Глава тридцать пятая

Проходит целых пять ужасных минут, прежде чем я слышу в коридоре торопливые шаги Патрика.

– Все это просто отвратительно, – говорит он. – Что бы там ни случилось, это что-то плохое. – Тревожные морщины как-то особенно отчетливо проступили у него на лице – точно бесчисленные линии на бледном фоне контурной карты.

Но в дверь к нам так никто и не позвонил.

Я заставляю себя встать, беру Соню в охапку и следом за Патриком иду на кухню. Парад автомобилей на нашей улице по-прежнему продолжается, по-прежнему пронзительно воют полицейские сирены, по-прежнему вспышки синего и красного света тревожат ночную тьму. Шестеро мужчин выстроились у парадного крыльца Кингов, еще двое стоят на страже у задней двери.

«Это не за мной, – крутится у меня в голове. – Не за мной. Не за мной. Не за мной».

Женский пронзительный вопль вдруг разрывает ночную тишину, он отчетливо слышен даже у нас на кухне, и я все же решаюсь выглянуть из окна.

Лео делает шаг к выключателю, намереваясь зажечь свет, но я поспешно его останавливаю:

– Нет. Не включай. Пусть будет темно.

Господи, что такого могла сделать Оливия Кинг?

…если б кто-то, кого ты знаешь… а может, даже и по-настоящему любишь… совершил гнусный поступок, ты бы… настучала на него?

И тут до меня доходит: все эти мужчины явились сюда вовсе не за Оливией, а за Джулией.

Я отворачиваюсь от окна. Патрик по-прежнему стоит рядом со мной, бледный как привидение. Соню я усадила на один из барных табуретов у стойки посреди кухни. Сэм и Лео тоже здесь и смотрят на происходящее у соседей круглыми от ужаса и изумления глазами размером с тарелку «фрисби».

И только Стивена здесь нет.

А женские вопли за окном усиливаются. Должно быть, это кричит Оливия – по-моему, это именно она. Господи, Оливия с обмотанной дурацким розовым шарфом головой, с розовой Библией под мышкой и с пустой мерной чашкой в руках! Но на сей раз она спустила с поводка настоящий ад.

– Вы не можете ее забрать! Эван! Сделай же что-нибудь! Ради бога! Да сделай же что-нибудь, черт побери, не стой, сунув свои гребаные руки в гребаные карманы! Ну что ты стоишь и смотришь? Убей их. Застрели этих гребаных ублюдков! Скажи им, что она ни в чем не виновата! Ни в чем…

На мгновение ее тирада прерывается пронзительным стоном, но уже через пару секунд она снова принимается то яростно вопить, то рыдать от бессилия, а тем временем двое мужчин выволакивают из дома Джулию Кинг. Но Эван Кинг все так же безмолвно и безучастно стоит возле крыльца, сунув руки в карманы, и лицо его в свете висящего над крыльцом светильника кажется желтым.

Остановить меня Патрик не успевает, и я опрометью вылетаю из задней двери нашего дома, не обращая внимания на то, что льет довольно сильный майский дождь. Шлепая босыми ногами по траве и подъездной дорожке, я вбегаю во двор Кингов и кричу:

– Прекратите это! Снимите же, наконец, с нее счетчик! – кричу я, вбегая во двор Кингов.

Все, за исключением Оливии, тут же поворачивают голову в мою сторону.

А Оливия все продолжает выкрикивать – теперь уже умоляющим тоном, обливаясь слезами:

– Пожалуйста, не забирайте ее! Пожалуйста! Возьмите меня вместо нее, прошу вас. – Теперь уже буквально за каждым ее словом следует тошнотворный щелчок электрического разряда и пронзительный вопль боли.

– Да снимите же с нее этот гребаный счетчик! – снова ору я.

– Вернитесь к себе в дом, мэм, – слышу я чей-то голос. И узнаю Томаса, того самого Томаса в темном деловом костюме и с еще более темной душой. Затем, обращаясь к кому-то из своих подручных, он приказывает: – Сажайте ее в фургон.

Ее – это, конечно, Джулию, хотя та до сих пор не проронила ни слова. Может быть, пока не проронила? Но, когда она поворачивается и я вижу ее лицо, освещенное неярким светом фонаря на крыльце, мне становится ясно, что у нее шок. Ее лицо абсолютно ничего не выражает. А на ее левое запястье уже надет широкий металлический наручник. Значит, и Джулия вот-вот пополнит ряды лишенных голоса женщин – как те молодые матери из супермаркета, как Джеки, как многие другие, и одному Богу известно, сколько их еще, этих других, пребывающих в нынешней извращенной версии одиночного тюремного заключения. Ноль слов в течение дня, девчата. Посмотрим, сколько времени вам понадобится, чтобы вписаться в наши ряды.

Оливия мне всегда, в общем-то, была почти безразлична, но сейчас ноги сами несут меня к ней, и я склоняюсь над ее скрюченным, бьющимся в судорогах телом. На ней лишь легкий пеньюар персикового цвета, который под дождем промок насквозь и прилип к ее коже, точно прозрачная пленка. Собственно, и я в своей ночной рубашке, должно быть, выгляжу не лучше. Собственно, наши рубашки промокли даже не столько от дождя, сколько от пота, поскольку крылечко у Кингов крытое, а дождь сейчас не идет. Томас что-то приказывает жестом одному из своих людей, и тот делает шаг ко мне; его рука с растопыренными, как морская звезда, пальцами на рукояти пистолета.

– Ступайте домой, мэм. Ничего интересного здесь нет.

– Но я…

«Морская звезда» еще на дюйм подползает к спусковому крючку.

И тут я становлюсь свидетельницей, пожалуй, самого страшного события в моей жизни, когда Джулию Кинг стаскивают с крыльца и уводят от матери к тому темному фургону. Мужчина, сопровождающий девушку, а лучше сказать, поддерживающий ее, совершенно утратившую и все силы, и волю к жизни, в вертикальном положении, зачитывает ее права.

Вот только никакие это не права. Там нет ни одной фразы, которая начиналась бы словами «вы имеете право на»; там лишь монотонно перечисляются разнообразные обязанности – «вы должны…».

На подъездной дорожке я больно ударяюсь ногой о какой-то камень. Собственно, вся дорожка посыпана довольно крупным гравием, и мне хочется набрать их в горсть и с силой втереть себе в глаза, чтобы ослепнуть, чтобы никогда больше не видеть того, что я только что видела и, наверное, не раз увижу еще.

Мне, например, больше не хочется видеть, как Патрик стоит у нас в кухне и ровным счетом ничего не предпринимает. И Стивена мне не хочется больше видеть; он появляется из своей комнаты как раз в тот момент, когда я уже стою на коврике у нашей входной двери. С меня буквально течет вода, а мой сын смотрит ничего не выражающими – кукольными – глазами и на меня, и на черный фургон, разумеется, ничуть не похожий на «Скорую помощь», который увозит Джулию Кинг в ее новое и отныне постоянное место обитания.

Сэм и Лео уже притащили мне полотенца. Я набрасываю одно из них на плечи и отсылаю мальчиков и Соню спать. А сама накидываюсь на Стивена:

– Какого хрена ты это сделал, Стивен?

Услышав мой гневный голос, он резко вздрагивает и отшатывается от меня. Он больше уже не выглядит тем задиристым подростком, каким был еще вчера за обедом.

– Ничего.

– Нет, ты ответь, что ты сделал?

– Отстань, мам!

Правильно. И я не выдерживаю – я хватаю своего семнадцатилетнего сына за ворот рубашки и чувствую, что могла бы до тех пор стискивать края ворота у него на шее, пока он не побагровеет и не покроется испариной. Но это совсем не то, чего мне хотелось бы. И свое сегодняшнее лицо мне не хотелось бы видеть в зеркале завтра утром. И я, уже гораздо тише, почти ласково спрашиваю:

– Что ты натворил, мальчик?

И Стивен вдруг как-то съеживается, забивается на кухне в угол за холодильник и под ту полку, на которой когда-то – тысячу или миллион лет назад – стояли мои книжки по кулинарии. А я молча смотрю на Патрика, говоря ему глазами: «Ты мне нужен сейчас».

– Я ничего не… – заикаясь, выдавливает из себя Стивен. – Я в этом не виноват!

В этом? В чем «в этом»? Старая песенка Эрты Китт молотом стучит у меня в голове: «Давай сделаем это».

– Ох, Стивен, – вздыхаю я.

И это – ЭТО – тут же выскакивает наружу.

– Она сама это предложила; сказала, что просто хочет поцеловаться, так, побаловаться. И мы… – Стивен смотрит на Патрика, надеясь на его помощь, но тот лишь молча качает головой. – Мы не думали, что у нас вообще это получится.

Я про себя даю себе обещание никогда больше не употреблять слово «это».

А за окном, на освещенном крыльце Кингов Эван что-то кричит, но я ничего не могу понять, пока не вижу, как Оливия сползает по кирпичной стене на землю.

– От сегодняшнего ей уже никогда не оправиться, – говорю я, ни к кому конкретно не обращаясь. Потом поворачиваюсь к Патрику: – Ты можешь хоть что-нибудь сделать? Можешь, например, поговорить с Карлом Корбином или с самим Майерсом?

Голос Патрика звучит тухло:

– И что мне им сказать?

– Господи. Не знаю. Ты же умный. А если ты скажешь, что во всем виноват Стивен? Что это он все начал, хотя Джулия говорила «нет», но он все-таки настаивал? Что они еще дети и просто запутались? Что на самом деле этого вовсе и не было? – Снова проклятое «это»! – Ну, что они по-настоящему никаким сексом не занимались. Можешь ты так сказать?

– Но это была бы ложь, – говорит Стивен, прежде чем Патрик успевает рот открыть.

– Мне все равно, ложь это или нет! – ору я. – Ты хоть понимаешь, что теперь будет с Джулией? Понимаешь?

И юная Джулия возникает у меня перед глазами, точно в старом семейном видеофильме; вот она катается на коньках или гоняет по нашей улице на велосипеде в своем вызывающе коротком топике, одновременно слушая музыку через наушники; вот она разговаривает со мной через ограду, когда я подрезаю посаженные миссис Рей розы; а вот она держит за руку Стивена… И почти сразу передо мной вспыхивает экран телевизора, и на нем совсем иная Джулия, одетая в серый балахон, испуганно моргающая под вспышками сотен камер и безмолвно застывшая рядом с преподобным Карлом, который, естественно, зачитывает вслух строки из своего «Манифеста Истинных»… Ладно, прокрутим еще немного вперед, и вот уже передо мной Джулия, усталая, согбенная, тощая, выдергивает из земли сорняки или разделывает рыбу…

И никто в этой комнате ничего с этим поделать не может.

Как я уже говорила: шалости мужчин у нас обычно прощаются.