьте, они разбежались.

Все с ним соглашаются: да, Италия теперь не такая, какой была раньше.

Ну и что? Всю жизнь я слышала, каким цветущим садом была раньше Силиконовая долина, какой благородной была Атланта, как издательское дело возглавляли джентльмены, как дома стоили не дороже, чем теперь автомобиль. Всё это так, но что поделаешь, мы-то живём сейчас! Наши друзья недавно обосновались в Риме, и они в восторге от него. И мы любим Рим. Всё-таки мы живём среди транспортных потоков «через мост — через залив» и знаем цены в Сан- Франциско, может, поэтому нас ничем не испугать.

Среди гостей есть одна писательница, которой я давно восхищаюсь. Она переехала в Тоскану лет двадцать назад, а до этого сначала жила на юге Италии, а потом в Риме. Я знала, что она переселилась сюда, я даже узнала номер её телефона от общего знакомого в Джорджии, куда она теперь ежегодно приезжает. Мне всегда было неловко наносить визиты по заочному знакомству, и я испытываю некоторый трепет перед женщиной, которая блестящим строгим слогом рассказала печальную историю об аскетической, сложной жизни женщин там, в разрушенной, разграбленной области — Базиликате.

Элизабет сидит через стол, справа от меня. Я вижу, как она рукой накрывает свою рюмку, когда Макс начинает разливать вино по бокалам:

— Ты же знаешь, я никогда не пью вина за ланчем.

Ах да, аскетичность. На ней голубая хлопковая рубашка, на шее — медальон, напоминающий ладанку. У неё отсутствующий взгляд, синие глаза, светлая кожа, в её голосе я слышу акцент, похожий на мой.

Я наклоняюсь вперед и спрашиваю:

— Это то, что осталось от южного акцента?

— Надеюсь от души, что нет, — рявкает она (мне кажется или я на самом деле вижу подобие улыбки?) и быстро поворачивается к сидящей рядом с ней известной переводчице.

Я опускаю глаза в свою тарелку с салатом.

К тому времени, когда Ричард начинает подавать своё лимонное мороженое, изготовленное из mascarpone — ломбардского сливочного сырка, гости расслабились. Несколько пустых бутылок из-под вина стоят на столике для грязной посуды. Солнце запуталось лучами в ветвях каштана. Мы с Эдом по возможности участвуем в разговоре, но тут собралась компания старых друзей, их связывают годы общего опыта жизни в Италии. Фенелла говорит о своих исследовательских поездках в Болгарию и Россию, её муж Питер рассказывает о том, как из командировки в Африку привёз в кармане пиджака серого попугая. Синтия повествует о семейных распрях из-за записных книжек её знаменитой матери. Макс всех нас рассмешил, заявив о свой невероятной удаче: ему повезло сесть рядом с кинопродюсером в самолёте, летевшем до Нью-Йорка, он пустился в описание своего сценария, и его спутник под конец согласился прочесть этот сценарий. Теперь продюсер собирается приехать сюда, он купил право на переделку. Элизабет как будто погружена в свои мысли.

Когда компания распадается, она говорит:

— Предполагалось, что вы мне позвоните. Я пыталась узнать ваш номер телефона, но его нет в справочнике. Ирби (это друг моей сестры) сказал мне, что вы купили здесь дом. Я даже познакомилась с вашей сестрой на обеде в Риме — то есть в Риме в Джорджии.

Я извиняюсь, что в нашем доме всё ещё беспорядок, потом импульсивно приглашаю Элизабет к нам на воскресный обед. Импульсивно, потому что у нас нет ни мебели, ни посуды, ни столового белья — только примитивная кухня и несколько кастрюль да тарелок.

Я приобретаю на рынке льняную скатерть, чтобы застелить обветшалый стол, оставленный прежними хозяевами дома, ставлю полевые цветы в банке в цветочный горшок, тщательно продумываю меню обеда, но решаю — пусть будет простым: равиоли с маслом и шалфеем, цыплёнок, зажаренный на сковороде под крышкой, булочки с prosciutto — ветчиной, свежие овощи и фрукты. Когда появляется Элизабет, Эд как раз выносит стол на террасу. И тут слетает крышка стола и подламывается одна его ножка — это происшествие или обернётся катастрофой, или даст возможность сломать первый лёд. Элизабет помогает нам собрать стол из обломков, Эд забивает несколько гвоздей. Теперь, накрытый скатертью и заставленный блюдами, стол выглядит вполне прилично. Мы водим Элизабет по Брамасолю и рассказываем о водостоках, колодцах, каминах, побелке. Она, переехав в Тоскану, полностью отремонтировала свой casa colonica — дом в колониальном стиле. Когда в первый же день упала стена её дома, она обнаружила за этой стеной рассерженную корову, забытую крестьянами.

Очень скоро нам стало ясно, что Элизабет знает об Италии всё. Мы с Эдом засыпаем её десятью тысячами вопросов. Где вы проверяли свою воду? Какой длины римская миля? Кто здесь лучший мясник? Можно ли купить старую черепицу для крыши? Стоит ли подавать заявление на получение гражданства? Она внимательно следит за жизнью Италии с 1954 года и поразительно много знает об её истории, языке, политике, и ещё у неё есть телефоны хороших водопроводчиков, она знает одну женщину, живущую к северу от Рима, которая готовит клёцки одним мановением руки. Мы долго засиживаемся за разговором, до восхода луны, правда, немного побаиваемся, как бы стол не опрокинулся. Так неожиданно у нас появился друг.

Каждое утро Элизабет идёт в город, покупает газету, пьёт эспрессо в одном и том же кафе. Я тоже встаю рано и иду в город — люблю наблюдать, как он просыпается. Беру с собой разговорник и по дороге заучиваю итальянские спряжения. Иногда беру книжечку стихов — пешие прогулки отлично настраивают на восприятие поэзии. Прочту несколько строчек, наслаждаясь их звучанием, подробно разберу, потом прочту ещё немного, иногда просто повторю их наизусть; мне кажется, что такая медитация на ходу помогает мне освоить разговорную речь. Я иду в таком темпе, что ритм моей походки совпадает с ритмом стихов. Эд считает это эксцентричностью, он боится, как бы меня не приняли за сумасшедшую, поэтому, подходя к городским воротам, я убираю книгу и настраиваюсь на свидание с Марией Ритой, которая раскладывает овощи в своей лавке и метёт улицу «ведьминым помелом» из связки прутьев, или с парикмахером, который откинулся на спинку своего кресла и закуривает сигарету, держа на коленях спящую полосатую кошку. Частенько я натыкаюсь в городе на Элизабет. Мы, не сговариваясь, встречаемся один-два раза в неделю.

Мы с Эдом уже и в городе освоились: чувствуем себя наполовину итальянцами. Мы стараемся покупать всё необходимое в местных магазинах: электрические трансформаторы, скобяные изделия, очиститель для контактных линз, антимоскитные свечи, фотоплёнку. Мы больше не спонсируем дешёвый супермаркет в Камучии; мы бродим по местным лавкам: от булочной к лавке «Фрукты-овощи», а затем к мяснику; все покупки кладём в синие парусиновые мешки. Мария Рита выносит нам из кладовой только что сорванный салат и отборные фрукты. «Да ладно, заплатите завтра», — говорит она, если у нас с собой только крупные купюры. На почте начальница отделения собственноручно ставит штемпели на наши письма, потом вручную гасит: раздаются темпераментные шлёп-шлёп — «Доброе утро, синьоры». В маленькой бакалейной лавке я насчитываю тридцать семь сортов сухой пасты, на прилавке свежие клёцки, pici — пичи (длинные пучки толстой пасты), домашняя лапша и два сорта равиолей. Теперь хозяева уже знают, какой хлеб мы предпочитаем, знают, что мы хотим bufala — моцареллу из молока буйвола, а не обычную, из коровьего молока.

Мы покупаем ещё одну кровать — к приезду моей дочери. Здесь не бывает пружинных матрацев. На металлической раме закреплено основание, сделанное из древесины, на него и кладут матрас. Я вспомнила о перекладинах своей кровати, которую можно было скатывать рулоном; вспомнила, как проваливались матрас, пружины и всё прочее, когда я подростком прыгала на кровати. Молодая женщина, черноглазая, с взъерошенными чёрными волосами, продаёт старое постельное белье на субботнем базаре. Для кровати Эшли я отыскала толстую льняную простыню с вышитыми кроше уголками и большие квадратные наволочки с кружевами. Наверняка они когда-то были приданым невесты. Но они в таком нетронутом состоянии, что я сомневаюсь, вынимала ли она их когда-либо из сундука. В их складки въелась пыль, я окунаю их в тёплую мыльную пену, потом вывешиваю сушиться на полуденное солнце, и они снова становятся белоснежными.

Элизабет решила продать свой дом и снять бывший флигель для священника, пристройку к церкви тринадцатого века. Церковь называется Санта-Мария-дель-Баньо. Хотя Элизабет переедет не раньше зимы, она уже сейчас начинает разбирать своё имущество. Нам она дарит садовый гарнитур из витого железа — столик и четыре стула (наверное, в память о нашем первом совместном обеде). Много лет назад, когда она готовила на телевидении программу о Моравиа, он вытребовал себе помещение для отдыха в перерывах между съёмками. Тогда она и купила этот гарнитур. Я покрываю «столик Моравиа» свежим слоем той черновато-зелёной краски, какой красят садовую мебель в Париже. Кроме того, нам достаются несколько книжных шкафов и пара хозяйственных сумок с книгами. Отшельники, жившие на этом холме в четырнадцатом веке, одобрили бы интерьер наших белых комнат: кровати, книги, книжные шкафы, несколько стульев, примитивный стол. В больших, плетёных из лозы корзинах мы держим свою одежду.

Каждую третью субботу месяца на площади соседнего городка Кастильоне-дель-Лаго, расположенного возле местного замка, открывается небольшой рынок антиквариата. Мы обнаруживаем там большую коричневую фотографию с изображением группы булочников и пару выточенных из каштана вешалок для одежды. Чаще всего мы только разглядываем товары. Удивляясь сумасшедшим ценам на грубо сколоченную мебель.

По дороге домой мы оказываемся на месте аварии: кто-то в крошечном «фиате» пытался вписаться в поворот и протаранил новый «альфа-ромео». У перевёрнутого «фиата» ещё крутится одно колесо, из смятого в гармошку кузова извлечены двое пассажиров. Пронзительно вопит сирена «скорой помощи». Покорёженная «альфа» стоит с открытыми дверцами, на переднем сиденье — никого. Мы медленно едем мимо, я вижу на заднем сиденье мертвого парнишку лет восемнадцати. Он всё ещё сидит вертикально, удерживаемый ремнем безопасности. Мы останавливаемся из-за пробки, и я не могу отвести глаз от отрешённого взгляда его синих глаз, струйки крови из уголка рта. Очень осторожно Эд приводит нашу машину домой. На следующий день, когда мы снова приезжаем в Кастильоне-дель-Лаго, — теперь, чтобы искупаться в озере, мы спрашиваем официанта в баре, местным ли был тот юноша, который погиб в аварии. «Нет-нет, он из Теронтолы». Теронтола находится в пяти милях от нас.

Скоро нам должны прислать разрешения на работы в доме. Главное, что мы намерены завершить до отъезда, до конца августа, — это пескоструйная обработка балок. В каждой комнате — по две-три большие балки и двадцать пять - тридцать небольших. Работа предстоит огромная.

День 15 августа — Феррагосто — не просто праздник, посвященный Богородице, это сигнал прекращать работу и всей Италии воздерживаться от трудов и до, и после этого дня. Мы недооценили роль этого праздника в жизни страны. Когда мы, закончив стену, начали искать пескоструйщика, только один согласился поработать в августе. Он должен был приехать первого августа, на работу отводилось три дня. Второго августа мы ему позвонили, вот с тех пор так и звонили. Женщина — судя по голосу, глубокая старуха — прокричала в ответ, что мастер vacanza al mare — в отпуске на море, гуляет по песчаному побережью. И это вместо обещанной обработки пескоструем наших липких балок. Мы ждали, надеясь, что он появится.

Конечно, мы не можем красить, пока не установлено центральное отопление, но всё же заранее начали отскребать стены. По субботам и в те дни, когда не были заняты на других объектах, нам приходили помочь поляки. Мел хлопьями сыплется нам на одежду: это мы оттираем известковую побелку. После протирки стен влажными тряпками и губками на них проступает прежняя окраска — в основном преобладает яркий синий цвет, как одежды Девы Марии. Художники эпохи Возрождения добивались этого цвета только за счёт применения растёртого лазурита, ввозимого из каменоломен, которые теперь находятся на территории Афганистана. По бордюру на всех стенах проходил узор аканта. Спальня жены фермера была разрисована синими и белыми полосами. Спальни второго и третьего этажа были жёлтыми, такой краской любили писать лица художники Возрождения, а готовили её из обожжённого жёлтого стекла, красного свинца и песка с берегов реки Арно.

С третьего этажа я слышу, как Кристофер зовёт Эда, потом меня. Он крайне возбуждён. Они с Риккардо, перебивая друг друга, говорят по-польски, тыча руками в середину стены столовой. Мы видим изображение арки, потом Кристофер проводит по ней мокрой тряпкой, и появляется рисунок: фермерский дом, зелёные перистые мазки — похоже на дерево. Они обнаружили фреску! Мы хватаем ведра и губки и осторожно отмываем стену. С каждым движением руки открывается новый фрагмент: два человека на берегу, вода, холмы вдалеке. Той же синей краской, которой окрашены стены, здесь изображена вода, ею же, но разведённой — небо, для облаков выбрана светлокоралловая краска. Дома нарисованы коричневым - точно такие же мы видели по всей Тоскане. Пока стена влажная, краски живые, сочные, после высыхания они бледнеют. Весь день мы колдуем над стеной. Вода течёт по нашим рукам, льётся на пол. Мои руки превращаются в дряблые резиновые шланги. Картина переходит на смежную стену, и этот вид нам смутно знаком, он смахивает на деревни и пейзаж вокруг Тразименского озера. Наивный стиль не открыл для нас нового шедевра Джотто, но он очарователен. Кто-то думал иначе и побелил стены. К счастью, у них не было более вязкой краски. Нас вполне устраивает эта неяркая роспись стены в нашей столовой.

Возможно, для того чтобы облагородить этот дом и участок, не хватит и ста лет. Наверху я протираю окна уксусом, и за ними на фоне голубого неба начинают сиять зелёные дуги холмов. Я замечаю Эда на третьей террасе: он размахивает длинным вращающимся клинком. На нём красные шорты, яркие, как флаг, чёрные сапоги для защиты от колючей акации и прозрачное забрало, защищающее глаза от летящих камней. Он похож на сильного ангела, спустившегося с небес объявить благую весть. Но он всего лишь последний в цепи смертных, которые старались спасти эту ферму, не дать ей снова стать крутым откосом, какой тут был когда-то, ещё задолго до этрусков, когда территорию современной Тосканы покрывал густой лес.

Завывание машины для выкашивания сорняков заглушает ржание двух белых коней по ту сторону дороги и многоголосый хор птиц, которые будят нас каждое утро. Но сухие сорняки надо срезать на случай пожара, так что Эд работает без рубашки под палящим солнцем. С каждым днём его кожа темнеет всё больше. Мы узнали о силе гравитации на холме, о быстрых ручьях, смещающих слои почвы, и о роли каменных стенок, чьё назначение — служить для ручьев шлюзами и противодействовать земному притяжению, которое тащит землю под откос. Эд укладывает штабелями обрезки оливковых деревьев, ими мы будем топить камин в холодные ночи. Древесина олив при горении даёт много тепла, потом зола служит удобрением для этих же деревьев. Оливковое дерево, как свинья, полезно во всех отношениях.

Старые оконные стёкла местами оплыли — кто бы мог подумать, что стекло, которое кажется таким плотным, на самом деле обладает текучестью, — и вместо отчётливого пейзажа перед глазами размытые, как у импрессионистов, краски. Обычно, когда я берусь полировать серебро, гладить бельё или пылесосить, у меня возникает острое чувство впустую потраченного времени, как будто вместо этого мне следовало делать что-то более важное: готовиться к занятиям, составлять конспекты, писать статьи. Моя работа в университете поглощает всё время. Работа по дому превращается в обузу. Мои домашние растения знают: им светит или пир, или голод. Почему же тут я мурлычу про себя, пока мою окна, — ведь это одна из первых в перечне ненавистных для меня работ? Теперь я хочу развести обширный сад. В мой список занятий входит шитьё! Я собираюсь сшить занавеску из тонкого льняного батиста для стеклянной двери ванной. Каждый кирпич и задвижку этого дома я буду знать так же хорошо, как собственное тело.

Какое прекрасное слово — «реставрация»: дома, земли, возможно, самих себя. Но что именно реставрировать? Наша жизнь полна до краёв. Меня больше всего поражают наше рвение и энтузиазм. У нас громадьё планов. Но ведь опыт показал: стоит чему-то войти в проект, не имеет значения какой, как задумка не осуществляется. Или наше возбуждение и вера не допускают сомнений? Или мы просто впряглись в огромное колесо и теперь толкаем его, чтобы крутилось? Но я знаю, что всему этому есть главный стимул, такой же могучий, как тот гигантский корень, который обмотался вокруг камня, найденного под стеной террасы.

Я помню, как задремала, читая «Поэтику пространства» Башляра; этой книги у меня нет с собой, но несколько предложений я переписала в записную книжку. Он говорил о доме как об «инструменте анализа» человеческой души. Вспоминая комнаты в домах, где мы жили, мы учимся принимать самих себя. Такое ощущение дома мне близко. Башляр писал о странном жужжании солнца, когда оно заходит в комнату, в которой находишься один. Больше всего мне импонирует вот какая его мысль: дом защищает мечтателя: дома, которые нам дороги, — это те, в которых мы можем грезить в тишине. Гости, которые останавливались у нас на пару дней, спустившись после первой ночи, были готовы рассказывать свои сны. Часто это были сны о давно ушедших родителях. «Я сидела в машине, и мой отец за рулём, только я была в теперешнем возрасте, а мой отец на самом деле умер, когда мне было двенадцать. Он быстро вёл машину...» Наши гости спят подолгу, как и мы, когда приезжаем сюда. Это единственное место в мире, где я могу задремать в девять часов утра. Не это ли Башляр подразумевал под «отдыхом, происходящим из всего глубокого сновидческого опыта»? Проведя тут неделю, я обретаю энергию юной девочки. В глубине души я всегда считала, что идеально, когда дом встроен в свой пейзаж. Благодаря Башляру я поняла, что дома, которые глубоко запали нам в душу, — это те, что восходят к первичному для нас дому. В моём представлении, однако, речь идёт не просто о первом доме как месте существования, а о первом осознании себя как личности. В нас, южанах, есть ген, пока ещё не открытый в спиралях ДНК: мы верим, что место обитания человека и есть его судьба. Дом, в котором ты живёшь, — твоё второе «я». Выбор дома никогда не бывает случайным, это всегда выбор того, чего человек страстно жаждал.

Из воспоминаний раннего детства: я живу в маленькой комнате, летняя ночь, все окна открыты. Мне три или четыре года, я проснулась после того, как все легли спать. Я опираюсь о подоконник и выглядываю, вижу голубые гортензии, большие, как пляжные мячи. Ветер вздымает тонкие белые гардины. Я играю с задвижкой ставни, и она вдруг открывается. Я поранила палец металлическим крюком, но мне всё нипочём. Я залезаю на подоконник и выпрыгиваю из окна. Оказываюсь на тёмном заднем дворе и начинаю бежать, упиваясь своей свободой. Трава мокрая от росы, на чёрном кусте сияют белые камелии, невдалеке я замечаю силуэт маленькой сосёнки — ростом она как раз с меня. Я подхожу к качелям, висящим на дереве пекан. Потом выхожу на середину улицы, переходить которую мне не разрешается. И наконец возвращаюсь в дом через заднюю дверь и шмыгаю к себе в комнату.

Он так драгоценен, этот прилив чистой радости, вспышка удовольствия, встряска, как от удара током, когда внешняя обстановка полностью совпадает с состоянием твоей души.

В Сан-Франциско я выхожу на небольшую, заросшую цветами плоскую крышу и смотрю вниз с четвёртого этажа — там терраса с красивыми, не требующими ухода цветочными грядками, организованными по системе капельного полива, за которой следит садовник. Меня эта система не удовлетворяет. Я рада, что жасмин по высокой изгороди забрался на мой четвёртый этаж и пышно цветёт, обвивая решётку лестницы. Ночью, придя с работы, я могу выйти сюда, полить свои горшки, посмотреть на звёзды, отыскать вьющиеся плети, испускающие благоуханный аромат. Такие цветы — жасмин, жимолость, гардения — пробуждают в моей душе воспоминания о Юге, об идеальном доме моего детства. Это своего рода связь с землёй, пусть не совсем полноценная, частичная, — мои ноги находятся высоко над землёй, а когда я выхожу из дома, между моими ногами и землёй лежит бетон.

Я дружу с жильцами первого и второго этажей. Мы встречаемся и обсуждаем, когда пора ремонтировать или красить лестницу. Я смотрю на верхушки деревьев, они замечательные. За моим домом — частные сады, а у нас в микрорайоне только ряд соединённых фасадов викторианских домов. В центре квартала — зелёная лужайка. Если бы мы все убрали свои заборы, то могли бы бродить по цветущему зелёному газону. Но я так люблю свою квартиру, что не осознаю, чего лишена.

Была ли на самом деле в Брамасоле nonna — бабушка, некий дух, ангел-хранитель дома? В этом трёхэтажном доме, укоренённом в земле, я сбрасываю всё наносное и становлюсь собой настоящей. В доме ли дело? Быстро мелькает мысль: выбор позволяет достичь гармонии, если благодаря ему ты инстинктивно распознаешь свою глубинную сущность.

Иногда я вижу во сне свои прежние дома, вижу, будто нашла там комнаты, о существовании которых даже не подозревала. Многие друзья рассказывали мне, что им тоже снятся такие сны. Как будто я взбираюсь по лестнице на чердак дома восемнадцатого века. Это город Сомерс в штате Нью-Йорк, в нём мне нравилось жить три года назад, и там я вдруг обнаруживаю три неизвестные мне комнаты. В одной я вижу спящую герань, уношу её вниз и поливаю. И сразу же, как в фильме Диснея, она обрастает листьями и начинает бурно цвести. В разных домах (дом моей лучшей подруги в старших классах, дом моего детства, дом детства моего отца) одну за другой я открываю двери, и комнат там больше, чем было, насколько я припоминаю. Я иду мимо дома в Нью-Йорке, он освещён, в каждом окне я вижу людей. Я никогда не видела во сне квадратную квартиру, в которой жила в Принстоне. Не снится мне и моя нынешняя квартира в Сан-Франциско, которую я так люблю, — но, наверное, это потому, что перед сном я каждый вечер слушаю вой сирен на заливе. Эти низкие звуки прогоняют сон, это перекличка духов, вызов внутреннего голоса, который есть у нас у всех, но мы не знаем, как с ним обращаться.

В Виккьо, в доме, который я снимала несколько лет назад, мой периодически повторяющийся сон воплотился в реальность. Дом был огромный, в боковом флигеле жил сторож. Однажды я открыла дверь комнаты, которую считала чуланом, а за ней оказался длинный коридор, по обе стороны которого были двери в пустые комнаты. В коридор влетали и вылетали белые голуби. Это был второй этаж флигеля сторожа, и я не сообразила, что он необитаем. С тех пор я часто заходила в этот каменный коридор с прямоугольниками солнечного света на полу и наблюдала за взмахами белых крыльев.

Здесь, в своём итальянском доме, я вновь испытала первичную радость единения с природой. Дом открыт для бабочек, стрекоз, пчёл или всех, кто пожелает влететь в одно окно и вылететь из другого. Едим мы почти всегда во дворе. Во мне настолько возродился здравый смысл моей матери — умение наслаждаться настоящим и не спешить, — что даже нашлось время с удовольствием отполировать до блеска оконное стекло. Я возродилась для домашней жизни. Одна стена этого дома вросла прямо в склон холма. Не следует ли это считать знаком того, что меня ожидают внутренние перемены? Здесь мне не снятся дома. Здесь я вижу во сне реки.

Приезжает моя дочь Эшли, и в эти безумные знойные дни мы ездим по окрестностям, обозревая достопримечательности. Впервые увидев дом, она остановилась и долго смотрела на него, а потом произнесла: «Как странно — этот дом станет частичкой нашей памяти». Это то самое предчувствие, которое иногда нас посещает, когда мы путешествуем или переезжаем в новый город: вот место, которое навсегда останется в моей душе.

Естественно, я хочу, чтобы она полюбила Брамасоль, но не буду её убеждать. Она сказала, что не прочь провести здесь Рождество. Она выбирает для себя комнату. «У тебя есть машинка для приготовления пасты?»; «А у нас на столе всегда будут дыни?»; «На второй террасе запросто поместится бассейн»; «Где расписание поездов во Флоренцию? Мне нужно съездить купить себе туфли».

Окончив колледж, она сразу устремилась в Нью-Йорк. Жизнь художника: случайные заработки, долгое жаркое лето, проблемы со здоровьем; она готова посмотреть на ледяной пруд, в который стекает вода с гор, — его устроил священник там, среди холмов; она готова поехать на побережье Тирренского моря, и мы берём напрокат пляжные кресла и весь день изнемогаем под солнцем; она готова к вечерним прогулкам по вымощенным камнями городам, построенным на холмах.

Время летит, и приближается пора моего отъезда. Я улетаю вместе с Эшли — мне надо в университет. Эд остаётся ещё на десять дней. Может быть, наконец, объявится пескоструйщик.