Благородный город Кортона

Итальянцы всегда поселялись над своей лавкой. В палаццо — дворцах богатых семейств — на уровне земли имеются арки, сейчас заложенные кирпичом, с остатками каменных прилавков, где раньше хозяева дворцов продавали солёную рыбу, доставая её из бака, или нарезали фаршированного поросёнка. Проходя мимо этих арок, я всегда провожу рукой по истёртым каменным прилавкам. Из столь необычных окон, расположенных у самой земли, продавали домашнее вино. Первые этажи некоторых домов знати служили складами. Сегодня банк в Кортоне, услугами которого я пользуюсь, занимает нижнюю часть дома великих Лапарелли, построенного на фундаменте эпохи этрусков. По ночам открываются окна верхних этажей, и в них видны старинные канделябры. Вдоль главных торговых улиц стоят величественные здания, первые этажи которых занимают магазины, продающие скобяные товары, посуду, продукты питания и одежду. А многие здания, по-видимому, изначально задумывались как торговые лавки.

По фасадам можно судить, как часто у владельцев менялось настроение. Дверь должна быть здесь — нет, здесь, — и вместо арки сделаем-ка окно. И не следует ли нам присоединить это здание к соседнему, или теперь пусть будет сплошной новый фасад для этих трёх средневековых домов, поскольку наступило Возрождение? Средневековый рыбный базар превратился в ресторан, частный театр эпохи Возрождения стал выставочным залом, каменные раковины по-прежнему готовы принять потоки воды, готовы к приходу женщин с бельевыми корзинами.

Но часовщик в своей крохотной лавочке под лестницей дома одиннадцатого века, в котором расположен городской магистрат, был здесь всегда, на протяжении нескольких веков. Только раньше он просеивал белый песок с пляжей Тирренского моря для чьих-то песочных часов, наблюдал, как водяные часы роняют каплю за каплей, а теперь меняет батарейку в швейцарских часах студента, прибывшего по обмену. Я никогда не видела, чтобы он стоял; спина у него, должно быть, согнулась колесом за долгие столетия от вечного наклона над мелкими деталями. Его глаза скрыты за толстыми линзами и кажутся вытаращенными. Он всегда работает при свете лампы, направленном на колесики и золотые треугольники, на чёрные цифры, обозначающие часы, ссыпавшиеся с белого циферблата, на разбросанные по столу «четвёрки», «пятёрки» и «девятки».

Преподавательская деятельность, которой я занимаюсь, тоже бессмертна, но я не отдаю себе в этом отчёта, потому что работаю не в старинном здании. В сущности, здание моего университета первым подвергнется разрушению при следующем землетрясении, оно обречено на гибель. Будущей осенью нам предстоит переезд в новое здание, более сейсмоустойчивое. Нынешний Дом гуманитарных наук послевоенной постройки устарел: реконструкция проводится каждые пятьдесят лет.

Здесь же сапожник, кажется, никогда не покидал свой смахивающий на пещеру закуток, в который вмещаются, кроме него самого, только его верстак, полка с инструментами, башмаки, ожидающие хозяев, и остается немного места втиснуться одному клиенту. Красный сапог, вроде того, который надет на ангела в Епархиальном музее, мокасины фирмы «Гуччи», целый ряд тёмно-синих лодочек и поношенный рабочий башмак, который по виду весит больше новорождённого младенца. Небольшой радиоприёмник тридцатых годов вещает про погоду на остальном полуострове, а мастер протягивает мне отремонтированные сандалии и говорит, что их хватит на годы.

И в лавке «Фрукты-овощи» в конце июля всегда продают белые персики. Фиги, кажется, перезреют, пока я донесу их до дома. Абрикосы похожи на маленькие солнышки, а пучки полевого салата ещё влажные от росы. Девушка из дома Лапарелли, которая была канонизирована в ранге святой и теперь лежит непорочной в своём почитаемом гробу, когда-то заходила в эту лавку купить винограда, пока не отказалась от еды, чтобы прочувствовать страдания Иисуса. «Это из моего сада, сорвано сегодня утром», — слышала она, как сейчас слышу я, когда Мария Рита протягивает мне дыню. Она впускает меня в заднюю часть своей лавки — хочет продемонстрировать, насколько там прохладнее, и я снова попадаю в средневековый лабиринт — точно такие же есть во многих зданиях, за их фасадами и витринами, в которых выставлены видеокамеры и технические новинки фирмы «Алесси». Мы проходим под каменной лестницей, там стоит раковина, чтобы мыть товар, потом, спустившись на ступеньку ниже, оказываемся в узкой комнате, в конце которой виден поворот во тьму. «Прохладно», — говорит хозяйка, обмахиваясь. Она показывает мне своё кресло среди деревянных ящиков, где можно передохнуть между приходом покупателей. Но ей отдыхать некогда. У неё постоянно толпится народ — людям нравится её смех, нравится её товар. Её лавка открыта шесть с половиной дней в неделю, ещё и в саду работает. Её муж в этом году заболел, поэтому ей приходится каждый день самой передвигать ящики. В восемь часов она улыбается первым посетителям, отмывая свою стойку, смахивая пылинку с пирамиды гигантских красных перцев.

Мы заглядываем к ней каждый день. Каждый день она напоминает: «Будьте внимательны, синьора» — и поднимает кверху деформированную морковку, даёт нам корзину роскошных помидоров или изящную связку редисок. Каждая головка чеснока, каждый лимон, каждый арбуз в её лавке достоин внимания. Она всё вымыла и красиво разложила. Она должна быть уверена, что её постоянные клиенты получат отборный товар. Если я выбираю сливы (в продуктовых лавках дотрагиваться до товара нельзя, о чём я иногда забываю), она осмотрит каждую, отберёт те, которые ей чем-то не понравились, и заменит другими. Она всегда советует, как и что готовить. Нельзя приготовить минестру без bietola — свёклы: этот суп делают только из листовой свёклы. А для вкуса надо добавить туда корочку пармезана. Просто томите эти луковицы в оливковом масле подольше, добавьте чуть-чуть бальзаминового уксуса и подайте их на тостах, натёртых чесноком.

Многие из её покупателей — туристы, они заходят взять немного винограда или несколько персиков. Кто-то, совершив покупку, делает такие жесты, как будто моет руки, желая узнать, где можно вымыть фрукт. Мария Рита объясняет, что фрукт вымыт, никто к нему не прикасался, но покупатель не понимает.

Тогда она ведёт его вниз по улице и указывает на общественный фонтан. Её это смешит. «Интересно, откуда он такой взялся, что считает фрукт грязным?»

На каждой улице ремесленники открывают двери мастерских, впуская в помещение дневной свет. Когда я вижу их изделия, мне кажется, что здешние средневековые гильдии всё ещё практикуют свои ремесла.

Вот молодой человек работает над инкрустацией по дереву — наносит сложный цветочный орнамент на стол семнадцатого века. Отрезая кусочек древесины груши, он так же сосредоточен, как хирург, пришивающий пациенту оторванный палец. В другой лавке, возле Порто-Сант-Агостино, её хозяин Антонио, напряжённо вглядываясь тёмными глазами, обрамляет рамками гравюры с изображениями флоры. Я вхожу посмотреть товар и замечаю на полке очаровательное старинное зеркало. «Можно?» Я спрашиваю разрешения, прежде чем дотронуться. Но когда я поднимаю зеркало, оно с грохотом падает на пол, а в моей руке остаётся верхняя планка рамки. Я говорю, что готова заплатить за зеркало, но Антонио не соглашается. Он сделает пару небольших зеркал из покрытых бурыми пятнами осколков, и он починит рамку и вставит в неё новое зеркало. Уходя, я вижу, как заботливо он собирает осколки.

Но самое интересное — заглядывать туда, где реставрируют картины. Из дверей этой мастерской исходят густые испарения, и в ней две женщины в белом умело восстанавливают те участки полотен, которые были разрезаны или ещё как-то повреждены. Художники эпохи Возрождения пользовались мраморной пылью, мелом, яичной скорлупой, создавая основу под краски. Иногда они добавляли сусальное золото в закрепитель краски, сделанный на настое чеснока. Чёрную краску они получали из ламповой сажи, сгоревших веточек оливкового дерева и скорлупы ореха, некоторые красные краски — из секреций насекомых, часто доставленных из Азии. Другие красители изготавливались из камней, ягод, косточек персика, стекла, и эти краски наносили кистями из шкуры кабана, шерсти горностая, птичьих перьев: искусство неразрывно связано с природой. Чтобы дублировать краски этих платьев цвета ежевики, розово-фиолетовых плащей, лазурных одеяний, в этой небольшой лавке занимаются алхимией на современный лад.

В небольших лавчонках по всему городу производят окончательную, чистовую отделку мебели. Многие мастера изготавливают столы и сундуки из старого дерева. Тут нет места подделкам, нет попыток выдать вещь за античную: тут знают, что старая древесина не треснет, она поддаётся обработке воском и морилкой и будет выглядеть как надо. Мы приносим кузнецу свои инструменты для заточки, а он извиняется, что вернёт их нам только завтра. Мы видим, как сверкают лезвия мотыг, серпов и кос, стоящих у стен. Я с трудом удерживаюсь, чтобы не провести пальцем по краю.

У портного нет очков; его стежки, должно быть, проложили мыши. В его тёмной мастерской, где у окна стоит швейная машинка, а катушки выстроились на подоконнике, я вижу новый белый мотоцикл, к которому прикреплена бутылка с водой, через заднее колесо перекинуты щегольские кожаные седельные мешки. Но позже я встречаю его в городском парке, в этих седельных мешках он приносит корм для трёх бездомных кошек. Он разворачивает объедки, которых они так откровенно ждут. Кроме нас в это воскресное утро в парке никого не было, горожане занимались чем-то другим. Когда на прошлой неделе я отнесла к нему подрубить свои брюки, он показал мне фотографии, прикреплённые к стене подсобки. Вот его юная жена, с приоткрытыми губами и вьющимися волосами. Умерла. Вот его красавица мать. Тоже умерла. Его сестра. Там есть и его фотография, на ней он — молодой солдат. У него чёрные волосы, он стоит, расставив ноги и распрямив плечи. В двадцать пять лет, сразу после войны, он служил в Риме. С тех пор прошло полвека, ушли все. Он похлопывает по своему белому мотоциклу. «Я никогда не думал, что окажусь последним».

Город Кортона занимает почти семь страниц в отличном путеводителе по Северной Италии. Автор педантично направляет читателя прогуливаться по каждой улице, указывая, что там есть интересного. Также рекомендуются экскурсии по сельской местности. В путеводителе описан алтарь каждого придела в каждом соборе, идентифицированы все тёмные картины на хорах. Прочитав этот путеводитель, я была ошарашена тем, какое количество произведений искусства сосредоточено в одном небольшом городке на холме. И это только один из сотен подобных городов.

Теперь, когда я немного познакомилась с Кортоной, я читаю путеводитель с удвоенным вниманием. Книга отсылает меня к улице в тени акаций, проходящей вдоль городской стены, и я тут же вспоминаю невысокие каменные дома с одной её стороны и вид на долину ди Кьяна — с другой. Я знаю тамошнего трёхлапого пса, который, по моим наблюдениям, живёт в доме, во дворе которого вечно сохнут растянутые подштанники. Я вижу стулья с сиденьями, сплетёнными из тростника, которые по вечерам выносят из домов все жители этой улочки, чтобы посмотреть на закат и проверить время по звёздам. Вчера, гуляя там, я чуть не наступила на ещё мягкую дохлую крысу. В одном из дверных проёмов, выходящем прямо на эту узкую улочку, я мельком увидела женщину, обхватившую руками голову, положенную на кухонный стол. Плакала ли она или просто дремала? Не знаю.

Что бы ни говорил путеводитель, но западёт ли тебе в душу какое-то место или нет, никто не может знать заранее. Я могу назвать места, в которых бывала, но которые совершенно не запомнились. Бывая там, я честно осматривала достопримечательности, следуя указаниям путеводителя, каждый вечер записывала на его полях продуманный на завтра маршрут. В свой первый приезд в Италию я была в таком возбуждении, что вихрем промчалась за две недели по пяти городам, это был такой туристский маршрут, где остановки делались по свистку гида. Я и сейчас помню, как впервые попробовала эспрессо под аркадами Болоньи, помню даже свой комментарий: я сказала, что он обжигает горло. Я помню освещенный свечами ресторан во Флоренции, где я отведала равиолей с маслом и шалфеем. Помню выпечку, которую купила и взяла с собой в гостиницу, даже то, как она была завёрнута и перевязана: как будто это был подарок. Помню запах тёмной кожи в обувном магазине, где я купила (и открыла своё пристрастие на всю жизнь) свою первую пару итальянских туфель. А ещё картины Аллори в уголке музея Уффици, комнату у подножия Испанской лестницы, в которой умер Ките, — я опускала руку в фонтан в форме лодки, рядом с тем самым домом, думая при этом, что и Ките опускал в него свою руку. У меня нет записей о той поездке. Впоследствии я начала носить с собой путевой журнал, потому что поняла, как много забывается со временем. Память, конечно, штука хитрая. Я мало что запомнила из своих трёх дней в Инсбруке — только острое ощущение осеннего воздуха, прекрасную женщину с рыжими волосами за соседним столиком в ресторане, — но до сих пор помню каждый камень в Кузко; мало что осталось в памяти от Пуэрто-Валларты, но Юкатан вижу так ясно, словно была там вчера. Мне понравились руины цивилизации майя, увиденные сквозь марево жары, вызывающее галлюцинации; мне понравилась большая игуана, заснувшая на пороге моей комнаты, крытой тростником; понравились упрямая уединенность народа, безумные бури, застилающие свет, москитные сетки, развевающиеся вокруг кровати, и свечи, тающие с невероятной быстротой.

Хотя поездки на выходные могут быть просто бегством от себя, большинство людей едет куда-либо потому, что ищет что-то. Ищут развлечений, приключений, новых ощущений — а что потом? «Эта поездка изменила мою жизнь», — сказал племянник, побывав в Италии. Знал ли он это до своего приезда или поездка просто подтвердила ту перемену, назревание которой в себе он уже предчувствовал? Я подозреваю, что нет; он открыл эту перемену в себе в процессе путешествия. Другая моя гостья сравнивала всё, что видела — воду, архитектуру, пейзажи, вино, — с тем, что есть в её родном городе. Меня это страшно раздражало. Я хотела заткнуть ей рот, указать ей на монастырь одиннадцатого века и сказать: «Смотри». Я чувствовала, что она уедет домой, так ничего и не увидев. Вскоре она написала мне, что в тот период разводилась с мужем, с которым прожила четырнадцать лет (о чём не сказала мне ни слова, пока была тут), потому что он решил, что он — гей. Когда я стала вспоминать её поведение, я поняла, что она отчаянно искала опоры в своём доме, которого у неё уже не было. Другая гостья была одним из марафонцев, успевающих обскакать семь стран за трёхнедельный тур. Заманчиво высмеять это рвение, но мне крайне интересно, почему человек выбирает для себя столь стремительное перемещение, причём на большие расстояния. Прежде всего, это очень по-американски. Просто двигаться вперёд. Далеко и быстро. За такими поездками стоит сильный побудительный мотив «увези меня отсюда», хотя они и совершаются под лозунгом «видеть страну, чтобы знать, куда я захочу вернуться». Тут главное не цель, не место назначения; главное — всё время быть в пути, быть там, где никто тебя не знает и не понимает, наплевать на все заботы, которые тебя обременяли, приводили в истерическое состояние, как ящерицу с камнем на хвосте. Люди путешествуют по самым разным причинам и не путешествуют тоже по разным причинам. «Как я рада, что съездила в Лондон, — сказала мне подруга по колледжу. — Теперь мне больше не надо никогда туда ездить». А вот моя подруга Шарлотта проехала по всему Китаю в кузове грузовика; это был объездной маршрут, чтобы попасть в Тибет. В своём стихотворении «Слово тотемного животного» У. С. Мервин писал:

Посещение какого-либо места может стать для человека началом его путешествия в дальние уголки своей души. Какое-то «нечто» должно сделать это место вашим, то самое непередаваемое «нечто», о котором не прочитаешь ни в одной книге. Это может быть что-то очень простое: например, свет, который я замечаю на лицах трёх женщин, идущих по улице. Они освещены косыми лучами вечернего солнца. Этот свет благословляет всё, чего коснется. Я тоже хочу окунуться в него, всей кожей впитать сияние солнца.

Идеальное начало для врастания в мой новый родной город — осмотреть этрусские гробницы на равнине, над которой он расположен. Это гробницы периода с 800 до 200 годов до нашей эры возле железнодорожной станции в Камучии, а также по дороге в Фойано, где хранитель никогда не доволен чаевыми. Может, у него плохое настроение из-за суеверного страха по ночам? Его небольшой дом с посаженными на участке бобами и бегающими по двору цыплятами соседствует рядом с этой могилой, которая в лунном свете кажется удивительно первобытной. Немного выше по холму только ржавый жёлтый дорожный знак указывает на так называемую могилу Пифагора. Я подъезжаю и иду пешком вдоль ручья, пока не добираюсь до короткой аллеи, обсаженной кипарисами, — она и ведёт к гробнице. Там есть ворота. Но не похоже, чтобы кто-нибудь когда-нибудь подумал их закрыть. Гробница просто стоит на круглой каменной платформе. Ниши для вертикальных саркофагов похожи на киот, который устроен в самом начале подъездной дороги к Брамасолю. Купол частично разрушен. Я стою внутри сооружения, которое воздвигли как минимум две тысячи лет назад. Один массивный камень над дверью — идеальный полумесяц.

Как таинственны эти этруски! До того, как я стала ездить в Италию, я знала о них только то, что они жили до римлян, что их язык не поддавался расшифровке и что от их зданий остались единицы, так как они строили из дерева. Но я была неправа почти во всём. Да, обнаружено мало образцов их письменности, но многие теперь уже переведены благодаря ключевой находке — нескольким кускам льняного савана египетской мумии, которую перевезли в Загреб, в местный музей. До сих пор непонятно, почему та молодая девушка оказалась упакована в ткань этрусков, исписанную чернилами, изготовленными из сажи или угля. Возможно, этруски мигрировали в Египет после того, как их завоевали римляне в первом веке до нашей эры, а девушка на самом деле была этруской. Или те, кто её бальзамировал, схватили первое, что попалось под руку, и разорвали на полоски. На саване мумии обнаружился большой фрагмент текста на этрусском языке, и он позволил определить несколько корневых слов, хотя язык до сих пор понят не до конца. Очень плохо, что этруски оставили только записи на камне — надгробные надписи и перечни государственных событий. Подруга рассказала мне, что в прошлом году какой-то землемер раскопал бронзовую пластинку с этрусскими письменами. Полиция узнала об этом, и в тот же вечер ему позвонили; надо полагать, теперь она в руках археологов.

Эта земля хранит ещё немало секретов. В 1990 году рядом с одной могилой была откопана лестница из семи каменных ступенек, о фланги которой облокотились полулюди-полульвы — вероятно, кошмарное видение потустороннего мира. Возле Кьюзи — это один из двенадцати древнейших городов Этрурии, такой же, как Кортона, — только недавно раскопаны городские стены. И в Кортоне, и в Кьюзи есть обширные коллекции предметов материальной культуры этрусков, найденных и археологами, и фермерами. Смотритель музея города Кьюзи покажет вам одну из десятков гробниц, обнаруженных в их районе. Римляне считали этрусков воинственными (а сами-то не такие, что ли?), но гробницы, огромные глиняные кони, бронзовые фигурки, предметы домашнего обихода показывают, что это был народ великий, изобретательный, с чувством юмора. Конечно, им приходилось быть сильными. Повсюду сейчас находят развалины стен и гробницы, построенные ими из огромных камней.

Найденные в окрестностях Кортоны гробницы за изогнутую форму потолка называют meloni — «котелки». Достаточно постоять под таким потолком несколько минут, как проникаешься ощущением времени.

Покинув гробницы, я направилась вверх по холму, сначала ехала медленно, потом по серпантину, с разворотами на 180 градусов, начала карабкаться вверх, и в лобовом стекле то и дело мелькали террасы с оливковыми деревьями, зубчатая башня дворца, где Лука Синьорелли упал со строительных лесов, разрушенная сторожевая башня и рыжевато-коричневые фермерские дома. Всё выдержано в мягких тонах: камень пастельных оттенков, оливковые деревья всех оттенков — от зелёного до платинового; даже небо может заволочь редкий туман, поднявшийся с ближайшего озера. В июле поля со сжатой пшеницей рядом с оливковыми рощами приобретают цвет львиной шкуры. Мельком я вижу Кортону, её благородный, как у Нефертити, профиль. Сначала я оказываюсь ниже великого собора эпохи Возрождения — церкви Санта-Мария-дель-Кальчинайо, потом, развернувшись на дороге на 280 градусов, поднимаюсь на уровень этого грандиозного строения, потом оказываюсь ещё выше, смотрю вниз, на серебристый купол и само здание. Оно имеет форму католического креста. Собор поставили обувщики-кожевники, после того как на стене их кожевни появился лик Девы Марии. Это святая Мария известкового карьера, потому что церковь воздвигнута на участке карьера, откуда они брали известь для дубления кож. Не удивительно ли, что священная земля часто так и остается священной: эта церковь поставлена на останках этрусков, возможно на месте их бывшего храма или захоронений.

Быстро оглядываюсь и вижу, как высоко забралась.

Внизу раскрыт зелёный веер долины ди Кьяна. В ясные дни вдали можно увидеть Монте-Сан-Савино, Синалунгу и Монтепульчиано. Оттуда можно посылать дымовые сигналы: сегодня большой праздник, приезжайте. Вскоре я добралась до высоких городских стен и, чтобы ещё раз прикоснуться к этрускам, проезжаю весь путь до последних ворот, называемых Колониальными, где большие шатающиеся этрусские камни подпирают фундамент, надстроенный в Средние века и позже.

Мне нравится, мчась мимо ворот, быстро заглянуть внутрь. В Кортоне продаются старые открытки — снимки вида города, сделанные из проёма этих ворот: узкая улочка карабкается вверх, по обе её стороны высятся дворцы. Когда входишь в город, сразу возникает ощущение безопасности, даже если издалека приближаются вооруженные копьями гибеллины, гвельфы или любой другой враг на данный момент; да и просто если удалось без происшествий преодолеть автостраду и вашу машину не «поцеловал» демон, промчавшийся мимо в машинке в два раза меньше.

Если я приезжаю на машине, я гуляю по виа Дардано. Считается, что Дардано, родившийся здесь, основал Трою. Слева остаётся маленький ресторанчик на четыре столика, его открывают только в полдень.

В нём нет меню, выбор блюд обычный. Я люблю предлагаемый тут до тонкости отбитый жареный бифштекс на подушке из рукколы. И люблю наблюдать за двумя женщинами у топящейся дровами кухонной печи. Они каким-то образом ухитряются никогда не изнемогать от жары.

А какие интересные узкие двери домов на этой улице! Есть мнение, что они прорублены высоко в стенах и использовались во времена распрей, когда ворота главный вход был забаррикадирован. Лично я подозреваю, что эти двери действовали и в мирное время. Всадник или выходящие из кареты в плохую погоду могли сразу оказаться внутри дома, не ступая на мокрую, грязную улицу, а в хорошую погоду дамы могли сохранить в чистоте длинную шёлковую юбку. Джордж Деннис, археолог, знаток девятнадцатого века, описывал Кортону как город «крайней степени нищеты». Если судить по форме дверей, похожих на гроб, можно считать её визуальным подтверждением теории о том, что это двери для выноса мёртвых.

Центр города — это две площади неправильной формы. Их соединяет короткая улочка. Они построены не по плану какого-то городского планировщика, но тем не менее очаровательны. На площади Республики стоит здание Городского совета, это дом четырнадцатого века с двадцатью четырьмя широкими каменными ступенями. По вечерам на этих ступенях сидят горожане. Отсюда видна лоджия по другую сторону площади, выше на один уровень, раньше там был рыбный рынок. Теперь это терраса ресторана со столиками и ещё одно удобное место для обзора сверху. Вокруг стоят другие здания, а в промежутках между ними поднимаются улицы от трёх городских ворот. Жизнь на улицах бурлит. Как хорошо, что тут не ездят автомобили, и это обстоятельство утверждает значимость человеческой личности. Вначале я начинаю ощущать масштаб архитектуры, потом вижу, что низкие здания гармонично сочетаются с высоким зданием Городского совета. Главная улица с официальным названием виа Национале, но в народе называемая Ругапиана, что значит «сглаженный гребень», — горизонтальная, она предназначена только для пеших прогулок (лишь по утрам грузовики подвозят сюда товары в расположенные здесь магазины, кафе и рестораны), да и остальные тоже неудобны для езды — слишком узки и холмисты. Если одна улица повыше, а другая пониже, их соединяет vicolo — переулок, пешеходная дорожка.

Даже названия этих переулков призывают вернуться, заглянуть в каждый и обследовать его: Ночной переулок, Переулок Зари, а Лестничный переулок — это длинный пролёт плоских ступеней.

В вымощенных камнем старых городах Тосканы у меня не возникает чувство, что я в прошлом, какое у меня было в Югославии, Мексике или Перу. Тосканцы — люди нашего времени, просто они инстинктивно ухитряются нести за собой своё прошлое. Вот, например, американская культура призывает сжигать за собой мосты — мы это и делаем; а их культура говорит: перейди в мир иной и снова перейди. Жертвы чумы, свирепствовавшей в четырнадцатом веке, которых когда-то выносили из дверей для мёртвых, и сейчас нашли бы свои дома, причём даже нетронутыми. Прошлое и настоящее мирно сосуществуют рядом, нравится нам это или нет. На старом здании, когда-то принадлежавшем клану Медичи, до прошлого года родовая эмблема этого семейства — шар — соседствовала с керамическими молотом и серпом, символом коммунистической партии.

Я иду по короткой улочке, отходящей к площади Синьорелли. Эта площадь немного побольше, и круглый год по воскресеньям она гудит — здесь базарный день. Летом на ней каждое третье воскресенье устраивается ярмарка антиквариата. На площадь вынесены столики двух баров. Я всегда обращаю внимание на унылого флорентийского льва на колонне, которого медленно разъедает эрозия. В любое время дня бары заполнены народом; ближе к полуночи сюда приходят выпить чашечку кофе перед сном.

И здесь тоже мэрия иногда спонсирует ночные концерты. Народ и так весь на улице, но в вечер концерта на площадь приходят даже с ферм и загородных вилл. Сегодня ночью в этом городе с десятками католических церквей выступает негритянский хор религиозных песнопений в стиле госпел, приехавший из Америки. Конечно, это не стихийно собравшаяся труппа баптистов из церкви американского Юга, это профессиональный хор из Чикаго, у них с собой осветительное оборудование, они продают свои кассеты по двадцать тысяч лир каждая. Они очень громко исполняют «Поразительную милость» и «Мария, не рыдай». Акустика тут сверхъестественная, и звук отталкивается от зданий одиннадцатого и двенадцатого веков, окружающих площадь, на которой регулярно проводились турниры и куда в дни церковных праздников епископы выносили реликвии святых, а священники размахивали кадилами с курящимися благовониями. А мы ходим по городу, ступая по цветочным лепесткам, разбросанным детьми. Звукооператор регулирует микрофоны, и солист начинает привлекать толпу. «Повторяйте за мной, — говорит он по-английски, и толпа повторяет. — Восхвалите Господа. Спасибо Тебе, Иисус». Американские и английские войска освободили Кортону в 1944 году. С тех пор, вероятно, тут не собиралось так много иностранцев одновременно, тем более чернокожих. Хор большой. Студенты Университета штата Джорджия, оказавшиеся в Кортоне по программе изучения искусств, ощущают некоторую ностальгию по дому. И они, и небольшая группка туристов, и почти все жители Кортоны втиснулись на площадь Синьорелли. «О счастливый день», — во всё горло распевают чёрные исполнители, затащив к себе на сцену итальянскую девушку, чтобы та пела вместе с ними. У неё мощный голос, вполне сравнимый с их голосами, и её худенькое тело кажется созданным для пения. О чём они думают, эти представители древней расы обитателей Кортоны? Вспоминают ли они танки, которые вкатились сюда в тот счастливый день, когда солдаты бросали детям апельсины?

Или же думают, что месса в их соборе никогда не была такой величественной? Или просто раскачиваются вместе с неотёсанным американским Иисусом под эту музыку, давая увлечь себя?

Архитектурный центр этой площади — высокий дворец Казали, теперь Музей Этрусской академии. Самый известный его экспонат — бронзовый канделябр сложной конструкции, датированный четвёртым веком до нашей эры. Он действительно впечатляет. Масло из центральной чаши льётся в шестнадцать ламп, размещённых на ободке по окружности. Между этими лампами — горельефные изображения животных, рогатого Диониса, дельфинов, обнажённых мужчин в состоянии эрекции, крылатых сирен. Между двумя лампами написано этрусское слово tinscvil. Если верить книге Джеймса Велларда «В поисках этрусков», слово tin обозначает этрусского Зевса, а вся надпись переводится как «привет Зевсу». Этот канделябр нашли в канаве возле Кортоны в 1840 году. В музее он подвешен перед зеркалом, и его можно рассматривать со всех сторон. Как-то при мне одна англичанка сказала: «Допускаю, что эта штука интересна, только на распродаже я её не купила бы». В стеклянных стеллажах музея выставлены потиры, вазы, бутылки, бронзовый поросёнок, двухголовый человек, бронзовые фигурки размером с оловянных солдатиков, сделанные в шестом-седьмом веках до нашей эры, некоторые из них выполнены в стиле схематичной чеканки, напоминающем о Джакометти. Кроме этрусской коллекции, в этом небольшом музее есть поразительная экспозиция египетских мумий и предметов обихода. Во многих музеях есть египетские предметы, и иногда я удивляюсь: неужели из Древнего Египта что-то было вывезено. Я всегда захожу посмотреть на несколько картин, которые мне нравятся. Одна — портрет задумчивой Полимнии, в синем платье и лавровом венке, он долго считался римским, первого века нашей эры. Это муза духовной поэзии, и внешне она как будто весьма опечалена такой ответственностью. Теперь считается, что это отличная копия семнадцатого века. Однако музей не поменял датировку на своём экспонате: так картина производит более сильное впечатление на посетителей.

Стена дворца Казали покрыта трогательными семейными гербами, украшенными резными лебедями, грушами и фантастическими животными. Короткая улочка внизу ведёт к собору и Музею епархии, бывшей церкви Иисуса, в который я иногда забегаю. На верхнем этаже там есть сокровище — «Благовещение» Фра Анжелико со сказочным ангелом с неоново-оранжевыми волосами. Из уст ангела исходит надпись на латыни, обращенная к Деве Марии, а из уст Девы Марии — ответ ему. Это одно из великих произведений художника. Он десять лет проработал в Кортоне, и триптих «Благовещение» да выцветшая раскрашенная люнетта над дверью Сан-Доменико — вот и всё, что осталось в городе из его работ.

Справа от дворца Казали находится театр Синьорелли, новое для города здание, датируемое 1854 годом.

Но построено оно в стиле псевдо-Возрождения, с арочным портиком, прекрасно защищающим торговцев овощами от солнца и дождя. Внутри — оперный театр, прямо из романов Маркеса: овальный, с ярусами, небольшими ложами и креслами, обтянутыми красной тканью, с небольшой сценой, на которой я однажды видела балетную труппу из России, они танцевали на ней два часа. Зимой он служит кинотеатром. На середине кинофильма плёнка сворачивается. Перерыв. Все выходят попить кофе и поболтать минут пятнадцать. Ведь если ты на самом деле любишь поговорить, трудно провести в полном молчании целых два часа. Летом кино показывают под звёздами, в городском парке. Оранжевые пластмассовые стулья расставляют в каменном амфитеатре; похоже на кино для автомобилистов, только тут без машин.

От этих двух площадей во все стороны лучами расходятся улицы. Одна ведёт к средневековым домам, вторая к фонтану тринадцатого века, а ступив на третью, можно выйти к древним монастырям и небольшим церквушкам. Я гуляю по всем этим улицам. И никогда не встречаю ничего нового. Сегодня иду по Пыльному переулку, хотя он такой же пыльный, как остальные, и почему его так назвали, понять невозможно.

Даже если вы в хорошей физической форме, всё равно будете недовольны крутым подъёмом в верхнюю часть города. Но всё же стоит туда пойти сразу после ланча, даже в жаркие дни, когда собаки впадают в безумие. Я прохожу мимо длинного портика средневековой больницы, тихонько молюсь, чтобы никогда не попасть сюда — даже для удаления аппендикса. В часы приёма пищи сюда мчатся женщины с дымящимися блюдами на подносах. Если вы легли в больницу, предполагается, что родные будут носить вам еду. Дальше стоит вечно закрытая церковь Святого Франциска, строгая, спроектированная братом Элией, другом святого. На боковой стене дугами изгибаются арки бывшего монастыря. Чем выше взбираешься, тем чище улицы и тем ухоженней дома. Если около дома есть хотя бы клочок земли, там уже посадили помидоры на бамбуковых шестах, грядку салата. В горшках, бесплатно полученных от соседей, кроме герани, растёт гортензия (тут она почему-то всегда розовая). Часто около домов вдоль всей улицы сидят женщины на вынесенных из дома стульях; они шелушат бобы, штопают носки, беседуют с соседками. Однажды издали я увидела старуху в длинном чёрном платье и чёрном шарфе, сгорбившуюся на небольшом тростниковом стуле. Как в 1700 году! Подойдя поближе, я заметила, что она говорит по мобильному телефону. На доме 33 по виа Берреттини висит табличка, гласящая, что тут родился Пьетро Берреттини. Я не сразу соображаю, что это и есть тот самый Пьетро да Кортона. Парочка тенистых площадей окружена старыми домами с симпатичными палисадниками. Если бы я жила тут, то выбрала бы дом с мраморным столом под сводом плюща пятилистного, с накрахмаленной белой гардиной в окне. Женщина с искусно уложенными волосами вытряхивает скатерть. Потом расставляет тарелки к ланчу. Аромат её жирного мясного соуса для спагетти похож на откровенное приглашение, и я с большим желанием смотрю на её зелёную клетчатую скатерть и заткнутую пробкой бутылку вина, которую она водружает в центр стола.

Церковь Святого Христофора, почти на самой вершине, — самая моя любимая в Кортоне. Она очень древняя, её заложили в 1192 году на фундаменте этрусской церкви. Снаружи я разглядываю небольшую часовню с фреской Благовещения, Ангел только что приземлился, у него мучнисто-бледные голубоватые рукава и юбки всё ещё развеваются после полёта. Дверь в эту церковь всегда открыта. Вообще-то она приоткрыта, так что я медлю и раздумываю, можно ли войти. В плане эта церковь римская, внутри же балкон для органа сделан из раскрашенного дерева в завитках — трогательная сельская интерпретация барокко. Выцветшая фреска, единственная плоская в перспективе, изображает распятие Христа. Под каждую рану парящий ангел подносит чашу для сбора капающей крови. Эти церквушки по соседству с домами очень уютны. Мне нравится, что на алтарь прихожане ставят банки с увядающими садовыми цветами (сегодня здесь выстроились банок шесть), нравятся стопки католических журналов под другой фреской Благовещения. На этой Мария всплескивает руками в ответ на сообщение ангела. На её лице выражение, говорящее: вы, вероятно, пошутили. В глубине церкви темно. Я слышу лёгкий храп. В уединении на последней скамье вздремнул какой-то мужчина.

За церковью Святого Христофора открывается один из самых красивых видов на долину, по диагонали разрезанный участком крепостной стены, удивительно высокой. Что держало их на этом верху все эти века? Замок Медичи построен на вершине холма, и эта часть его длинных стен острым углом уходит вниз. Я иду вверх по дороге к воротам Монтанины, здесь самый верхний вход в город. Он тоже сделан этрусками. Я часто вхожу в город отсюда. Мой дом находится по другую сторону холма, и оттуда дорога на этот верхний уровень Кортоны остаётся горизонтальной. Я люблю проходить через верхнюю часть города. Ещё одна радость от моей прогулки — увидеть церковь Санта-Мария-Нуова. Как и церковь Санта-Мария-дель-Кальчинайо, эта расположена на широкой террасе, ниже уровня города. С дороги Монтанины я смотрю вниз, на её изящное здание, элегантный купол, который под солнцем выглядит очень глянцевым — аквамарин и бронза. Хотя церковь Кальчинайо более известна, ведь её проектировал Франческо ди Джорджо Мартини, всё же Санта-Мария-Нуова больше радует мой глаз. Любуясь ею, я забываю о таком понятии, как тяжесть. Эта церковь как будто на миг приземлилась на этом месте и, если случится чудо, вот-вот поднимется и улетит.

Развернувшись от ворот в сторону города, я иду к другому сокровищу — церкви Святого Николая. Она более новая — середины пятнадцатого века. Её украшения, как и в церкви Святого Христофора, одновременно дилетантские и очаровательные. Серьёзное произведение искусства — двусторонняя картина Синьорелли: с одной стороны снятие с Креста, с другой — Мадонна с Младенцем. Она предназначена для несения на штандарте в процессии, но сейчас её должен перевернуть хранитель. В жаркий день здесь хорошо отдыхать: ноги быстро остужаются на каменном полу. Уже направляясь к выходу, я замечаю почти спрятанное изображение ребёнка Христа. Автор картины — Джино Северини, ещё один мальчик из Кортоны. Северини, который в своё время подписал манифест футуристов, приверженца лозунга «убей лунный свет», мне сложно воспринимать в связи с религиозным искусством. Футуристы нападали на прошлое, приветствовали скорость, машины, промышленность. По всему городу, в ресторанах и барах, я видела плакаты картин Северини: кричащий цвет, вихрь, энергия. Потом, над столом в баре «Спорт», я увидела его Современную Мадонну, кормящую ребёнка. Эта женщина не похожа ни на одну виденную мной до сих пор Мадонну, у этой груди — как дыни канталупы. Обычно у Мадонны грудь выглядит как нечто отстранённое от её тела; бывают и круглые, как теннисный мячик. Оригинал Северини в Этрусском музее не вызывает скорби только потому, что он скучный. Отдельная комната, выделенная для Северини, увешана «винегретом» из его работ. Но нет ни одной его главной работы; к сожалению, представлены только образцы тех стилей, которых он в разное время придерживался: похожие на творения Брака коллажи с трубами, зубчатыми колёсами, спидометрами, столь любимые футуристами, женский портрет, скорее в стиле Сарджента, рисунки на уровне школы искусств и известные кубистские абстракции. В двух стеклянных витринах — его публикации и несколько писем от Брака и Аполлинера. Ни одна из представленных работ не отражает его индивидуальность и потенциал. Конечно, все футуристы пострадали из-за восторженного принятия фашизма: они выплеснули младенца вместе с водой. Но больше они пострадали из-за того, что оглядывались на Францию, ожидая новых веяний в искусстве оттуда. Многие замечательные картины футуристов так и остались никому не известными. По каким-то причинам Северини в последние годы в поисках сюжетов обратился к своим корням. Я думаю, в крови итальянских художников есть такой микроб, который побуждает их писать Иисуса и Марию.

Выйдя из церкви Святого Николая, я спускаюсь мимо нескольких монастырей без окон (наверное, у них внутри большие дворы); один из этих монастырей закрыт для посещения. Если бы у меня было кружево, требующее починки, я бы положила его в круглое окно, и при повороте колёсного механизма — «диска святой Екатерины» — оно передвинулось бы и оказалось в руках монахини. Как ни удивительно, в двух из этих монастырей есть модернизированные часовни. Спускаясь с холма, я опять встречаю работу Северини — мозаику у собора Святого Марка; если подняться по этой улице, окажешься на дороге к Распятию, которое спроектировал Северини. Ряд мозаик, обрамлённых камнями, изображает ход Христа к Распятию и потом к Снятию. В конце этой прогулки (в жаркий день я чувствую себя так, будто несу крест) я оказываюсь у Святой Маргариты, большой церкви с монастырем. Внутри, за стеклом, стоит сама Маргарита во плоти. Она усохла. При взгляде на её ноги бросает в дрожь. Скорее всего, молящаяся женщина встанет перед ней на колени. Маргарита — одна из тех постящихся святых, которых надо задабривать, чтобы каждый день получать хотя бы ложку масла. В молодости она кричала на всех улицах о своих грехах. Сегодня её сочли бы невротичкой, больной анорексией; но в те времена её желание пострадать так же, как страдал Христос, воспринималось с уважением. Говорят, даже Данте приходил к ней в 1289 году и обсуждал своё «малодушие». Маргарита здесь весьма почитаема, это имя слышится чаще всего, когда мамаши окликают своих детей в парке. Табличка возле ворот Бернады (сейчас закрытых) сообщает, что через эти ворота в 1272 году Маргарита впервые вошла в Кортону.

Главная улица, отходящая от площади Республики, ведёт в парк. По обе стороны улицы Ругапиана множество кафе и лавчонок. Владельцы часто сидят на стульях у дверей своих заведений или пьют кофе где-то рядом. Из дверей закусочной доносятся соблазнительные запахи жарящегося цыплёнка, утки и кролика.

Здесь быстро обслуживают; на ланч подают лазанью, а в остальное время дня — блинчики. Это блюдо представляет собой свёрнутое тесто с разными начинками — грибами, ветчиной, сосисками или моцареллой. Побывав на круглой площади Гарибальди — такие есть в каждом итальянском городе, — приходишь к убеждению (если вы ещё до сих пор не постигли этого интуитивно), что находишься в одном из самых цивилизованных городов планеты. Тенистый парк тянется на километр вдоль цветника, выходящего на долину ди Кьяна. Жители Кортоны бывают тут ежедневно. Этот парк какой-то вневременной. Меняются только наряды, цветы, высота деревьев; всё прочее вполне могло быть таким же сто лет назад. Вокруг фонтана, льющего свои холодные струи на перевёрнутых вверх ногами нимф верхом на дельфинах, молодые родители присматривают за играющими детьми. По скамьям расселись беседующие соседи. Часто какой-нибудь папаша сажает своего крошечного отпрыска на двухколёсный велосипед и с живым страхом следит, как вихляют колёса, когда он едет по дорожке. В этом спокойном месте хорошо почитать газету. Сюда можно привести собаку на вечернюю прогулку. Справа от парка находятся долина и изгибающийся берег Тразименского озера.

Парк заканчивается белой дорогой, обсаженной кипарисами. Пройдя по этой пыльной дороге около километра в сторону своего дома, я оборачиваюсь и вижу, сразу за стеной замка Медичи, часть стены, построенной этрусками, — её тоже называют Брамасоль. Она обращена к югу, как храм возле Болоньи, и вполне могла быть частью храма солнца. Кто-то из местных жителей рассказывал нам, что это название родилось в короткие зимние дни и выражает жажду человека увидеть солнце. Всё лето утренняя заря освещает стену этрусков. Солнце будит меня. Кроме радости от увиденного восхода, я замечаю в себе какую-то древнюю и примитивную радость: вот и новый день пришёл, никакой бог тьмы не поглотил нас за ночь. Это самое логичное название: подобные храмы солнца надо строить повсюду. Может, это название говорит о древнем назначении этого места? Воображаю, как этруски распевали свои молитвы при первых лучах солнца, выглянувших из-за Апеннин, как намазывались оливковым маслом и всё утро лежали под большим старым средиземноморским солнцем.

В своём «Искусстве путешествовать» Генри Джеймс описал, как шёл по этой дороге. Он брёл вперёд под палящим солнцем и обошёл стену по внешнему периметру. Там он обнаружил громадные нецементированные блоки, они светились и мерцали под лучами солнца, и ему пришлось нацепить синие очки, чтобы увидеть в должной перспективе смутное прошлое этрусков. Синие очки? Это солнцезащитные очки девятнадцатого века? Представляю себе, как Генри смотрит вверх с белой дороги, мудро кивая сам себе, стряхивая пыль с носков ботинок, а потом возвращается в отель и выплескивает на бумагу свои впечатления, причём исписывает строго определённое, положенное на этот день число страниц. Я бреду под таким же солнцем и пытаюсь совершить такой же мистический акт: в свете этого утра различить мощный свет того давнего-давнего прошлого.