Глава третья
Когда все это началось – но задолго до того, как кто-либо из нас сумел себе представить, что таит ближайшее будущее, – среди моих знакомых оказалась одна провидица из числа самых громкоголосых. Ее звали Джеки Хуарес.
Думать о Джеки мне сейчас не очень хочется, но память мне не подчиняется, и время вдруг словно поворачивает вспять, и я возвращаюсь года на полтора назад, в те дни, что наступили сразу после инаугурации. Я снова сижу у нас в гостиной и тщетно пытаюсь убедить мальчишек смеяться потише, чтобы не разбудить Соню, и Стивен, входя в гостиную с тремя плошками с мороженым в руках, замечает:
– Между прочим, эта тетка в телевизоре – полная истеричка.
Истеричка. Я это слово ненавижу.
– Как ты сказал? – поворачиваюсь к нему я.
– Женщины вообще ненормальные, – продолжает он. – Это же давно известно, мам. Ты же сама знаешь эти поговорки насчет женских истерик и припадков в стиле «я-же-мать».
– Что-что? – еще больше удивляюсь я. – Где это ты такого наслушался?
– Сегодня в школе. А еще я читал книжку одного типа по фамилии то ли Кук, то ли Крук. Как-то так. – Стивен раздает плошки с мороженым. – Черт! Одна порция меньше. Мам, ты хочешь поменьше или побольше?
– Поменьше. – Я еще не перестала сражаться с лишним весом, пополнев во время последней беременности.
Стивен удивленно округляет глаза, и я говорю:
– Да-да. Погоди, вот стукнет тебе сорок с лишком, тогда посмотрим, какой у тебя будет метаболизм. И с чего это ты взялся за Крука? Я не предполагала, что «Описание человеческого тела» входит в обязательную программу старших классов. – Я сунула в рот первую ложку мороженого с миндалем «Роки роуд» – моей порции хватило бы, пожалуй, разве что мышонку укуса на три. – Даже если иметь в виду программу AP по литературе.
– А ты посмотри программу AP по религиоведению, мам, – предлагает мне Стивен. – И потом, какая разница, Кук или Крук?
– Вся разница в букве «р», деточка. – И я снова поворачиваюсь к телевизору. Там на экране снова та разгневанная женщина.
Она и раньше не раз выступала по телевидению, гневно вещая насчет неравенства в оплате труда и неких прозрачных, но непроницаемых перегородок между мужчинами и женщинами, и постоянно цитировала свою последнюю книгу. Книга носила весьма «духоподъемное», прямо-таки взывающее к Судному дню название: «Они заткнут нам рот». С подзаголовком: «Что вам необходимо знать о патриархате и вашем голосе». И на обложке множество разнообразных кукол, выполненных в роскошных цветах «Техниколор» – от целлулоидных голышей до Барби и «тряпичной Энни», – и все с выпученными глазами, и у каждой отфотошопленный рот заткнут мячиком-кляпом.
– Жуть какая, – говорю я Патрику.
– Да, это уж, пожалуй, чересчур, тебе не кажется? – Он с вожделением смотрит на мое почти растаявшее мороженое. – Ты будешь это есть?
Я тут же отдаю ему плошку, продолжая смотреть на экран телевизора. Что-то в этих мячиках-кляпах меня тревожит – тревожит, пожалуй, даже сильней, чем «тряпичная Энни», у которой красный мячик приклеен к лицу полосками скотча. По-моему, все дело именно в этой букве «Х». Эти черные «иксы» с кроваво-красной сердцевиной, пересекающие лицо каждой куклы, похожи на те покрывала, какие носят мусульманские женщины. Эти покрывала скрывают почти все лицо, кроме глаз. Что ж, возможно, цель именно такова.
Автор этой книги – Джеки Хуарес; у нее вышло и еще с полдюжины книг, и все с такими же пронзительными – железом по стеклу – названиями; например, «А ты заткнись и сядь, босая и беременная: Какой хотят тебя видеть религиозные правые», или – это самое любимое название Патрика и Стивена – «Ходячая матка». Рисунок на обложке последней книги просто чудовищен.
В данный момент я вижу, что Джеки сердито кричит на интервьюера, которому, видимо, не следовало произносить слово «феминаци».
– Вы хоть понимаете, что получится, если убрать корень слова «феминистка» из вашего «феминаци»? – И, не дожидаясь ответа, Джеки снова кричит: – «Наци»! Вот что у вас получается. Так вам нравится больше?
Интервьюер не отвечает, он совершенно растерялся.
А Джеки, не обращая на него внимания и уставившись своими безумными, сильно накрашенными глазами прямо в камеру, кричит, и мне кажется, что смотрит она прямо на меня.
– Дамы, вы понятия не имеете! Вы, черт возьми, даже не задумываетесь о том, что мы уже ступили на скользкий склон, по которому очень скоро скатимся к совсем уж доисторическим временам и нравам. Ей-богу, девочки, вам стоит об этом подумать! Подумать о том, где окажетесь вы – и ваши дочери! – когда те, кто нами правят, запустят время вспять. Подумать о выражениях «с дозволения супруга» и «с согласия отца». Подумать о том, что, проснувшись однажды утром, вы обнаружите, что у вас ни в чем нет права голоса. – После каждого предложения Джеки делает выразительную маленькую паузу и крепко стискивает зубы.
Патрик целует меня, желая спокойной ночи.
– Я пойду, детка. Мне завтра вставать ни свет ни заря. Деловой завтрак с одним большим человеком сама знаешь где. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, милый.
– Господи, дали бы ей таблетку успокоительного, – бурчит Стивен, но на экран по-прежнему смотрит. Теперь у него на коленях пакет с чипсами «Дорито», и он прилежно ими хрустит, сует в рот по пять штук разом, а я, глядя на него, с завистью думаю, что быть подростком не так уж и плохо.
– Заедаешь мороженое чипсами, деточка? – издевательским тоном замечаю я. – У тебя же вся физиономия прыщами пойдет.
– Десерт чемпионов, ма. Слушай, может, нам что-нибудь другое посмотреть, а? Меня эта тетка просто в тоску вгоняет.
– Да, конечно. – Я сую ему пульт, и Джеки Хуарес умолкает, сменившись всего лишь повтором сериала «Династия Дак».
– Ей-богу, Стив… – Я с отвращением вижу, как на экране один бородатый человек-гора в камуфляже сменяет другого, философически рассуждая о политике.
– Да-а. Они что там, совсем охренели?
– Лучше сказать «спятили», «сошли с ума». Следи за своим языком, пожалуйста.
– Да я же просто так, мам. Господи! Да ведь таких людей и на свете-то не бывает.
– А ты в Луизиане никогда не бывал? – Я отнимаю у него пакет с чипсами. – Отдай. Все мое мороженое твой папочка слопал.
– Мы же ездили в Новый Орлеан на Mardi Gras два года назад. Знаешь, мам, я начинаю тревожиться насчет твоей памяти.
– Новый Орлеан – это не Луизиана.
А может, и Луизиана, думаю я. Если хорошенько задуматься, то велика ли разница между каким-то мерзавцем из глубинки, советующим мужчинам жениться на девочках-подростках, и толпой костюмированных пьяниц, готовых обвалять в перьях любую девушку или женщину, показавшуюся на Сент-Чарлз-авеню с недостаточно прикрытой грудью?
Да нет, пожалуй, разница не слишком велика.
А здесь, на экране, на расстоянии пятисекундного переключения, представлена вся страна: Джеки Хуарес в деловом костюме, но при боевой раскраске, проповедует страх; а эти люди в военной форме проповедуют ненависть. Или, может, наоборот? Но, по крайней мере, люди в военной форме не пялятся на меня с экрана и не бросают мне в лицо обвинения.
Стивен, приканчивая вторую банку колы и вторую плошку с мороженым – нет, не совсем так, потому что плошку он куда-то дел и теперь ложкой вычерпывает остатки мороженого прямо из ведерка, – объявляет, что идет спать.
– Завтра у нас на подготовительных занятиях тест по религиоведению.
Когда это было, чтобы второкурсников уже начинали готовить по программе для поступления в вузы? И почему Стивен не выбрал что-нибудь полезное вроде биологии или истории? Я задаю ему оба эти вопроса.
– Курс по религиоведению у нас только что ввели. Его предлагали всем, даже первогодкам. По-моему, его на будущий год введут в список основных дисциплин. Так или иначе, – продолжает он уже из кухни, – в этом году у меня уже не будет времени ни на биологию, ни на историю.
– Что же это все-таки за курс такой? Вы там сравнительной теологией занимаетесь? Это, на мой взгляд, было бы еще терпимо – даже в школе.
Стивен, уже успевший напялить ночную рубашку, снова плетется в гостиную – на этот раз с шоколадным печеньем.
– Не. Больше похоже… ну, я не знаю… на философию христианства, что ли. В общем, пока, мам, спокночи. Люблю тя. – Он запечатлевает на моей щеке поцелуй и исчезает в коридоре.
А я снова включаю Джеки Хуарес.
Вообще-то в жизни она раньше была куда более симпатичной, а сейчас просто невозможно понять, что с ней произошло: то ли она успела так пополнеть после института, то ли телекамера прибавляет ей пресловутые десять фунтов. Слой профессионального грима и тщательно уложенные волосы делают Джеки какой-то усталой, словно все эти минувшие двадцать лет гнева постепенно отпечатывались у нее на лице, прокладывая тут морщину, там тень.
Я догрызаю последний ломтик «Дорито», слизываю с пальцев соль, затем закрываю пакет и отставляю его подальше от себя.
А Джеки все смотрит прямо на меня своими холодными глазами, которые ничуть не переменились. И взгляд у нее обвиняющий.
Не нужны мне ее обвинения! Они и двадцать лет назад не были мне нужны, и теперь тоже, но я хорошо помню тот день, когда они начались. Именно с того дня наша с Джеки дружба и стала постепенно сходить на нет.
– Ты ведь пойдешь на митинг, Джин? – Джеки стояла – без бюстгальтера, на лице ни капли косметики – в дверях моей комнаты, а я валялась на диване, обложившись доброй половиной всех имевшихся в университетской библиотеке книг по нейролингвистике.
– Не могу. Времени нет.
– Да ты что, совсем охренела? Этот митинг куда важней каких-то дурацких исследований по проблемам афазии. Может, тебе все-таки стоит сосредоточиться на людях, которые существуют рядом с тобой?
Я задумчиво смотрела на нее, слегка склонив голову к правому плечу в неком молчаливом вопросе.
– Ну, ладно. Ладно. – Она подняла руки вверх. – Люди с афазией тоже существуют с нами рядом. Извини. Я просто пытаюсь тебе объяснить: та штука, что происходит сейчас с Верховным судом, это ведь и есть наше сейчас. – Джеки всегда называла всевозможные политические события – выборы, номинации, конфирмации, выступления, да все, что угодно, – «штуками» или «штуковинами». Эта штука с Верховным судом. Его выступление – это такая штуковина… Вся эта штуковина с выборами. Иногда меня это просто в бешенство приводило. По-моему, ей, социолингвисту, стоило бы все-таки потратить иной раз полчасика и немного поработать над собственным словарем.
– Ну, так или иначе, – сказала она, – а я в любом случае туда пойду. Можешь потом сказать мне спасибо, если Сенат подтвердит присутствие Грейс Марри в своих рядах. Кстати, если тебе интересно, то она сейчас в Сенате единственная женщина. – И Джеки вновь принялась рассуждать о том, какую «штуку» учудили «эти гребаные умники-женоненавистники на слушаниях два года назад».
– Спасибо, Джеки, все это очень интересно. – Я не сумела скрыть ядовитую усмешку.
Но Джеки и не думала улыбаться.
– Ну, ладно, ты права. – Я отпихнула от себя толстую тетрадь с конспектами, а карандаш воткнула в основание своего «конского хвоста». – Но, может, теперь ты все-таки наконец уйдешь и дашь мне, черт возьми, позаниматься? Иначе я экзамен по неврологии попросту завалю. В этом семестре нам его сдавать профессору Ву, а она, как известно, пленных не берет. Джо, например, уже пролетел. И Марк тоже. И Ханна. И эти две крошки из Нью-Дели – ну, знаешь, они еще вечно ходят, взявшись за руки, а от их задниц, наверно, навсегда след остался в библиотечном уголке для индивидуальных занятий? Это ведь совсем иное дело, чем сидеть каждый вторник на семинаре и травить анекдоты о разгневанных мужьях и печальных женах или обмениваться мнениями о том, является ли тинейджерский эсэмэс-язык явлением некой новой волны.
Джеки взяла одну из разбросанных по моему ложу библиотечных книг, раскрыла ее и прочла заголовок в начале страницы:
– «Этиология инсульта у пациентов с афазией Вернике». Очень увлекательно, Джин! – Она бросила книжку на плед, и та приземлилась с глухим стуком.
– Да, это и впрямь увлекательно.
– Ну вот и отлично! Продолжай торчать здесь, спрятавшись в свой маленький научный пузырь, а мы, все остальные, пойдем на митинг. – Джеки снова схватила ту же книжку, нацарапала пару строчек на внутренней стороне задней обложки и снова швырнула на плед. – Это просто на тот случай, если у тебя вдруг найдется минутка, чтобы обратиться к своим сенаторам, девочка в пузыре.
– А мне в моем пузыре нравится! – рассердилась я. – И это, кстати, библиотечная книга.
Но уж на это Джеки точно было плевать; ей сейчас, похоже, было бы до фени, даже если б она изгадила Розеттский камень, размалевав его краской из баллончика.
– Ага. Еще бы тебе в нем не нравилось. Таким, как ты, белым феминисткам всегда нравится существование в созданных ими пузырях. У меня остается только одна надежда: вдруг кто-нибудь, просто проходя мимо, возьмет да и проткнет этот ваш пузырь! – С этими словами Джеки стремительно вылетела за дверь, унося с собой целый ворох разноцветных плакатов.
Когда срок аренды нашей квартиры подошел к концу, Джеки сказала, что возобновлять договор не хочет. Она и еще несколько женщин решили подыскать себе местечко в районе Адамс Морган.
– Мне больше нравится там атмосфера, – сказала она мне. – С днем рождения, между прочим. А на будущий год тебе четверть века исполнится. Как сказала Мэрилин Монро, такие штуки заставляют девушку задуматься. Ну, желаю тебе всего наилучшего. И подумай, что тебе нужно сделать, чтобы оставаться свободной.
Она и подарок мне оставила; это был довольно странный набор всяких мелочей, как бы связанных общей темой. Внутрь некой оболочки в виде большого пузыря был помещен пакет жвачки – такую дети, пожевав как следует, любят выдувать изо рта, а к каждой пластинке прилагался идиотский мультяшный рисунок, – затем там были бутылочка с розовым жидким мылом, к крышке которой была прикреплена пластмассовая палочка для выдувания мыльных пузырей, средство для чистки ванн (можете догадаться, какой фирмы), бутылочка калифорнийского игристого вина и упаковка из двадцати пяти воздушных шариков.
Вино я вечером выпила прямо из бутылки, а все двадцать пять шариков проткнула иголкой, даже не надувая. Все остальное сразу полетело в мусорное ведро.
Больше я ни разу с Джеки не разговаривала. Но в такие вечера, как, например, сегодняшний, я очень сожалею об этом. Возможно, тогда все те «штуковины», которые с успехом удалось проделать в нашей стране – выборы, номинация, конфирмация, новый правопорядок, – не привели бы к тому кошмару, который здесь воцарился сейчас.
