Туманное, безоблачное предвестие очередного летнего дня еще не преобразилось в настоящее тепло, когда на следующее утро Робин вошла в кафе у дома Чизуэлла. К ее услугам были столики на тротуаре, но она, решив не светиться, заняла место в углу, сомкнула пальцы вокруг чашки с латте и стала разглядывать мешки под глазами на своем тусклом отражении в кофемашине.

В столь ранний час, как она понимала, ждать Страйка не стоило. Настроение у нее было подавленное и бодрое одновременно. Ей не хотелось оставаться один на один со своими мыслями, но пришлось коротать здесь время в одиночку, слушать жужжание кофейного агрегата, который готовился ублажить прибывшую компанию, и, накинув прихваченную из дома куртку, слегка поеживаться от утренней прохлады, а может, от предстоящей встречи с Чизуэллом, способным кардинально изменить размер гонорара из-за катастрофического инцидента с участием Страйка и Джимми Найта.

Однако в то утро ее беспокоило кое-что еще. Ночью Робин проснулась оттого, что ей приснилась темная фигура Шарлотты Росс в ботильонах на высоком каблуке. Накануне она сразу узнала эту роковую женщину, как только та появилась в зале. Робин старалась не смотреть в сторону мирно беседующих экс-влюбленных, мысленно проклиная себя за неуемное желание выяснить, что между ними происходит, однако, даже когда она перемещалась от одной группы к другой и беспардонно встревала в разговоры, чтобы вычислить призрачную Элспет Кертис-Лейси, глаза ее сами выискивали Страйка и Шарлотту, а когда те вдвоем ушли из дворца, у Робин внутри что-то рухнуло, как сорвавшийся лифт.

Даже вернувшись домой, Робин не могла думать ни о чем другом и в результате почувствовала укол совести, когда из кухни появился Мэтью, жующий сэндвич. Она потеряла счет времени. Мэтт, в точности как Кинвара, оглядел сверху донизу зеленое платье. Робин хотела пройти мимо мужа наверх, но тот преградил ей дорогу:

– Робин, прошу тебя, давай поговорим.

И они прошли в гостиную, чтобы поговорить. Уставшая от постоянных конфликтов, Робин извинилась и за то, что пропустила матч по крикету, обидев этим мужа, и за то, что на их годовщину забыла надеть обручальное кольцо. Мэтью в свой черед выразил раскаяние по поводу брошенных в воскресенье фраз, особенно той, которая перечеркивала ее достижения.

Робин казалось, что они передвигают шахматные фигуры по доске, дрогнувшей от первых толчков землетрясения. Слишком поздно. Ну правда, какой теперь в этом смысл?

Когда разговор был окончен, Мэтью спросил:

– Мир?

– Да, – ответила Робин. – Теперь порядок.

Мэтью встал и протянул руку, помогая ей встать со стула. Робин выдавила улыбку; тогда Мэтт ее поцеловал, крепко, в губы, и начал сдирать с нее зеленое платье. Услышав, как треснула ткань возле молнии, Робин стала вырываться, но муж в очередной раз впился ей в губы.

Она знала, что может его остановить, знала, что он этого ждет, знала, что никогда не сможет принять его убогое коварство, что он будет отрицать свои выходки и после всего еще изображать оскорбленную добродетель. Робин ненавидела такие уловки и где-то в глубине души хотела бы освободиться от этого отвращения к мужу и от упрямства своей плоти, но ей довелось слишком долго и слишком яростно отстаивать собственное тело, чтобы теперь постоянно размениваться.

– Нет. – Робин оттолкнула мужа. – Я не хочу.

Он тут же ее отпустил; она предвидела, что он ее отпустит, причем злобно и мстительно. И тут до нее дошло, что она не сумела его обмануть, когда согласилась на близость в ночь их годовщины; как ни странно, сейчас она из-за этого даже немного смягчилась.

– Прости, – сказала она. – Я устала.

– Конечно, – ответил Мэтью. – Я на самом деле тоже.

Он вышел из комнаты, оставив Робин содрогаться от холода, бегущего по спине, где было разорвано платье.

Где же Страйка черти носят? Часы показывали пять минут десятого; Робин уже извелась. Ей не терпелось услышать из его уст, как разворачивались события после его ухода вместе с Шарлоттой. Или что угодно другое, лишь бы не сидеть одной и не думать о Мэтью.

Вселенная услышала ее мольбы и послала ей телефонный звонок.

– Извини, – сразу начал Страйк. – На «Грин-парке» обнаружили подозрительный бесхозный предмет, чтоб он сгнил. Торчу в тоннеле уже двадцать минут; только сейчас разрешили движение. Я нигде не буду задерживаться, но, возможно, тебе придется начинать без меня.

– Проклятье. – Робин устало закрыла глаза.

– Слушай, прости, – повторно извинился Страйк. – Я еду. Вообще-то, хотел тебе кое-что рассказать. Был тут непонятный случай… о, поезд тронулся… Все, давай, увидимся.

Страйк повесил трубку, предоставив Робин самостоятельно готовиться к первым потокам ярости Чизуэлла и мучиться неотступным, бесформенным предчувствием беды, что распространяла вокруг себя изящная брюнетка, всколыхнувшая воспоминания Страйка о шестнадцати годах из его прошлого, до которых, убеждала себя Робин, ей вообще не должно быть дела – мало ли что происходило задолго до ее прихода в детективное агентство; тут бы со своими проблемами разобраться – не хватало еще переживать из-за личной жизни Страйка, никаким боком, в сущности, ее не касавшейся…

Робин почувствовала резкий укол вины возле своих губ – там, куда угодил поцелуй Страйка, когда они прощались у выхода из больницы. Словно пытаясь его смыть, Робин влила в себя остатки кофе, а потом встала и вышла на широкую прямую улицу, образованную двумя симметричными рядами похожих друг на друга домов позапрошлого столетия.

Шла она быстро, но не потому, что торопилась принять на себя министерский жар гнева, а потому, что быстрая ходьба отвлекала от непрошеных мыслей.

Подойдя к дому Чизуэлла минута в минуту, Робин все же помедлила у входа, в надежде на то, что в последний момент рядом окажется Страйк. Но тщетно. Ободряя сама себя, она поднялась по трем безукоризненно чистым ступенькам и постучала в глянцево-черную парадную дверь, которая закрывалась на засов, но в данный момент оказалась приоткрытой на пару дюймов. На стук ответил глухой мужской голос; при большом желании это можно было истолковать как «входите».

Робин шагнула в небольшую темную прихожую, перетекавшую в массивную крутую лестницу. Оливкового цвета обои выцвели и местами зияли проплешинами. Робин окликнула:

– Господин министр?

Никто не ответил. Робин осторожно постучалась в первую попавшуюся комнату и, не получив ответа, толкнула дверь. Время остановилось. Картина увиденного перевернула ей душу, разбила сетчатку глаз, влезла прямо в мозг, не готовый к подобному зрелищу; шок приковал Робин к порогу, пальцы застыли на дверной ручке, рот сам собой приоткрылся – это не укладывалось в голове.

В антикварном кресле времен королевы Анны сидел, раскинув ноги, какой-то мужчина: руки его безвольно свисали по бокам, а вместо головы была блестящая серая тыква, в которой вырезали рот, а глаза позабыли.

Затем напрягшиеся извилины Робин подсказали: никакая это не тыква, а человеческая голова, плотно закутанная прозрачным полиэтиленовым пакетом, в который вела трубочка из большого баллона. Мужчина задохнулся. Левая нога, отброшенная в сторону, демонстрировала протертую дырку в подошве; толстые пальцы рук почти касались ковра; в паху расплылось темное пятно – след предсмертного мочеиспускания.

В следующий миг Робин поняла, что перед ней в кресле развалился сам Чизуэлл; в вакууме пакета его густая седая шевелюра залепила лоб, а раскрытый рот втянул в себя пленку и зиял чернотой.