Глава двадцать вторая

Обед, несмотря на все мои усилия и томатный соус, приготовленный по маминому рецепту, проходит ужасно.

Во-первых, Соня за столом вообще не появляется, так и сидит в своей комнате. Я целый час успокаивала ее после того, как Томас – тот самый, в мрачном темном костюме и с таким же мрачным выражением лица – снял с наших рук счетчики. С Сониным ему пришлось повозиться, потому что она никак не желала сидеть спокойно, все старалась вывернуться, а во время второй попытки даже за руку его укусила. Не до крови, конечно, но Томас взвизгнул, как щенок, которому нечаянно отдавили лапу, и было слышно, как он себе под нос бормочет ругательства, направляясь к своей машине.

– Все хорошо, детка. Теперь ты можешь говорить сколько угодно, – утешала я Соню, когда мы с ней остались одни.

Но добилась от нее лишь одного слова «нет».

– Тебе больше не нужно будет ходить в школу, – уговаривала ее я, – и всеми предметами мы с тобой будем заниматься здесь, дома. А еще мы будем читать разные интересные истории. А когда я буду на работе, ты сможешь смотреть мультики у миссис Кинг. – Вообще-то мне ненавистна даже мысль о том, что Соня хотя бы несколько минут проведет в обществе Эвана и Оливии Кинг, но еще более отвратительной мне представляется возможность возвращения моей дочери в «школу для Истинных девочек».

В последнее время, похоже, все представляет собой некий выбор между двумя разновидностями чего-то очень плохого, ненавистного.

Стоило мне упомянуть о школе, и Соня снова расплакалась.

– Неужели тебе там действительно так нравится? – спросила я.

Она кивнула.

– Пользуйся словами, Соня. Говори.

Она села, выпрямившись, и крепко сжала губы. Сперва я подумала, что она просто решила немного поупрямиться – как это умеют шестилетние девочки, когда не желают ни с кем разговаривать и сидят, завернувшись в розовую простынку и окружив себя игрушечными кроликами и единорогами. Но оказалось, что Соня только еще готовится к решительному бою.

– Я завтра должна была победить! – заявила она и снова упрямо стиснула губы. Я почти слышала, как щелкает стальной ключ, поворачиваясь в невидимом замке – с такой любовью и тоской смотрела Соня на свое опустевшее запястье.

Наконец Лео, просунув в дверь голову, сообщил:

– Мам, там твой соус кипит. Очень сильно.

– А ты что, не можешь сделать огонек поменьше? – спросила у него я, думая о том, как, интересно, я собираюсь в течение ближайших месяцев со всем этим управиться – вести работу в лаборатории, заниматься с Соней, готовить еду и вообще вести дом, где обитают четверо мужчин, абсолютно ничего не умеющих по хозяйству. Затем я снова повернулась к Соне и сказала: – Завтра мы с тобой сами разработаем систему призов, хорошо? А теперь пойдем-ка есть.

Она лишь молча помотала головой, прижимая к себе лохматого игрушечного кролика.

И вот за столом не кто-нибудь, а Стивен облекает в словесную форму то, что не дает мне покоя.

– А как же ты, мам, собираешься и Соню учить, и работать, и домашнее хозяйство вести? – проглотив очередную порцию пасты. – Кстати, у нас по-прежнему нет молока.

Мысленно я беру его за шиворот и трясу, пока у него башка не закружится. А на самом деле говорю:

– А ты и сам прекрасно мог бы съездить на своем велосипеде в «Родман» и купить себе молока. Или попросту дойти пешком до продуктового.

– В мои обязанности, мам, походы в магазин не входят.

Сэм и Лео моментально утыкаются носом в тарелки с пастой. Патрик багровеет и грозно предупреждает:

– Стивен, еще одно подобное высказывание, и можешь убираться из-за стола.

– А тебе, пап, следует более четко следовать государственной программе, – нагло отвечает Стивен и сует в рот еще порцию пасты – прямо-таки целую лопату! – а затем, поставив локти на стол и слегка наклонившись вперед, тычет указующим перстом в воздух. – Вот почему нам так необходимы новые правила и законы! Чтобы все в нашей жизни шло как полагается!

Он, похоже, не замечает, что я уставилась на него так, словно он явился из далекого космоса.

– Возьмем, к примеру, меня и Джулию…

– Джулию и меня, – машинально поправляю я.

– Да какая разница! Вот мы с Джулией уже все спланировали. Когда мы поженимся и у нас родятся дети, я буду ходить на работу, а она в это время будет заниматься всеми домашними делами. Она это просто обожает. И все решения буду принимать я, а Джулия будет им соответствовать. И никаких камней преткновения.

Я так резко бросаю вилку, что она, звякнув, задевает краешек тарелки.

– Молод ты еще, чтобы говорить о женитьбе. Патрик, поговори с ним.

– Ты слышал, что твоя мать сказала? – говорит Патрик. – У тебя еще действительно молоко на губах не обсохло.

– Но мы уже все обсудили.

– Это ты все обсудил, – говорю я, так и не начав есть. – Да и как вообще ты мог обсуждать такие серьезные вещи с Джулией при ее сотне слов в день? Любопытно было бы узнать.

Стивен снова накладывает себе полную тарелку пасты, садится и нарочито медленно произносит:

– А я вовсе и не с Джулией это обсуждал. Я все обсудил с Эваном.

Я чувствую, что начинаю закипать.

– А что, Джулия права голоса не имеет?

Мой сын даже ответом меня не удостаивает; он лишь бросает на меня недоуменный взгляд, словно я вдруг заговорила на тарабарском языке. И мы с ним сидим, уставившись друг на друга через стол, словно незнакомцы, пока не вмешивается Патрик.

– Оставь это, Джин. Не имеет смысла ссориться из-за такой ерунды. Ему же просто по возрасту жениться нельзя – зелен слишком. – Он выразительно смотрит на Стивена. – Вот-вот, слишком зелен!

– И снова ты не прав, папа. Сегодня к нам в школу приходил один парень из департамента здравоохранения. У нас общее собрание устроили. И он нам рассказывал, что на следующий год запускают новую программу. Представляешь: десять тысяч долларов стипендии, бесплатное высшее образование и соответствующая, гарантированная правительством работа каждому, кто к восемнадцати годам вступит в брак. Естественно, речь о мальчиках. И еще по десять тысяч будут платить за каждого ребенка, который у тебя родится. Недурно, правда?

«Да уж, слаще змеиного яда», – думаю я и говорю:

– Но ты, деточка, в восемнадцать лет разрешения на брак точно не получишь!

На губах Стивена возникает некое подобие улыбки, но глаза его при этом ничуть не улыбаются. Да это и вообще никакая не улыбка. Во всяком случае, судя по тому тону, которым он произносит:

– А тебе, мам, и не придется давать мне никаких разрешений. Это папа решать будет.

Наверное, примерно так это происходило в Германии, когда к власти пришли нацисты, или в Боснии при сербах, или в Руанде, когда верх взяли бахуту. Я и раньше частенько размышляла об этом – о том, как дети способны превратиться в монстров и научиться тому, что убивать других людей правильно, что подавлять других людей законно; а еще я думала о том, как в течение одного-единственного поколения твой мир может совершенно слететь с катушек и стать неузнаваемым.

Легче, легче, думаю я и встаю, резко оттолкнув стул.

– Пойду, позвоню родителям, – говорю я. Вчера я пыталась это сделать, но на мои звонки никто не отвечал. И сегодня утром тоже. И перед обедом. Для Италии сейчас, конечно, уже слишком поздно, там почти полночь, но мне хочется поговорить с мамой.

Что-то слишком давно я этого не делала.