Дом и земельный участок, для вспашки которого двум волам потребуется два дня

Меня восхищает красота скорпионов. Они похожи на чернильно-чёрный иероглиф, обозначающий слово «скорпион». Меня очаровывает также их умение ориентироваться по звёздам, хотя не представляю себе, как они видят созвездия из своих обычных мест обитания — пыльных углов в опустевших домах. Один каждое утро бегает кругами в ванной. Нескольких по ошибке засосал пылесос, хотя обычно им везёт больше: я ловлю их банкой и выношу на улицу. Я проверяю каждую чашку и каждый башмак. Когда я взбиваю подушку на кровати, один — альбинос — приземляется на моё голое плечо. Мы побеспокоили армии пауков, когда выгребали из чулана под лестницей накопившиеся там бутылки. У этих пауков длинные нитеобразные ноги, но сами они размером с муху. Кроме этих обитателей дома, от прежних владельцев осталось наследство в виде пыльных бутылок из-под вина — тысячи и тысячи в сарае и конюшне. Мы уже в который раз наполняем мусорные баки, стекло водопадом сыплется из коробок, которые мы грузим и выгружаем. Конюшня и limonaia — лимонарий (пристройка размером с гараж сбоку от дома, где раньше прятали на зиму горшки с лимонами) - переполнены ржавыми кастрюлями, газетными выпусками начиная с 1958 года, проволокой, банками краски, строительным мусором. Мы разрушили целые экосистемы пауков и скорпионов, хотя через несколько часов они всё восстанавливают. Я ищу старые фотографии или античные ложки, но не нахожу ничего интересного, за исключением нескольких изготовленных вручную железных инструментов и «священника» — деревянной формы в виде лебедя с крюком для подвешивания над горячими углями кастрюли, которую зимой подсовывали под покрывало на кровати для согревания отсыревших простыней. Один из инструментов — элегантная маленькая скульптура, серп размером с ладонь, с истёртой ручкой из древесины каштана. Любой тосканец узнает его в первый же миг: это устройство для подрезки виноградных лоз.

Когда мы посетили дом впервые, там стояли вычурные железные кровати с рисованными медальонами, изображавшими Марию и пастухов, держащих ягнят, источенные червями комоды с мраморным верхом, висели зеркала в бурых пятнах, скорбные, разрывающие сердце изображения Распятия. Владелец унёс всё — вплоть до крышки щитка переключателей и электролампочек, — но оставил буфет тридцатых годов и безобразную красную кровать, и мы долго не могли сообразить, как её вытащить по узкой задней лестнице с третьего этажа. Наконец мы её разобрали и выбросили по частям через окно. Потом протолкнули через окно матрас, и я с замирающим сердцем наблюдала, как он медленно опускался на землю.

Жители Кортоны, совершая послеобеденный моцион, останавливались на дороге и наблюдали за нашей бурной деятельностью: автомобиль с багажником, полным бутылок, полёт матраса, мои вопли (это скорпион упал мне на рубашку, когда я обметала каменные стены конюшни), потуги Эда, взмахами серпа прокладывающего дорогу сквозь сорняки. Иногда они останавливались и кричали, подняв головы: «Сколько заплатили за дом?»

Я захвачена врасплох, и в то же время меня умиляет эта святая простота.

«Полагаю, что слишком много», — кричу я в ответ.

Один человек вспомнил, что очень давно здесь жил какой-то художник из Неаполя: но на памяти большинства дом всё время стоял пустой.

Мы каждый день скребём и перетаскиваем. Мы купили чистящие средства, новую печь и холодильник. Из козел для пилки дров и двух досок соорудили в кухне стол. Нам приходится для стирки таскать горячую воду из ванной в пластмассовом корыте, но зато наша кухня на удивление удобная. Там у нас есть три деревянные ложки — две для салата, одна для размешивания: сковорода для жаренья под крышкой, нож для резки хлеба, нож-секач, тёрка для сыра, горшок для отваривания пасты, форма для выпечки и ёмкость для варки кофе. Мы привезли кое-какое старое столовое серебро для пикников и купили новые стаканы и тарелки. Наши первые пасты божественны. После долгих часов работы мы едим всё, что попадает под руку, потом падаем в постель, усталые как батраки. Наше любимое блюдо, которое мы поглощаем в огромных количествах, — спагетти с лёгким соусом, приготовленным из нарезанной кубиками pancetta — корейки, некопчёного бекона, быстро обжаренных, потом смешанных со сметаной и нарубленной дикой рукколой (этот нежный и пряный салат с небольшой перчинкой тут называется ruchetta). Рукколы тут много — она растёт на нашем подъездном пути и вдоль каменных стен террас. Сверху посыпаем тёртым пармезаном и едим. Мы научились делать лучший салат — местные помидоры, нарезанные толстыми ломтиками и поданные с нарубленным базиликом и моцареллой, а ещё готовить тосканские белые бобы с шалфеем и оливковым маслом. По утрам я очищаю от шелухи эти бобы и варю на медленном огне, потом даю им постоять при комнатной температуре, затем тушу в масле. Мы чуть ли не тоннами поедаем чёрные оливки.

По вечерам мы успеваем готовить блюда только из трёх компонентов, но их оказывается достаточно, чтобы получилось нечто великолепное. Меня вдохновляет мысль о стряпне в этих условиях — при таких суперкомпонентах всё кажется лёгким. Оставленная в доме мраморная доска — столешница от туалетного столика — служит мне столом для приготовления теста, когда я решаю испечь сливовый пирог. Раскатывая тесто изготовленной вручную бутылкой из-под кьянти, которую выудила из хлама, я вспоминаю свою кухню в Сан-Франциско: пол из чёрно-белого кафеля, зеркальная стена между шкафчиками и кухонной стойкой, длинные стойки, сверкающие белизной, плита как в ресторане, достаточно большая, чтобы взлетать с неё как с аэродрома, солнечный свет льётся через окно в потолке, и всегда звучит Вивальди, или Роберт Джонсон, или Вила-Лобос. Здесь же компанию мне составляет решительная паучиха, плетущая в камине свою новую паутину. Новенькие, блестящие плита и холодильник смотрятся странно на фоне облупившихся стен и голой лампочки.

Вечером я долго отмокаю в сидячей ванне, наполненной пеной, вымываю паутину из головы, абразивную пыль из-под ногтей, оттираю ожерелья грязи с шеи. Я не была такой грязной с тех пор, как в детстве долгими летними вечерами гоняла по улице консервные банки. Эд возвращается из душа заново родившимся, он кажется сильно загорелым в белой хлопковой рубашке и шортах цвета хаки.

Пустой дом, теперь уже отдраенный, выглядит очень просторным. Большинство скорпионов куда-то эмигрировали. Благодаря толстым каменным стенам в доме прохладно даже в самые жаркие дни. Примитивный фермерский стол, оставленный в лимонарии, мы вытащили на террасу перед домом и садимся за ним обедать. Мы допоздна беседуем о ремонте, смакуя козий сыр — горгонзолу — с грушами, снятыми с дерева, и вино из винограда, растущего у Тразименского озера, которое от нас всего через долину. Ремонт кажется куда менее страшным, чем вначале. Нужны всего лишь центральная колонка, новая ванная (уже имеющиеся ванные подсоединить к ней) да новая кухня — просто, правда ведь? Как скоро мы получим разрешения на работы? Нужна ли нам на самом деле центральная колонка? Оставить ли кухню там, где она сейчас, или лучше перенести её туда, где сейчас стойло для волов? Тогда нынешняя кухня превратится в гостиную с большим камином. В темноте нам видны «остатки» английского сада — длинная разросшаяся самшитовая изгородь. Что нам с ней делать? Выкорчевать и посадить что-нибудь другое, скажем лаванду? Я закрываю глаза и стараюсь мысленно увидеть сад через три года, но разросшиеся джунгли слишком зримы. К концу трапезы я уже готова уснуть, как лошадь, стоя.

Дом надо переориентировать в соответствии с китайским учением фэн-шуй. Почему-то нас не покидает ощущение полного благополучия. У Эда энергии хватит на троих. Я же, всю жизнь страдавшая бессонницей, тут каждую ночь сплю как убитая, и мне снятся исключительно гармоничные сны, как будто я плыву по течению в чистой зелёной реке, играя с водой и чувствуя себя в ней как рыба. В первую ночь я увидела сон: мне дали понять, что на самом деле дом называется не Брамасоль, а Сотня Ангелов и что я буду их обнаруживать одного за другим. Менять ли имя дома — не навлечёт ли это несчастья, как бывает при смене названия корабля? Я, как боязливая иностранка, не стала бы. Но для меня мой дом теперь носит ещё одно имя, секретное.

Бутылки выброшены, полы, натёртые воском, сияют. Мы вешаем несколько крючков на обратную сторону дверей, просто чтобы вытащить одежду из чемоданов. Используя пару ящиков и несколько квадратных плиток мрамора, найденных в конюшне, мы оборудуем два прикроватных столика, подходящих по стилю к нашим двум стульям, купленным в садовом магазине.

Мы чувствуем, что готовы приступить к реставрации дома. Мы пешком идём в город попить кофе и позвонить Пьеро Риццатти, geometra — землемеру. Эта профессия не совсем точно переводится словами «чертёжник» или «землеустроитель», таких специалистов в Соединенных Штатах нет — это посредник между владельцем, строителями и городскими планировщиками. Ян убедил нас, что синьор Риццатти — лучший в округе; это следует понимать так, что у него лучшие контакты и он сможет быстро раздобыть разрешения.

На следующий день Ян уезжает с синьором Риццатти и его записной книжкой. Мы начинаем трезвый осмотр своего пустого дома.

В нижнем этаже пять помещений, расположенных в один ряд: кухня для фермера, главная кухня, гостиная, две конюшни, — после первых двух комнат имеется зал и лестница. Дом разделён пополам этой большой лестницей с каменными ступенями и сделанными вручную железными перилами. Странно спланирован этот этаж: как кукольный домик, где одна комната большая, а все остальные одинакового размера. Это как будто всем детям в семье дали одно имя. На верхних двух этажах по две спальни с каждой стороны лестницы; чтобы попасть во вторую комнату, надо пройти через первую. До недавнего времени частная жизнь не была так уж важна в итальянских семьях. Даже Микеланджело, как я читала, когда работал над проектом, ночевал вместе с тремя своими каменотесами. В больших флорентийских палаццо надо пройти через одну огромную комнату, чтобы попасть во вторую; коридоры, видимо, считались разбазариванием метража.

Западная часть дома — по одной комнате на каждом этаже — отгорожена стеной; это помещения для contadini — крестьян, семейств фермеров, которые выращивали оливковые деревья и возделывали виноградник. Узкая каменная лестница поднимается вверх к этим комнатам, в них нет входа из хозяйской части, разве что через переднюю дверь кухни. На фасаде дома эта дверь, две двери, ведущие в конюшни, и большая парадная, а ещё четыре окна. Я мысленно вижу их с новыми ставнями, распахнутыми настежь, в дом плывёт нежный аромат лаванды и роз, между окнами стоят горшки с лимонными деревцами, и дом полон людей и движения — внутри и вокруг. Синьор Риццатти поворачивает ручку двери в фермерскую кухню — ручка остаётся у него в руке.

Позади жилища для фермеров к третьему этажу гвоздями приколочена комнатка с санузлом, вцементированным в пол, — это следующий шаг к прогрессу после уборной без канализации. В этой части дома не было наверху проточной воды, так что фермеры, должно быть, сливали за собой из ведра. Две настоящие ванные комнаты располагаются на лестничных площадках. Такая планировка всё ещё встречается в каменных домах, построенных до появления внутридомной сантехники. Нередко я вижу дома с уборными, висящими на стене; иногда их поддерживают тонкие деревянные столбы, выходящие под углом из стены здания. В небольшой ванной комнате, которая, по-моему, была устроена в Брамасоле первой, — низкий потолок, пол выложен камнями в шахматном порядке и установлена очаровательная сидячая ванна. Большая ванная комната, видимо, была добавлена в пятидесятые годы, незадолго до того, как в доме перестали жить. Кто-то принял безрассудное решение: стены от пола до потолка выложены кафелем — розовым, голубым и белым, — получились бабочки, пол облицован голубыми плитками другого тона, и вода течёт из душа прямо на пол, растекается по нему. Головка душа прикреплена на стене так высоко, что от струи воды поднимается легкий ветерок и повешенная нами в углу штора заворачивается вокруг ног.

Из спальни второго этажа мы выходим на L-образную террасу, облокачиваемся о перила, и перед нами открывается изумительный вид на долину, фруктовые и оливковые рощи. Мы воображаем себе будущие завтраки здесь, под нависающим цветущим абрикосовым деревом. Перед нами — склон холма, заросший дикими ирисами, — сейчас повсюду торчат их засохшие стебли. Я вижу, как моя дочь со своим другом, намазавшись маслом для загара, читают романы, разлёгшись на шезлонгах, а рядом стоит кувшин с охлаждённым чаем. Пол на террасе кирпичный, как во всём доме, только тут плитки живописно истёрлись и обросли мхом. Однако синьор Риццатти хмурится при виде этих плиток. Когда мы спускаемся, он указывает на потолок лимонария, — он находится как раз под этой террасой: потолок тоже оброс мхом и даже местами крошится. Протечки. Похоже, ремонт обойдётся нам недёшево. Каракули в записной книжке землемера растягиваются на две страницы.

Мы убеждаем себя, что нас устраивает эта нелепая планировка. Зачем нам восемь спален? Пусть останутся четыре, а к каждой лучше присоединить кабинет, гостиную, гардеробную: правда, комнату по соседству с нашей спальней мы решаем превратить в ванную. Двух ванных как будто достаточно, но мы бы хотели позволить себе роскошь иметь личную ванную рядом со спальней. Если получится перестроить примитивный туалет в фермерской части дома, находящийся сразу за нашей комнатой, у нас может получиться отдельная уборная. Землемер указывает металлической рулеткой на заделанный кирпичом проём двери, которая когда-то вела из нашей спальни в спальню фермера. Мы считаем, что её можно будет пробить снова.

В нижнем этаже комнаты, пожалуй, расположены неудобно. Когда мы впервые увидели этот дом, я легкомысленно заявила: «Эти стены снесём, устроим тут, внизу, две большие комнаты». Теперь наш землемер объясняет, что в этих стенах нельзя пробивать большое отверстие из-за опасности землетрясений. Интуитивно я понимаю смысл такой планировки дома. Я вижу наклон стен первого этажа возле пола, он соответствует наклону больших камней фундамента. Дом этот строился в каком-то смысле по аналогии с каменными террасами холма — камни укладывались без известки, они были обтёсаны и заклинены. Я сужу по толщине дверных проёмов и подоконников: стены, поднимаясь кверху, утончаются. На третьем этаже стены вдвое тоньше, чем на первом. Что же удерживает верхние этажи дома? Может быть, встроить несколько современных двутавровых стальных балок в пробитые отверстия?

Когда во Флоренции начали строить купол главного городского собора, ещё не знали технологии сооружения такой большой полусферы. Кто-то предложил засыпать внутрь большую кучу земли и построить купол вокруг неё, а в кучу спрятать деньги и по завершении строительства предложить крестьянам покопаться там, поискать монеты и заодно вывезти землю. К счастью, Брунеллески вычислил, как возвести купол. Я надеюсь, что и этот дом кто-то строил по основательным принципам, но всё же у меня возникают дурные предчувствия — не рискованно ли пробивать толстые, как крепостные, стены первого этажа, вытаскивать из них камни.

У землемера много своих соображений. Он считает, что следует убрать заднюю лестницу, которая ведёт в комнату фермера. Но она нам нравится, ведь забавно иметь в доме секретный выход. Землемер считает, что надо заново оштукатурить покрытую трещинами и осыпающуюся лепку фасада, а фасад покрасить охрой. Ну уж это ни за что. Мне нравится окраска дома, меняющаяся в зависимости от освещения, нравится её интенсивное золотое сияние во время дождя, как будто стены пропитаны солнцем. Землемер считает, что для нас приоритетом должна быть крыша. Но крыша не протекает — зачем её трогать, когда так много более насущных проблем? Мы объясняем ему, что не можем сделать всё за один раз. Мы уже потратили на покупку дома уйму денег. Реконструкция должна идти постепенно. Многие работы мы выполним сами. Я пытаюсь втолковать синьору Риццатти, что среди американцев иногда встречаются «мастера на все руки». Говоря это, я замечаю по лицу Эда, что он впадает в панику. «Мастер на все руки» на итальянский не переводится. Землемер качает головой: мы безнадёжны, если нам приходится втолковывать такие простые вещи.

Он разговаривает с нами ласково, как будто, если отчётливо произносить слова, мы поймём его лучше. «Послушайте, крышу надо укрепить. Черепицу сохранят, пронумеруют её и снова уложат в том же порядке, но у вас будет изоляция: крыша станет более прочной».

И вот вопрос ставится так: или крыша, или центральное отопление, но не то и другое сразу. Мы обсуждаем, что важнее. В конце концов, мы будем жить здесь в основном летом. Однако не хотим замёрзнуть в Рождество, когда приедем собирать оливки. Если мы вообще собираемся проводить центральное отопление, это надо делать одновременно с системой водоснабжения и канализацией. Крышей можно заняться в любое время — или никогда. Сейчас вода хранится в цистерне, стоящей в фермерской спальне. Когда принимаешь душ или сливаешь воду, срабатывает насос, и вода из колодца льётся в цистерну. Отдельные колонки для нагревания воды (чудом они оказались в рабочем состоянии) висят над каждым душем. Нам нужны центральная колонка и большая цистерна, соединенная с колонкой, чтобы шумный насос не работал постоянно.

Мы решаем дилемму в пользу отопления. Землемер, уверенный, что мы всё-таки опомнимся, говорит, что подаст запрос и на получение разрешения ремонтировать крышу.

В трагический период жизни дома некий безумец во всех комнатах покрыл балки из каштана ужасным лаком. Эта невообразимая технология была в какой-то период популярна на юге Италии. Согласно ей, балки полагается окрасить чем-то клейким и вязким, а потом прошкурить, чтобы имитировать древесину. Поэтому теперь единственный выход — пескоструйная обработка. Работа жуткая, но быстро даёт результаты, а потом мы сами сделаем пропитку и покроем балки воском. Я однажды выполняла повторную чистовую обработку матросского рундучка, и мне понравилось.

Нам понадобится отремонтировать двери и окна. Все оконные переплёты и внутренние ставни покрыты одним и тем же составом, имитирующим древесину. На совести того же самого безумца, вероятно, и камин, который покрыт керамическими плитками «под кирпич». Какой-то извращённый вкус — уродовать балки из натурального дерева покрытием «под древесину». Всё это надо убрать, а заодно и голубые изразцы на подоконнике, «бабочек» в ванной. В кухнях — и в главной, и в фермерской — стоят грубые цементные мойки. Список необходимых работ в записной книжке землемера уже занимает три страницы. В фермерской кухне полы выложены плитками из мраморной крошки, донельзя безобразной. Под потолком на белых фарфоровых роликах висят мотки старых проводов. Иногда, когда я включаю свет, там пробегает искра.

Землемер сидит на стене террасы, утираясь огромным полотняным платком с монограммой, и с жалостью смотрит на нас.

При реставрации правило номер один для хозяина: находиться на месте действия. Мы же окажемся за океаном, когда будет проводиться основная часть фундаментальной работы. Мы готовимся выслушать предложения на тендер, чтобы выбрать подрядчика.

Нандо Лучиньоли прислал к нам синьор Мартини. Нандо приезжает в «ланчии» и останавливается внизу, у подъездного пути, глядя не на дом, а на долину. Должно быть, решаю я, большой любитель пейзажей, но вижу, что он говорит по мобильному, размахивая сигаретой и жестикулируя. Потом бросает трубку на переднее сиденье.

«Отличное место». — Он снова размахивает сигаретой «голуаз», пожимает нам руки и чуть ли не кланяется мне. Его отец — каменщик. А этот красивый парень стал подрядчиком. Его, как и многих итальянских мужчин, окружает лимонная солнечная аура — запах одеколона или лосьона для бритья с лёгкой примесью сигаретного дыма. Он пока больше не сказал ни слова, но я уверена, что он и есть нужный нам подрядчик. Мы ведём его осматривать дом. «Ничего, ничего, — повторяет он. — Проложим трубы отопления в коробах по задней стене дома, на это нужна неделя; на ванную — три дня, синьора. На всё уйдёт один месяц. У вас будет прекрасный дом. Просто заприте дверь, отдайте мне ключ, и к вашему приезду всё будет готово». Он уверяет нас, что для переделки конюшни в кухню может достать старинные кирпичи, не отличающиеся от тех, из которых сложен дом. Электропроводка? У него есть друг электрик. Кирпичи для террасы? Он пожимает плечами: о, тут нужно немного известкового раствора. Пробить стены? Его отец — специалист в этом вопросе. Ему на лоб падают пряди чёрных волос, зачёсанных назад. От природы они вьются и норовят вернуться в своё исходное состояние. Он был бы вылитый Вакх с картины Караваджо — если бы не глаза цвета зелёного мха и не лёгкая сутулость, вероятно от постоянного наклона вперёд во время езды на автомобиле. Он считает мои соображения дельными; по его словам, мне надо было стать архитектором, у меня великолепный вкус. Сидя на стене террасы, мы выпиваем по стакану вина. Эд уходит в дом варить себе кофе. На обратной стороне конверта Нандо рисует схемы трубопроводов. Мой итальянский очарователен, хвалит он. Он понимает каждое произнесённое мной слово. Он говорит, что завтра завезёт нам свои расчёты. Я уверена, что за зиму Нандо с отцом и несколькими рабочими преобразят Брамасоль.

«Отдыхайте, положитесь на меня», — говорит он, разворачиваясь на подъездной дороге. Я машу ему рукой на прощанье и замечаю, что Эд остался на террасе. Он ничего не сказал о Нандо, кроме того, что пахнет от него как от парфюмерной лавки, что курить сигареты «голуаз» — манерность и что он не считает целесообразным проводить центральное отопление именно таким способом.

Ян привозит Бенито Кантони, желтоглазого, крепко сбитого коротышку, который удивительно похож на Муссолини. Ему около шестидесяти, так что они, должно быть, ровесники. Я вспоминаю, что Муссолини в своё время назвали в честь мексиканца Бенито Хуареса, который сражался против французских угнетателей. Подумать только, такое революционное имя носил диктатор, а теперь оно досталось этому спокойному человеку с широким непроницаемым лицом и лысой головой, сияющей, как полированный орех. Говорит он немного — и при этом на местном диалекте долины ди Кьяна. Он не понимает ни слова из того, что говорим мы, а мы тем более не понимаем его. Даже Яну трудно. Бенито работал на реставрации часовни в Ле-Челле, ближайшем монастыре, это солидная рекомендация. На нас большое впечатление производит дом, который Бенито реставрирует возле Кастильоне-дель-Лаго; Ян везёт нас и показывает этот фермерский дом с башней, предположительно построенный тамплиерами — рыцарями ордена храмовников. Его работа выглядит аккуратной. Двое его подручных, каменщики, в противоположность ему, широко улыбаются.

Вернувшись в Брамасоль, Бенито проходит по дому и участку, ничего не записывая. Он излучает твёрдую уверенность. Когда мы спрашиваем Бенито о смете, он игнорирует вопрос. Невозможно предугадать заранее, с какими проблемами он столкнётся. Сколько мы намерены потратить? (Ничего себе вопрос!) Он не знает, как поведут себя плитки пола, не знает, что может открыться, когда он снимет кирпич с верхней террасы. Одна из балок на третьем этаже, замечает он, потребует замены.

Смета — понятие, чуждое местным строителям. Они привыкли работать днём, в присутствии кого-либо из хозяев, который всегда в курсе, сколько времени они тут провели. У них не составляют проекты, хотя они иногда могут сказать: «За три дня» или «За пятнадцать дней». Мы выяснили, что «за пятнадцать дней» — это просто такая формулировка и понимать её надо следующим образом: говорящий не имеет представления о том, сколько времени ему потребуется, но предполагает, что рано или поздно дело будет сделано. Что такое «пятнадцать минут», мы поняли, когда опоздали на поезд: надо было сообразить, что речь идёт о нескольких минутах, а не о пятнадцати, как нам сказал сам проводник поезда в ответ на вопрос о времени отбытия. Я думаю, что у большинства итальянцев представление о времени более растяжимое, чем у нас. Зачем спешить? Если дом уже построен, значит, он простоит долго-долго, может, тысячу лет. Две недели или два месяца — невелика разница.

Пробить стены? Он бы не советовал. Он жестикулирует, объясняя, что дом тут же обрушится. Он обещает появиться на этой неделе с конкретными цифрами. Уходя, он наконец-то ослепляет нас улыбкой. Его квадратные жёлтые зубы кажутся достаточно крепкими, чтобы раскусить кирпич. Ян его одобряет, Нандо же он отказывает в доверии как «плейбою западного мира». Эд явно доволен.

Наш землемер рекомендует третьего подрядчика — Примо Бьянки, и тот приезжает в «эйпе» — миниатюрном трехколёсном грузовичке. Примо и сам миниатюрен, едва ли полтора метра ростом, плотный, в спецодежде, на шее повязан красный платок. Он выкатывается из грузовичка и приветствует нас, как положено, обычным «Храни вас Бог, синьоры». Он напоминает человека из команды Санта-Клауса, на нём очки в золотой оправе, у него развевающиеся седые волосы, на ногах высокие сапоги. «Вы позволите?» — спрашивает он перед тем, как мы входим в дом. У каждой двери он останавливается и повторяет: «Вы позволите?», как будто может застать там кого-то раздетого. Он держит в руках кепку так, как её держали рабочие на заводе моего отца, на Юге: он явно привык к роли «крестьянина», разговаривающего с padrone — «хозяином». Вместе с тем в нём чувствуется профессиональная гордость, какую я часто замечаю здесь у официантов, механиков, рассыльных. Он пробует на прочность оконные шпингалеты и дверные петли, тычет кончиком ножа в балки, проверяя, не гнилые ли, раскачивает неплотно прилегающие кирпичи.

Он доходит до какого-то места на полу, опускается на колени и поглаживает два кирпича, отличающиеся по цвету: они чуть светлее остальных. «Я, — говорит он и сияет, тыча рукой себе в грудь, — заменил их много лет назад». Потом рассказывает нам, что он был в бригаде, устанавливавшей главную ванну, и что он приезжал сюда каждый год в декабре, чтобы затащить большие кадки с лимонами на зиму с террасы в лимонарий. Владелец дома был в то время уже вдовцом, в возрасте отца Примо, пять его дочерей выросли и разъехались. После его смерти дочери запустили дом. Они не хотели его продавать, но ни одна не позаботилась о доме за тридцать лет. Ага, я представляю себе этих пятерых сестёр из Перуджи: в своих узких железных кроватях в пяти спальнях все просыпались одновременно и открывали настежь окна. Я не верю в привидения, но с самого начала чувствовала присутствие этих девочек — их тяжёлые чёрные косы, перевитые лентами, их белые ночные рубашки с вышитыми инициалами, их мать, каждый вечер выстраивавшая дочерей перед зеркалом, чтобы провести серебряной щёткой по волосам положенную сотню раз.

На верхней террасе Примо качает головой. Надо поднять кирпичи, потом проложить один слой рубероида и изоляции. У нас такое ощущение, что он знает, о чём говорит. «Центральное отопление? Топите в доме камин, одевайтесь тепло, синьора, устроить его обойдётся вам очень дорого». Две стены? Да, это можно сделать. Нет смысла думать ещё о ком-то: мы оба поняли, что Примо Бьянки — тот человек, которому нужно поручить ремонт.

Если в первой главе упоминается ружьё, висящее над каминной полкой, значит, в конце повествования оно должно выстрелить.

Когда последний владелец убеждал нас в изобилии воды, он даже расчувствовался. Он очень этим гордился. Когда он водил нас по территории Брамасоля, он на всю катушку открыл регулирующий кран в саду, сунул руки в холодную колодезную воду. «Этот источник воды использовали ещё этруски. Эта вода славится как самая чистая. Вся система водоснабжения крепости Медичи, — он жестом указал на стены крепости пятнадцатого века на вершине холма, — проходит через эту землю». Он говорил на безупречном английском, и притом со знанием дела. Он описал водостоки окружающих гор, богатый источник, который течёт с нашей стороны по горе Сант-Эджидио.

Конечно, мы заказали обследование, прежде чем приобрести собственность. Независимый землемер из Умбрии предоставил нам подробные расчёты. Вода, признал он, имеется в изобилии.

Прошло шесть недель после нашего вступления во владение, я принимаю душ, и вдруг поток воды замедляется, потом вода течёт тонкой струйкой, потом капает и... иссякает. С мылом в руках я стою несколько минут, ничего не понимая, потом решаю, что, вероятно, случайно выключился насос или же прекратилась подача электроэнергии. Правда, лампочка над головой горит. Я выхожу, полотенцем стирая с себя мыло.

Синьор Мартини приезжает из своего офиса, у него в руках длинный строп с отмеченными на нём промежутками и гирькой на конце. Мы поднимаем камень с колодца, и он опускает грузило вниз, в колодец.

— Мало воды, — громко заявляет он, когда грузило касается дна. Он вытаскивает грузило вместе с чёрными корнями, вода смочила от силы десять сантиметров стропа.

Колодец — глубиной каких-то двадцать метров, а насос изготовлен разве что в эпоху промышленной революции. Вот тебе и экспертиза незаинтересованного землемера из Умбрии. Как выяснилось, Тоскана уже третий год страдает от сильной засухи, но ведь это не оправдание.

И синьор Мартини ещё громче заявляет:

— Нужен новый колодец.

А пока, предлагает он, мы можем купить воду у его друга, который привезёт её в грузовике. К счастью, у него имеются «друзья» на разные случаи жизни.

— Вода будет из озера? — спрашиваю я, представляя себе маленьких жаб и склизские зелёные водоросли Тразименского озера.

Он утверждает, что вода будет чистая, даже фторированная. Его друг просто подаст насосом в колодец нужное количество литров, и воды нам хватит до конца лета. К осени будет новый колодец, глубокий, с прекрасной водой — её хватит на устройство бассейна.

Бассейн стал лейтмотивом, пока мы подбирали себе дом. Поскольку мы из Калифорнии, все, кто показывал нам дома, предполагали, что мы в первую очередь захотим бассейн. Я вспомнила, что много лет назад, при моей поездке на Восток, сын подруги спросил меня, не провожу ли я свои занятия со студентами в купальном костюме. Мне понравилось его наблюдение. А если не имеешь бассейна, думаю я, надо иметь друга, у которого он есть. Однако в мои отпускные планы устройство бассейна не входит. Нам и без того хватает забот.

Так что мы покупаем цистерну воды, чувствуя себя дураками, но зато успокоившись. Нам остаётся прожить в Брамасоле всего две недели, а заплатить другу Мартини гораздо дешевле, чем перебираться в отель, — и далеко не так унизительно. Я не знаю, почему вода даже не просачивается в высохший водоносный слой.

Мы теперь принимаем душ очень быстро, пьём только бутилированную воду, часто едим вне дома и сдаём вещи в сухую химчистку. Весь день из долины к нам сюда, наверх, доносится ритмичный рёв бурильных установок. Похоже, что у других жителей тоже нет глубоких колодцев. Интересно, есть ли ещё кто-нибудь в Италии, кто закачал в свою землю цистерну воды? Я почему-то путаю созвучные слова «колодец» (pozzo) и «сумасшедший» (pazzo), второе, должно быть, относится непосредственно к нам.

К тому моменту как мы начинаем понемногу представлять себе предстоящий объём ремонтных работ, приходит время уезжать. В Калифорнии студенты уже покупают себе учебники, читают расписание занятий. Мы пишем заявления, чтобы нам выдали разрешения на проведение работ. Все сметы астрономические — нам придётся самим изрядно потрудиться. Помню, как меня ударило током, когда я меняла электрощит в своём кабинете. У Эда однажды нога провалилась через потолок, когда он вскарабкался на чердак, чтобы устранить протечку на крыше. Мы звоним Примо Бьянки и просим его выполнить основную работу и связаться с нами, когда придут разрешения. К счастью, Брамасоль находится в «зелёной зоне» и в «зоне памятников изящных искусств», здесь ничего нового строить нельзя, и дома защищены от переделок, которые могли бы нарушить их архитектурную целостность. В этом случае требуются разрешения и местного, и регионального муниципалитетов, на этот процесс уйдут месяцы — даже целый год. Мы надеемся, что У Риццатти именно такие хорошие связи, как нам говорили. Брамасолю придётся простоять пустым ещё одну зиму. Когда оставляешь сухой колодец, и во рту остается сухой привкус.

Как раз перед отъездом мы встречаем на площади прежнего владельца, одетого в новый костюм от Армани. Он спрашивает:

— Ну, как в Брамасоле?

— Лучше и быть не может, — отвечаю я. — Нам всё там нравится.

Закрывая дом, я сосчитала, что нужно запереть семнадцать окон, каждое с тяжёлыми наружными ставнями, и ещё искусно сделанные внутренние окна с поворотными деревянными панелями, и семь дверей. Когда я задвинула ставни, каждая комната сразу же оказалась в темноте, только пятна солнечного света просачивались и ложились на пол, как изображение сот. Двери закрывались железными штырями, которые следовало вогнать на место, за исключением большой парадной двери — она закрывается железным ключом и, я предполагаю, делает бессмысленным тщательное запирание других дверей и окон, поскольку решительно настроенный вор легко сможет пробраться внутрь. Но этот дом простоял пустым тридцать зим, что ему ещё одна зима? Любой вор, который проберётся в тёмный дом, найдёт там одинокую кровать, пару комплектов постельного белья, печь, холодильник, горшки и сковородки.

Странное ощущение — упаковать сумку и уехать, просто оставить дом в свете раннего утра, моего любимого времени дня, как будто тебя никогда тут вообще не было.

Мы едем к Ницце, на побережье Лигурийского моря. Проезжаем, оставляя позади холмы, поля подсолнухов с опущенными головками и указатели границ городов с магическими названиями: Монтеварки, Флоренция, Монтекатини, Пиза, Лукка, Пьетрасанта, Каррара с её рекой, мутной от мраморной пыли. Все мелькающие мимо дома для меня как люди: каждый — вещь в себе. С нашим отъездом Брамасоль, кажется, ушёл в себя: стоит прямой, сдержанный, обратившись фасадом к солнцу.

Мы один за другим пролетаем туннели, и я ловлю себя на том, что напеваю «Сыр стоит один».

— Что ты поёшь? — Эд проносится мимо других автомобилей со скоростью 140 километров в час; боюсь, что он считает нормальным этот кровавый спорт — итальянское автовождение.

— Ты разве не играл в первом классе в «Фермера в лощине»?

— Я играл в «Схвати флаг». А в игры с пением играли только девчонки.

— Мне всегда нравился самый конец игры, когда надо гудеть «Сыр стоит один» и акцентировать каждый звук. Как грустно — уезжать, когда знаешь, что дом простоит тут всю зиму, а мы будем так заняты, что даже не вспомним о нём.

— Да мы каждый день будем думать, где и что надо в нём сделать, строить планы и ещё гадать, на какую сумму нас надуют.

В Ментоне мы поселяемся в отель и весь вечер купаемся в Средиземном море. Теперь Италия для нас — далёкий край земли в туманном сумраке. Брамасоль теперь где-то там, на расстоянии световых месяцев, стоит в тени: полуденное солнце опустилось за гребень холма над ним. А ещё дальше, на расстоянии световых лет от нас, в Калифорнии, наступает утро; солнечный свет заливает столовую, а кошка по имени Сестра греет свою шкурку, разлёгшись на столе под окном. Мы идём в город по длинному тротуару для пеших прогулок и съедаем по миске овощного супа и жареную рыбу. На следующее утро, ни свет ни заря, мы едем на машине в Ниццу и улетаем. Спеша по взлётно-посадочной полосе, я замечаю лес машущих рук на фоне яркого неба; потом мы поднимаемся в воздух — и покидаем Италию на девять месяцев.