В половине двенадцатого Страйк, свежевыбритый, в деловом костюме, вышел из станции метро «Грин-парк» и двинулся по Пиккадилли. Двухэтажные автобусы проезжали мимо витрин роскошных магазинов, сбывающих всякую дребедень под шум олимпийской лихорадки: шоколадные медали в золотой фольге, башмаки с британским флагом, старинные спортивные плакаты; тут и там мелькал изломанный логотип, который Джимми Найт сравнил с разбитой свастикой.

Чтобы не опоздать в клуб «Прэттс», Страйк выехал заблаговременно: натертая протезом культя болела уже двое суток. Два дня назад он понадеялся, что во время научно-технической конференции в Эппинг-Форесте, где ему предстояло торчать с утра до вечера, можно будет хоть изредка присесть и разгрузить ногу, однако из этого ничего не вышло. Объектом его был недавно уволенный партнер недавно созданной компании, подозреваемый в попытке продать конкурентам ключевые функции нового приложения. Страйк не один час таскался от стенда к стенду вслед за этим парнем, фиксируя все его передвижения и действия, а сам только и ждал, чтобы тот утомился и присел. Однако начиная с кофейни, где посетители стояли за высокими столами, и заканчивая суши-баром, где все – опять же стоя – брали пальцами суши из пластиковых коробочек, объект провел восемь часов на ногах. Вернувшись накануне с Харли-стрит после многочасового топтания на одном месте, Страйк, понятное дело, вечером чувствовал себя паршиво и еле-еле смог удалить гелевую прокладку между культей и искусственной голенью. Сейчас, проходя мимо элегантной, почти белой аркады отеля «Ритц», он лелеял надежду, что в клубе «Прэттс» найдется хоть одно большое, удобное кресло.

Он повернул направо на Сент-Джеймс-стрит, плавно спускающуюся к Сент-Джеймсскому дворцу постройки шестнадцатого века. В этот лондонский район Страйка заносило лишь по необходимости: у него не было ни средств, ни желания приобретать брендовую одежду или заходить в известные оружейные магазины и винные погреба с многовековой историей. Однако по мере приближения к Парк-Плейс на него нахлынуло воспоминание личного свойства. Лет десять с гаком тому назад его – вместе с Шарлоттой – занесло на эту самую улицу.

Правда, шли они тогда в другую сторону, на первую встречу и обед с ныне покойным отцом Шарлотты. Страйк был отпущен на побывку, и его роман вспыхнул с новой силой, хотя все знакомые считали эту связь непонятной и, бесспорно, обреченной. Ни с той ни с другой стороны не было ни единого человека, который бы их поддерживал. У родных и друзей Страйка Шарлотта вызывала самые разные чувства, от подозрения до ненависти, тогда как ее семья всегда рассматривала Страйка, внебрачного сына пресловутого рок-идола, как очередное проявление склонности Шарлотты к эпатажу и бунтарству. Ее родные ни в грош не ставили армейскую карьеру Страйка – точнее, видели в ней лишь признак его плебейства и непригодности к роли жениха светской красавицы, ибо джентльмены ее круга не идут служить в военную полицию, а поступают в кавалерийский или гвардейский полк.

Шарлотта крепко сжимала его руку, когда они входили в итальянский ресторан, но припомнить его местонахождение Страйк так и не сумел. В памяти всплывало только перекошенное от гнева и неприязни лицо ожидавшего за столом сэра Энтони Кэмпбелла. Еще до того, как прозвучали первые слова, Страйк понял: Шарлотта дома не сказала, что они возобновили отношения и придут вдвоем. Это упущение, очень характерное для Шарлотты, вызвало обычную сцену. Страйк давно понял, что ею движет неуемная жажда конфликта. И редкая, но жгучая правдивость, сменяемая более привычной лживостью: незадолго до их разрыва Шарлотта сама призналась Страйку, что во время стычек по крайней мере ощущает себя живой.

Свернув на Парк-Плейс – вереницу выкрашенных в кремовый цвет таунхаусов, отходящую в сторону от Сент-Джеймс-стрит, – Страйк отметил, что неожиданное и неотвязное воспоминание о Шарлотте больше не ранит ему душу; при этом у него возникло такое чувство, как у бывшего алкоголика, который впервые за долгое время вдохнул запах пива, но не покрылся испариной и не поддался прежней неодолимой зависимости. «Вроде бы это здесь», – решил Страйк, завидев черную дверь клуба «Прэттс» под литой чугунной балюстрадой. Через два года, после лавины непростительного вранья его любимой и окончательного разрыва их отношений, он, похоже, выздоровел, избавившись от напасти, которую при полном отсутствии суеверий все же приравнивал к Бермудскому треугольнику – зоне повышенной опасности, где мистические чары Шарлотты грозили утянуть его в бездну отчаяния и мук.

Почти торжествуя, он постучал в дверь.

Ему открыла миниатюрная женщина – воплощение домашнего уюта. Ее высокая грудь и оживленный вид напомнили Страйку не то малиновку, не то крапивника. В речи служительницы Страйк уловил юго-западный говор.

– Вы, очевидно, мистер Страйк. Министра еще нет. Входите, пожалуйста.

Он переступил через порог и, последовав за нею, оказался в зале, где стоял огромный бильярдный стол. В отделке интерьера доминировали сочные темно-красные и зеленые тона и мореное дерево. Все та же служительница, которая, естественно, представилась Джорджиной, проводила Страйка вниз по крутой лестнице; он ступал осторожно, крепко держась за перила.

Лестница вела в уютный цокольный этаж. Потолок там нависал так низко, что создавалось впечатление, будто его частично подпирает шкаф с открытыми полками, на которых красовались фарфоровые тарелки и блюда, причем самая верхняя полка была наполовину вмурована в штукатурку.

– У нас не очень большое заведение, – сказала «Джорджина», констатируя очевидное. – В клубе состоят шестьсот человек, но мы одновременно можем обслужить всего четырнадцать. Желаете заказать что-нибудь из напитков, мистер Страйк?

Он отказался, но принял приглашение занять одно из кожаных кресел, сгруппированных вокруг старинной доски для ведения счета при игре в криббидж. Тесное помещение разделялось аркой на гостиную и обеденный зал с маленькими окошками со ставнями. На длинном столе было всего два прибора. Кроме Страйка и Джорджины, в подвале присутствовал только повар в белом халате, работавший в крошечной кухоньке, на расстоянии вытянутой руки от кожаного кресла. Тот поприветствовал Страйка, выдав свой французский акцент, и продолжил нарезать холодный ростбиф.

«Прэттс» был полной противоположностью тем изысканным ресторанам, где Страйк выслеживал неверных жен и мужей: светильники в таких местах подбираются по принципу гармонии со стеклом и гранитом, а на неудобных современных стульях в полумраке восседают, как лощеные грифы, острые на язык ресторанные критики. Клубный ресторан освещался неярко. Стены были усеяны многочисленными бра в латунной оправе; бордовые обои почти полностью скрывались чучелами рыб в стеклянных футлярах, гравюрами с изображением охотничьих сцен и политическими карикатурами. В декорированной бело-синими изразцами нише стояла старинная железная кухонная плита. Фарфоровые тарелки, потертый ковер, стол с привычными, как дома, судками для кетчупа и горчицы – все это создавало непринужденную и уютную атмосферу; можно было подумать, что компания мальчишек из аристократических семей перетащила в этот подвал все свои любимые приметы мира взрослых: настольные игры, спиртное, всякие реликвии, не сомневаясь, что у няни для каждого найдется улыбка, доброе словечко и похвала.

Стрелки часов показывали двенадцать, но Чизуэлл еще не появился. В его отсутствие приветливая Джорджина занимала единственного посетителя рассказом об этом заведении. Сама она жила тут же, при клубе, вместе с мужем-поваром. Страйк невольно подумал, что эта супружеская чета получила в свое распоряжение чуть ли не самое дорогое жилье во всем Лондоне. Содержание этого крошечного клуба, основанного, по словам Джорджины, в тысяча восемьсот пятьдесят седьмом году, обходилось владельцу в кругленькую сумму.

– Владеет им герцог Девонширский, да, – угадав мысли Страйка, жизнерадостно подтвердила Джорджина. – А вы видели наш журнал ставок?

Страйк полистал тяжелый том в кожаном переплете, некогда служивший для регистрации условий пари. Одна запись, нацарапанная крупными каракулями в семидесятых годах прошлого века, гласила: «Следующее правительство сформирует миссис Тэтчер. Ставка: обеденная порция лобстера, причем лобстер должен превосходить размерами эрегированный мужской член». Страйк хмыкнул, и тут где-то над головой звякнул колокольчик.

– Это министр, – сказала Джорджина и метнулась наверх.

Страйк вернул журнал ставок на полку и сел за стол.

Сверху донеслись тяжелые шаги, а затем тот же раздраженный, нетерпеливый голос, который в понедельник прозвучал в телефонной трубке, рявкнул:

– …нет, Кинвара, не могу! Тебе только что было сказано почему. У меня деловой ланч… нет, тебе нельзя… Значит, в пять часов, да… да… да!.. До свидания!

Вниз по лестнице двигалась пара больших ног в черном, а затем в подвале появился и сам Джаспер Чизуэлл, свирепо оглядывающий ресторанный зал. Страйк встал с кресла.

– А, – сказал Чизуэлл, внимательно изучая Страйка из-под тяжелых бровей, – вы уже здесь.

Для своих шестидесяти восьми лет Джаспер Чизуэлл выглядел неплохо. Рослый, широкий в плечах, хотя и сутуловатый, он, как ни странно, сохранил свою шевелюру – естественно, поседевшую. Эта шевелюра делала его легкой мишенью для карикатуристов, поскольку жесткие, прямые и довольно длинные волосы напоминали парик или, на взгляд недоброжелателей, ершик трубочиста. На мясистом красном лице выделялась оттопыренная нижняя губа, как у младенца-переростка на грани истерики.

– Жена, – объяснил Чизуэлл, не расставаясь с мобильным телефоном, – нагрянула в город без предупреждения. Не в духе. Считает, что я по первому зову должен все бросить.

Чизуэлл протянул для рукопожатия свою большую, потную ладонь, а затем расстегнул пальто, в котором, невзирая на жару, явился в клуб. Страйк заметил булавку на его потрепанном полковом галстуке. Непосвященные могли бы принять ее за изображение лошадки-качалки, но Страйк тут же опознал Белую лошадь Ганновера.

– Собственный королевский гусарский полк, – сказал он, кивком указывая на булавку.

– Да-с, – ответил Чизуэлл. – Джорджина, мне того хереса, что вы подавали во время моей встречи с Аластером. А вам? – рявкнул он Страйку.

– Благодарю, ничего, – ответил тот.

Нечистоплотностью Чизуэлл не мог сравниться с Билли Найтом, но тем не менее распространял вокруг себя тяжелый дух.

– Да-с, гусары ее величества. Аден и Сингапур. Счастливые дни.

Однако настоящий момент явно был для него не слишком счастливым. Красноватая кожа при ближайшем рассмотрении напоминала, как ни странно, поверхность металлической пластины. У корней жестких волос гнездились крупные хлопья перхоти, а по голубой сорочке от подмышек расползались пятна пота. Своим видом министр напоминал многих клиентов Страйка – людей, переживших сильное потрясение, и, когда ему подали херес, он залпом проглотил больше половины бокала.

– Перейдем к следующему этапу? – предложил он и, не дожидаясь ответа, рявкнул: – Джорджина, мы будем есть сразу!

Когда они сели за стол, покрытый, как на свадебном банкете Робин, крахмальной белой скатертью, Джорджина принесла им толстые ломти холодного ростбифа и вареный картофель. Здоровая английская еда, простая, без изысков, но от этого она ничуть не проигрывала. Когда они остались вдвоем в полумраке обеденного зала, среди рыб в стеклянных футлярах и старых гравюр, Чизуэлл начал разговор.

– Вы были на сходке Джимми Найта, – сказал он без предисловий. – Вас опознал присутствовавший там полицейский в штатском.

Страйк кивнул. Чизуэлл набил рот отварной картошкой, сердито прожевал и заговорил опять:

– Не знаю, кто платит вам за компромат на Джимми Найта и много ли у вас нарыто, но я в любом случае готов предложить за вашу информацию вдвое больше.

– На Джимми Найта у меня нет ничего, – сказал Страйк. – И за присутствие на той сходке оплата не предусматривалась.

Чизуэлл, судя по всему, опешил.

– Тогда зачем вы туда ходили? – требовательно спросил он. – Не станете же вы утверждать, что намерены протестовать против Олимпийских игр?

При слове «протестовать» взрывной согласный «п» оказался такой силы, что изо рта у Чизуэлла вылетел кусочек картофеля и приземлился на другом краю стола.

– Нет, – сказал Страйк, – я пытался найти человека, который, как мне казалось, мог быть на том собрании.

Чизуэлл атаковал кусок холодного мяса, как личного неприятеля. Некоторое время тишину нарушало только позвякивание ножей и вилок по фарфору. Чизуэлл насадил на вилку, как на пику, последнюю вареную картофелину и целиком положил ее в рот, а потом, с лязгом бросив столовый прибор на тарелку, сказал:

– Еще не зная, что вы следите за Найтом, я уже подумывал нанять детектива.

Страйк промолчал. Чизуэлл оглядел его с подозрением:

– У вас репутация профессионала высшей пробы.

– Спасибо, вы очень любезны.

Чизуэлл в отчаянии сверлил его свирепым взглядом, будто размышляя, не принесет ли ему сыщик очередное разочарование, которых в его жизни и без того было великое множество.

– Меня шантажируют, мистер Страйк, – внезапно признался он. – Два человека, временно объединившиеся единственно для данной цели, хотя союз их, вероятно, непрочен. Один из них – Джимми Найт.

– Понимаю, – сказал Страйк.

Он тоже сложил нож и вилку вместе. Джорджина, по-видимому, телепатически угадала, что Страйк и Чизуэлл разделались с основным блюдом. Она пришла убрать посуду, а потом появилась вновь – с тортом из черной патоки. Только после того, как она исчезла в кухне, сотрапезники положили себе щедрые куски десерта, и Чизуэлл возобновил свой рассказ.

– Грязные подробности опускаю, – безапелляционно заявил он. – Вам лишь следует знать: я совершил нечто такое, чем не хотел бы делиться с джентльменами четвертого сословия.

Страйк ничего не сказал, но в его сдержанности Чизуэллу, видимо, почудилось некое обвинение, потому что он резко добавил:

– Никакого преступления не было. Кое-кому это может не понравиться, но ничего противозаконного тогда… ладно, это так, к слову. – Он сделал большой глоток воды. – Пару месяцев назад ко мне явился Найт и потребовал сорок тысяч фунтов за молчание. Платить я отказался. Он пригрозил мне разоблачением, но, поскольку у него, похоже, не было никаких доказательств, я понадеялся, что он не сможет исполнить свою угрозу. В итоге пресса так ничего и не пронюхала, и я заключил, что был прав касательно отсутствия доказательств. Примерно через месяц он вернулся и на этот раз снизил сумму вдвое. Я снова отказался. Вот тогда-то, рассчитывая, как я понимаю, усилить давление, он и обратился к Герайнту Уинну.

– Извините, я не знаю, кто…

– Его жена – Делия Уинн.

– Делия Уинн, министр спорта? – Страйк не поверил своим ушам.

– Ну естественно, Делия-Уинн-министр-спорта, – отрезал Чизуэлл.

Достопочтенная Делия Уинн, валлийка шестидесяти с небольшим лет, была, по сведениям Страйка, незрячей от рождения. Люди самых разных политических взглядов нередко восхищались этой активисткой либерально-демократической партии – да к тому же правозащитницей – еще до того, как она выставила свою кандидатуру на парламентских выборах. Ее фотографии – непременно с собакой-поводырем, палевой масти лабрадором, – в последнее время не сходили с газетных полос. Теперь ее любимым детищем стали Паралимпийские игры. Она посетила госпиталь «Селли-Оук», когда там проходил реабилитацию Страйк, потерявший ногу в Афганистане. Эта женщина, умная и не чуждая состраданию, произвела на него вполне благоприятное впечатление. Что же касается ее мужа – Страйк не знал о нем ровным счетом ничего.

– Мне неизвестно, посвящена ли Делия в делишки мужа. – Чизуэлл поддел вилкой кусок торта и с полным ртом продолжал: – Скорее всего, да, но виду не подает. Прямых улик против нее нет. Кому придет в голову заподозрить безгрешную Делию в шантаже, скажите на милость?

– Ее муж вымогал у вас деньги? – поразился Страйк.

– Нет-нет. Герайнт вознамерился лишить меня министерского поста.

– По какой-то конкретной причине? – спросил Страйк.

– Между нами тлеет застарелая вражда, которая выросла из совершенно беспочвенных… но это к делу не относится. – Чизуэлл гневно тряхнул головой. – Герайнт ко мне подъезжал – «надеялся», мол, «что это ложь» и предлагал «возможность объясниться». Мерзкий человечишка, который всю жизнь запускает руку в кошелек жены и отвечает вместо нее на телефонные звонки. Естественно, он жаждет реальной власти.

Чизуэлл глотнул хереса.

– Итак, вы сами видите, мистер Страйк, что я, так сказать, прижат рогатиной. Даже надумай я откупиться от Джимми Найта, меня все равно преследовал бы человек, жаждущий моего позора и, вполне возможно, способный раздобыть компрометирующие доказательства.

– Каким же образом Уинн сможет раздобыть доказательства?

Чизуэлл засунул в рот большой кусок торта и оглянулся через плечо, желая убедиться, что Джорджина не показывается из кухни.

– До меня дошел слух, – прошептал он, и с его рыхлых губ слетело тонкое облачко сахарной пудры, – о вероятном наличии фотографий.

– Фотографий? – переспросил Страйк.

– Конечно, Уинн ими не располагает. В противном случае все давно было бы кончено. Но он вполне способен наложить на них лапу. Да-с.

Прожевав последний кусок торта, он добавил:

– Конечно, всегда остается шанс, что эти фотографии не смогут бросить на меня тень. Насколько я знаю, особых примет не осталось.

Страйк перестал что-либо понимать. Его так и подмывало спросить: «Не осталось на чем, господин министр?» – но он сдержался.

– Дело было шесть лет назад, – продолжал Чизуэлл. – Я прокручивал в голове эту треклятую историю так и этак. В ней были замешаны и другие люди, которым выгодно помалкивать. Слишком уж многое поставлено на карту. Нет, в действительности все упирается в вероятные находки Найта с Уинном. Я с полным основанием подозреваю, что Уинн, раскопав фотографии, сразу побежит с ними к репортерам. А вот Найт – вряд ли. Ему попросту нужны деньги. Так что вот, мистер Страйк, я весь перед вами: a fronte praecipitium, a tergo lupi. И так – уже месяц. Удовольствие ниже среднего.

Он нацелился на детектива своими крошечными глазками, и тот необъяснимым образом почувствовал себя словно крот под занесенным штыком лопаты.

– Когда я узнал, что вас видели на этом сборище, первой мыслью было – что вы занимаетесь Найтом и раскопали на него какую-то грязишку. Я недавно пришел к такому выводу: из этой дьявольской ситуации есть только один выход. Прежде чем они смогут заполучить фотографии, необходимо найти нечто такое, что можно будет использовать против них обоих. Победить врага его оружием.

– Шантаж победить шантажом? – уточнил Страйк.

– Мне от них ничего не нужно – пусть только оставят меня в покое, черт бы их побрал! – взорвался Чизуэлл. – Получить какой-нибудь козырь – вот что мне требуется. Я действовал в рамках закона, – твердо заявил он, – и не погрешил против совести.

Чизуэлл не отличался особой притягательностью, но Страйк очень хорошо представлял, какая это пытка – вечный страх публичного разоблачения, особенно для человека, и без того пережившего не один скандал. Скудные сведения о возможном клиенте, найденные Страйком накануне этой встречи, включали злорадные сообщения об интрижке, разрушившей первый брак министра, о лечении второй его жены от «нервного истощения» в психиатрической клинике и о кошмарной автокатастрофе, в которой его младший сын насмерть сбил молодую мать.

– Эта работа потребует очень больших усилий, мистер Чизуэлл, – сказал Страйк. – Чтобы провести тщательное расследование в отношении Найта и Уинна, да еще в сжатые сроки, придется задействовать двух, а то и трех сотрудников.

– Цена вопроса меня не волнует, – сказал Чизуэлл. – Пусть даже придется поставить на ноги все ваше агентство. Я отказываюсь верить, что Уинн, изворотливый червь, нигде не наследил. Эта парочка очень непроста. Она – слепой ангел света, – Чизуэлл изогнул губу, – а он – ее пузатый приспешник, вероломный интриган, падкий на дармовщину. Что-то за ним, безусловно, тянется. Безусловно. Да и Найт, бузотер-коммуняка, лишь по чистой случайности не попал в поле зрения полиции. Он всегда был отморозком, совершенно гнусный тип.

– Вы знали Джимми Найта еще до того, как он взялся вас шантажировать? – уточнил Страйк.

– Еще бы не знать, – ответил Чизуэлл. – Найты – из моего избирательного округа. Отец перебивался случайными заработками и выполнял мелкие работы для нашей семьи. Мать мне незнакома. По-моему, она не дожила до переезда в Стеда-коттедж.

– Понятно, – сказал Страйк.

Он вспоминал взволнованные слова Билли: «Я видел, как ребенка убили, задушили», его нервное движение руки от носа к груди, словно неловкое крестное знамение, и прозаичную, бытовую подробность – розовое одеяло, в котором похоронили мертвого ребенка.

– Прежде чем перейти к обсуждению условий, мистер Чизл, я должен довести до вашего сведения один факт, – предупредил Страйк. – На сходку ОТПОРа меня привели попытки разыскать младшего брата Найта. Его зовут Билли.

Складка между близорукими глазами Чизуэлла стала чуть глубже.

– Да-с, я помню, что их было двое, но Джимми значительно старше – лет на десять, если не больше. Этого… Билли, так?.. я не видел много лет.

– Понятно, – кивнул Страйк. – Так вот: он душевнобольной. И в прошлый понедельник явился ко мне в агентство с весьма необычным рассказом, а потом сбежал.

Чизуэлл выжидал, и Страйк заметил в нем напряженность.

– Билли утверждает, – продолжал Страйк, – что в детстве стал свидетелем удушения какого-то младенца.

Чизуэлл не отпрянул в ужасе, не зашумел, не разъярился. Он не стал допытываться: уж не обвиняют ли в чем-нибудь его самого, или требовать ответа на вопрос: какое, черт побери, это имеет к нему отношение? Когда он заговорил, в его ответах не было и тени красочных опровержений, которые зачастую выдают виновного, но Страйк мог поклясться, что для Чизуэлла эта история не нова.

– И кто же, если верить этому безумцу, задушил ребенка? – Пальцы Чизуэлла забегали по ножке бокала.

– Он не сказал… или не захотел сказать.

– Вы считаете, именно это и дает Найту повод меня шантажировать? Обвинение в детоубийстве? – резко спросил Чизуэлл.

– Я считаю, вам следует знать, что привело меня к Джимми, – ответил Страйк.

– На моей совести нет смертей, – с нажимом заявил Джаспер Чизуэлл и допил воду. – А за незапланированные последствия, – добавил он, возвращая пустой стакан на стол, – никто ответственности не несет.