Solleone: Самое жаркое время года

Увеличительный суффикс «-оне» в итальянском языке один из самых употребительных. Скажем, дверь, porta, становится portone, и теперь уже имеется в виду главный вход в дом. Башня, torre, становится torreone, так называется та часть Кортоны, где, очевидно, когда-то стояла огромная башня. Овощной суп minestrone всегда очень насыщенный, густой. A solleone переводится как «большое солнце». Этим словом обозначают дни, когда Солнце находится в созвездии Льва. У нас на Юге их называли собачьими днями. Наша повариха объясняла мне: в сильную жару собаки сходят с ума и кусают людей, и меня укусят, если я не буду её слушаться. Позже, к своему разочарованию, я узнала, что это всего лишь дни, когда Сириус, звезда собак, восходит и заходит вместе с Солнцем. Учитель астрономии сказал, что Сириус вдвое больше Солнца, и я втайне считала, что усиление жары как-то связано с этим. Здесь, в Италии, увеличившееся солнце заполняет собой всё небо. Цикады создают аккомпанемент этой возросшей жаре. Не представляю, как насекомое размером с палец ухитряется издавать такой шум. Создается впечатление, что кто-то трясёт тамбуринами, а к полудню переключается на ситар. И только ветер заставляет цикад умолкнуть; вероятно, им приходится повисать на ветке, а они не могут и держаться, и вибрировать одновременно. Но ветер поднимается редко, разве что время от времени приходит сирокко, порывы которого не несут прохлады, пока палит солнце. Если бы я была кошкой, я бы выгнула спину. Этот горячий ветер несёт частицы пыли из африканских пустынь, и они оседают в горле. Я развешиваю выстиранное бельё, и оно высыхает за несколько минут. Бумаги летают по всему моему кабинету, как выпущенные на свободу белые голуби, потом садятся по всем четырём углам комнаты. Липы сбрасывают все сухие листья, какие остались, и цветы внезапно, кажется, теряют свои краски, хотя этим летом было достаточно дождей, так что мы могли добросовестно поливать их каждый день. Шланг забирает воду из старого колодца, и в конце жаркого дня цветы, должно быть, недовольны сильным потоком ледяной воды. Возможно, от этого они так истощены. Груша на передней террасе похожа на женщину с задержкой в две недели. Фрукты на деревьях следовало бы прореживать. Ветви ломятся под тяжестью золотых груш, уже приобретающих красноватый оттенок. Я не могу решить, то ли мне читать метафизику, то ли готовить еду. Что важнее: первичная сущность бытия или холодный чесночный суп? В конце концов, между ними не такая уж большая разница. А если и большая, ну и что: слишком жарко, не до осмысления.

Чем жарче день, тем раньше я выхожу на прогулку. Восемь, семь, шесть часов утра — сколько бы ни было времени, я всё равно намазываю лицо солнцезащитным кремом. Моя прогулка начинается у городской башни. Дорога вниз ведёт к Ле-Челле, старинному монастырю, где крошечная келья святого Франциска смотрит на каньон, по которому весной течёт бурный ливневый поток. Первые францисканские монахи, жившие отшельниками на горе Сант-Эджидио, основали этот монастырь в 1211 году. Его архитектура напоминает об их пещерах — это многоуровневый каменный улей, растущий вверх по склону холма. Приходя туда, я осязаемо ощущаю покой и одиночество. В начале лета поток воды, текущий по крутому каньону, звучит как музыка, и иногда поверх музыки я слышу пение. Но сейчас русло практически высохло. Огороды у монахов просто образцовые. Один из братьев-капуцинов, живущих тут, сейчас устало тащится босиком в гору, к городу. На нём грубое коричневое одеяние и странная остроконечная белая шапка (отсюда название кофе со взбитыми сливками — капучино), он подтягивает себя вверх с помощью двух палок. У него белая борода и ожесточенные карие глаза, он похож на привидение Средних веков. Поравнявшись со мной, он улыбается, говорит: «Добрый день, синьора. Тут хорошо», — и, махнув в сторону бородой, указывает на пейзаж. И проскальзывает мимо, эдакий Отец Время на лыжах бездорожья.

Но я в это утро немного меняю маршрут, прохожу мимо нескольких новых зданий, потом мимо собачьего питомника, в котором собаки заходятся от лая, а дальше дорога лежит между сосновыми и каштановыми рощами; здесь нет никаких машин, ни одного человека. Вершина холма сплошь в цветах, как будто кто-то рассыпал полную банку семян, а они все взошли и расцвели. Я смотрю с вершины вниз и вижу заброшенный дом, такой старый, что у него сохранилась крыша из толстой черепицы. Двери и окна оплела ежевика. В этом доме тёмные комнаты с каменными полами. Я перевожу взгляд ещё ниже и вижу Кортону и долину ди Кьяна; участки, засаженные подсолнухами и отведённые под огороды, кажутся заплатами жёлтого и зелёного цвета. Потолок верхнего этажа этого дома должен быть низким. И кроме того, в этом доме должна быть терраса — перед кустами сирени. Розовая роза продолжает пышно цвести, а ведь никто за ней не ухаживает. Чей это дом? Возможно, здесь жил молчаливый дровосек, он курил трубку и пил граппу зимними вечерами, когда ветер трамонтана бился в окна. А жена ворчала на него и упрекала в том, что он затащил её так далеко от людей. Нет, лучше буду думать, что она была довольна своей работой — вышиванием белья для графини.

Дом невелик — но кто захочет оставаться внутри, когда за стенами весь мир? Дом ждёт: возможности его будущего бесконечны. Увидишь такой и начнёшь мечтать — представлять своё существование в другом варианте. Когда-нибудь он обретёт хозяина, который будет метаться по всей Тоскане в поисках старой черепицы, чтобы восстановить крышу. Или возьмёт и покроет крышу современной плиткой. Важно не это, а то, что дом обязательно кто-нибудь купит — чтобы здесь, в уединении, любуясь прекрасной панорамой, каждый день смирять беспокойство своего животного начала.

В конце дороги тропа через лес ведёт к нашей любимой римской дороге. Я подозреваю, что её проложили для рабов. Когда я впервые услышала о римской дороге вблизи Брамасоля, я посчитала, что она уникальна. Спустя какое-то время мне попалась толстая книга о римских дорогах этого региона. Гуляя в одиночестве, я пытаюсь представить себе колесницы, которые неслись вниз с холма, хотя единственный, кого мне хотелось бы повстречать, — это cinghiale — дикий кабан, бродящий по окрестностям. Я вижу русло ручья, по которому ещё сочится вода. Может быть, римский гонец, изнемогая от жары, сделал здесь остановку и остудил ноги, как это делаю сейчас я, когда мчался на юг с сообщением о ходе строительства Стены Адриана. Недавно здесь побывали люди: на травянистом берегу валяются презерватив и гигиенический тампон.

Войдя в город, я вижу иссохшего бледного человека, он явно находится при смерти. Он прислонился спиной к дверям дома, он весь освещён солнцем, это его последний шанс вернуться к жизни. Великая солнечная энергия вливается в него, заполняет его. Он прижимает к груди растопыренные пальцы, согреваясь. У него огромные кисти рук. Вчера меня так сильно ударило током, когда я включала свет в своём кабинете, что большой палец занемел на полчаса. Я заорала и отскочила. Такое бездумное животное ощущение удара — может, этот человек так же чувствует себя на солнце. Рядом сидит жена, она как будто ждёт. Она ничем не занята. Она — его страж перед путешествием в подземный мир. Когда он умрёт, она высушит его тело, потом умастит его оливковым маслом и вином.

А может быть, на меня подействовала жара и я воспринимаю всё слишком трагично, а этот человек просто приходит в себя после удаления аппендикса.

Нам нужно в Ареццо — он в получасе езды, — чтобы оплатить свою страховку за следующий год. Они чека не присылают, видно, ждут, что мы объявимся лично. Мы паркуемся под палящим солнцем у железнодорожного вокзала. Как показывает термометр на здании вокзала, сейчас тридцать шесть тепла. Сначала приятное общение с синьором Донати, потом мороженое, потом я забегаю в любимый магазин Эда, чтобы купить ему рубашку, а себе — полотенца, потом мы возвращаемся к машине и видим — температура уже сорок градусов. Ручка дверцы как будто охвачена пламенем. В машине невыносимое пекло, можно получить тепловой удар. Мы проветриваем салон и только после этого забираемся внутрь. Эд берётся за руль двумя пальцами: большим и указательным. У меня, кажется, дымятся волосы. Магазины закрываются, наступила самая жаркая часть самого жаркого дня в году. Дома я погружаюсь в прохладную ванну, кладу на лицо влажную салфетку из махровой ткани и так и лежу.

Сиеста стала ритуалом. Мы закрываем ставни, оставляя окна открытыми. По всему дому узкие полоски света падают на пол. Безумец, рискнувший выйти на прогулку после половины второго, может убедиться, что на улице нет никого, даже собаки. В голову приходят слова «оцепенение», «апатия». Всё кругом закрыто до священных трёх часов. Вам не повезло, если срочно понадобилось что-нибудь от укуса пчелы или от аллергии. Сиеста — пиковое время для телевидения в Италии. И для секса тоже. Может, это объясняет средиземноморский темперамент: дети, зачатые при свете, отличаются от детей, зачатых в темноте. У Овидия есть поэма о сиесте. Он лежит, расслабившись, душным летом, одна ставня закрыта, другая распахнута. «Полусвет так нужен робким девушкам, — пишет он, — чтобы спрятать их нерешительность». Он продолжает стаскивать платье. Ну, всё всегда ново под солнцем. Потом, как и сейчас, быстрое ополаскивание — и назад к работе.

Какая замечательная концепция. Целых три часа в середине дня вы посвящаете самому себе, своим личным интересам и желаниям. Причём это добрая часть дня, а не вечер после упорного труда в течение восьми или девяти часов.

В нашем доме совершенно тихо. Даже цикады молчат. Мирный сонный полдень. Отчасти ради удовольствия шлепать босиком по прохладным терракотовым полам я брожу из комнаты в комнату. Классическое зрелище — я его видела много раз и теперь вижу снова: тёмные балки, белый кирпичный потолок, белые стены, навощённые полы. Мне нравятся грубая структура материалов и резкие цветовые контрасты типичного тосканского дома. Он надёжный и уютный. Тропические дома с бамбуковыми потолками и раздвигающимися стенками, которые открываются любому бризу, и глинобитные дома Юго-Запада со скруглёнными, как обводы человеческого тела, линиями создают родственное ощущение: тут бы я жила. Их архитектура кажется естественной, как будто эти дома выросли из земли и были лишь слегка дооформлены рукой человека. В Италии покрытие краской или воском наносится вручную. Прежде чем в нашем доме начали наносить штукатурку, я заметила, что Фабио нацарапал на влажном цементе свои инициалы. Поляки, как я помню, написали слово «ПОЛЬША» у основания каменной стены террасы. Мне интересно, много ли найдут археологи анонимных подписей тех, кто осуществил долговечную работу. Во Франции на стене пещеры Пеш-Мерль я с удивлением увидела отпечатки ладоней над изображением пятнистых лошадей — такие отпечатки своих ладошек делают дети. Это подлинные «подписи» художников эпохи безграмотности, выведенные кровью, сажей, золой! Когда открыли гробницы египетских фараонов, на песке были обнаружены следы последнего из тех, кто покидал её, прежде чем запечатать вход: дело сделано, рабочий день закончен.

Бабочка, попавшая в дом, всё бьётся о ставень, но не находит выхода. Я засыпаю под гул вентилятора, его блестящая головка поворачивается направо-налево.

Я люблю жару, люблю чрезмерную настойчивость, что-то в моей душе отзывается на неё. Может быть, это из-за того, что я выросла на Юге. Мой душевный отклик фундаментален, он восходит к предкам, тем ископаемым первым людям, которые появились на свет в лучах жгучего солнца.

Не верится, что на улице жарко. В этом году зелень не поблекла, как бывает иногда. Апеннины покрыты зелёными рощами.

Брамасоль расположен довольно высоко, и ночная прохлада придаёт воздуху приятную мягкость. Ближе к вечеру над холмами мчатся гурьбой облака. Сегодня звездопад Персеиды, это ночь святого Лоренцо — падение звёзд, повод для праздничного обеда. Мы и раньше наблюдали это явление, всегда не успеваешь от изумления ахнуть, не успеваешь указать на следующую звезду — она яркой вспышкой промелькнула и мгновенно исчезла. В холодильнике остывает чесночный суп, приготовленный по совету Боэция. Я принимаюсь за цыплёнка с лимоном и базиликом (этот рецепт я «открыла» случайно) и за картофель дофине (а это блюдо я готовлю годами). У меня много спелых груш, их надо очистить от кожуры, нарезать и запечь в сладком соусе на основе ломбардского сливочного сырка. Я соскребаю со стола птичий помёт, расстилаю скатерть, которую сама сшила за зиму из ткани, купленной пятнадцать лет назад для плетёного кресла в патио моего тогдашнего дома. Помню, сколько дней я потратила на двойную обшивку подушки для шезлонга. Я могла бы и сейчас выйти из двери той столовой, взбить те подушки, сказать собаке «Лежать», пройти во двор, заросший кумкватом, мушмулой японской, жасмином садовым и оливами. Всё остаётся с человеком. А могла ли я подумать, когда покупала в «Калико Корнере» этот рулон ткани с жёлтыми цветами, что его новая жизнь начнётся вместе с моей здесь, в Италии?

Я как будто тасую колоду карт, мысленно перелистываю тысячи возможностей, от самых тривиальных до невероятных, которые все вместе, слившись воедино, и привели меня к этому дому. Мне мог выпасть другой шанс, и я оказалась бы в другом месте, я стала бы другой. Откуда возникло выражение «место под солнцем»? Мой разум оперирует понятиями «добрая воля» и «случайное происшествие», но моё глубинное внутреннее «я» склоняется к роли судьбы. Я здесь потому, что выкарабкалась из окна в ту ночь, в четырёхлетнем возрасте.

Созрели все фрукты под великим средиземноморским солнцем. Я приехала в самом начале лета, в сезон вишен, и вот пришла пора жёлтых персиков. Вдоль римской дороги к Сант-Эджидио мы собираем самую божественную ягоду на свете — крошечную дикую землянику, которая сверкает, как драгоценные камни, на тонких веточках под зазубренными листьями. Потом наступает время белых персиков с бледной ароматной плотью. Когда съешь персиковое мороженое, готов пуститься в пляс. Потом сливы, все сорта: мелкие круглые золотистые, мускусные тёмно-фиолетовые, светло-зелёные — крупнее, чем мячи для гольфа. Начинают привозить виноград из далёких южных регионов. Созревают некоторые сорта красных яблок, а затем и первые груши. В августе набухают фиги, но своей зрелости они достигнут только в сентябре. И наконец созревает ежевика.

За несколько дней до отъезда, в конце августа, я могу пойти с дуршлагом и набрать её себе на завтрак. Каждое утро птицы как озверелые рвутся к этим ягодам, но у них не получается съесть всё. Собирать ежевику надо умеючи: нужно не брать те ягоды, которые ещё красноватые, и те, которые при прикосновении хлюпают, снимать надо только полностью спелые, пока пальцы не окрасятся розовым соком. Вкус нагретых солнцем ягод напоминает мне, как в детстве я рвала их в заброшенной усыпальнице. Я садилась на землю и, ни о чём не думая, с упоением поедала вкуснейшие ягоды с куста, корни которого переплетались с древними костями.

В грушах жужжат пчёлы. Когда они улетают, там пируют дрозды. Кто знает, как проявились через нас желания наших предков? Запахи спелых фруктов навевают воспоминания о моей бабушке Дэвис. Мой отец называл её Змеёй. Она была слепой, с глазами как у греческих статуй, но я всегда была уверена, что она может видеть. Её муж распродал всю землю, унаследованную ею от родителей (они владели большой территорией Южной Джорджии). По воскресеньям бабушка всегда требовала, чтобы моя мать отвезла её к той недвижимости, которой она лишилась. Она не видела, туда ли мы приехали, но чувствовала во влажном воздухе запах арахиса и хлопка. И бормотала: «Всё это, всё это». Я поднимала глаза от книги. Коричневые поля по обе стороны автомобиля тянулись вдаль до горизонта. Разве можно на этом месте поверить, что земля круглая? Я впервые вспомнила о своей бабушке, когда мы вспахали террасы и перепаханная земля была готова к посадкам. Плодородная земля, жирная и чёрная, как шоколадный кекс. Большая Мама с пожелтевшим лицом, старая Змея, думала я, ты только посмотри на эту землю, на всё это.

Жара приводит к короткому дождю, он решительно пробарабанил, намочил землю и ушёл. Через мокрые оконные стекла зелёный пейзаж выглядит смазанным. Снова появляется солнце, но теперь оно не страшно. Начало осени. Уже пахнет сохнущими листьями. Неожиданно воздух стал другим, солнечный свет приобретает янтарный оттенок, и по вечерам над долиной повисает голубая дымка. Мне бы хотелось увидеть, как сворачиваются листья, хотелось бы собирать фундук и миндаль, почувствовать первый морозец и устроить небольшой костёр из веток оливкового дерева, чтобы прогнать утренние заморозки. Убираю летнюю одежду в чемодан под кровать. Сплетаю несколько венков из листьев винограда с шалфеем, тимьяном и душицей, эти травы мне пригодятся в декабре. Цветы укропа, засушенные на доске, прячу в раскрашенную жестянку, которую обнаружила в доме. Возможно, та бабушка, которую я полюбила, тоже хранила в ней сушёную зелень.

Мужчина в накинутом пальто останавливается перед киотом, в руках у него тысячелистник. Ребром ладони он стирает с киота пыль. Всю осень, пока я буду читать лекции студентам, он будет приходить по белой дороге, одетый в старый вязаный свитер, а позже обернув шею шарфом. Мужчина уходит, я вижу, как он остановился на дороге и смотрит назад, на дом. В который раз я пытаюсь отгадать, о чём же он думает. Он видит меня в окне, поправляет пальто на плечах и разворачивается в сторону своего дома.

Разбросанные книги вернулись на свои полки: мой дом в порядке. Один последний коблер с ежевикой, и я уеду. Ящерица влетает в дом и в панике убегает. Мысли о будущем крутятся в голове. Какой магнит тянет меня сейчас? Я укладываю отглаженные простыни на полки комода. Очистив свой письменный стол, я нахожу список: полировка меди, позвонить Донателле, посадить подсолнухи, двойная шток-роза. Солнце бьёт в стену этрусков, превращая в кружево рожковые деревья. Две белые бабочки спариваются в воздухе. Я хожу от окна к окну, напитываясь впечатлениями.