27
Гвен

Мое отчаяние длится не дольше часа, но к тому времени тощая, похожая на крысу женщина, чьи руки покрыты шрамами от шприца, приносит мне воду. Едва увидев бутылку, я понимаю, как отчаянно мне хочется пить, поэтому хватаю и выпиваю воду одним жадным глотком.

Это ошибка, и я осознаю́ это сразу же, едва препарат начинает проникать в мою кровь. Всего через несколько минут ощущаю, как химическая волна пробегает по венам, и хотя я по-прежнему пытаюсь вытащить свою сломанную руку из браслета наручников, не могу сосредоточиться уже ни на чем. Боль продолжает удерживать меня в сознании, но как бы я ни пыталась сконцентрировать усилия, всё утекает, как вода в песок.

К тому времени, как препарат оказывает на меня полное воздействие, я уже покрыта по́том и тяжело дышу от боли. Мне не удается сдержать стон, когда мир вокруг начинает смазываться и расплываться. Пауки на простынях. Глаза на потолке. Ужас, который трепыхается у меня внутри, словно некое живое существо, пытающееся выбраться наружу. Я воображаю, как он прогрызается сквозь мою кожу и вырывается наружу густыми черными струями, ослепляющими и душащими меня.

Когда я наконец впадаю в забытье, это воспринимается как милосердие.

Не знаю, сколько времени проходит. Когда я в итоге прихожу в себя, на мне больше нет наручников. Моя левая рука распухла, и я едва могу ею пошевелить. Я все еще оглушена и слаба после наркотического сна, а надо мной снова стоит та тощая женщина. Она кричит на меня, изрыгая красный каскад звуков, а потом грубо обтирает мое тело мокрым полотенцем. Сдирает с меня ночную рубашку и кидает мне одежду. Я не могу справиться сама, и она одевает меня, словно куклу, а когда я начинаю валиться на кровать, бьет меня по лицу и заставляет лечь на пол. Мне все равно.

Я едва осознаю́, что тощая женщина приковывает меня к толстой железной ножке кровати. Снова теряю сознание, прежде чем успеваю сообразить, что делать дальше.

В следующий раз просыпаюсь с куда более ясной головой. Моя левая рука сильно распухла и кровоточит.

Теперь у меня нет ни единого шанса высвободить ее. Я раздробила кости в кашу, но так и не смогла освободиться.

Мне нужно найти способ выбраться и вернуться к своим детям. Вижу их лица так ясно, что мне кажется, будто я могу протянуть руку и коснуться их. Меня охватывает столь глубокое чувство потери, что мне кажется, будто оно разрывает меня на части. Я начинаю плакать. «Я потеряла их. Я потеряла своих детей».

Ударяю левой рукой по полу, и меня пронзает ослепительная вспышка боли. Она сжигает горе и вонзает в мой мозг острый осколок готовности к действию.

Я ударяю снова.

Закусываю губу, чтобы удержать крик, хотя все мое тело дрожит от необходимости молчать. Мне кажется, будто я сейчас рассыплюсь на кусочки, но этого не происходит. Когда вспышка перед глазами угасает, я начинаю что-то соображать. Боль помогает. Боль прогоняет остатки наркотического дурмана.

Я слышу, как скрипит пол под шагами, и вижу тощие босые ноги женщины, опоившей меня. Она стоит надо мной. Я трясу головой, словно наркоманка, и женщина несколько секунд разглядывает меня, потом уходит. Удостоверившись, что она больше не может видеть меня, осматриваюсь по сторонам.

Я нахожусь в той же самой комнате. Это та же самая кровать. Действительно ли я просыпалась в ней рядом с Мэлвином или это был какой-то странный наркотический бред? Я хотела бы верить в последнее, но знаю, что это реальность. Он реален.

Это всё – мрачная реальность, и мне нужно собраться, потому что время на исходе.

Мэлвин говорил мне что-то о детях. Что-то ужасное. Я пытаюсь вспомнить, но оно ускользает прочь, как масло на воде, и я почти признательна за это, потому что могу вспомнить только чувство отчаяния, но не его причину.

Сосредотачиваюсь на том, что вижу сейчас. Моя раздувшаяся, израненная рука. Браслет наручников, врезавшийся в распухшую плоть. Багрово-фиолетовые кончики пальцев.

Второй браслет наручников застегнут на железной ножке кровати.

Несколько долгих секунд я смотрю на него, а потом медленно понимаю, что такого нашла в этом зрелище.

Я могу снять его с ножки.

Кровать тяжелая, но ножка намного тоньше окружности наручника. Если я приподниму кровать, то смогу стянуть его. Девушка-наркоманка небрежно выполнила свою работу. Она думает, что я до сих пор не в себе.

Медленно подползаю под кровать, стараясь не шуметь, потом осторожно поднимаюсь, принимая вес тяжелой кровати на спину, отжимая ее вверх. Это неудобно и больно, и мне приходится изо всех сил напрягаться, чтобы мои дрожащие мышцы не подвели меня и не позволили кровати с грохотом рухнуть обратно… Но я медленно стаскиваю второй браслет наручников с ножки этой антикварной мебели, а потом наклоняюсь обратно, дюйм за дюймом, пока железная ножка снова не касается деревянного пола. Бесшумно.

Где-то в глубине дома я слышу перезвон колокольчиков. Нет, это звонят часы. Я пропустила несколько ударов, так что не могу сказать, сколько сейчас времени, – но мне ясно, что это уже не десять часов. Может быть, одиннадцать. Может быть, полночь.

У противоположной стены комнаты скрипят половицы. Я собираюсь, готовясь действовать. «Быстро подняться», – проговариваю про себя. Мне хочется кричать, настолько потерянной и усталой я себя чувствую, но меня все еще держит стальной стержень, который выковал из меня Мэлвин. «Быстро подняться. Если это та девушка, ударить ее наручником в лицо. Сбить с ног. Забрать оружие, если оно у нее есть. Продолжать двигаться. Не останавливаться».

Я не знаю, куда денусь после. Вряд ли мне удастся куда-то убежать. Но я не намерена останавливаться.

Когда шаги приближаются, я напрягаюсь всем телом.

Но первой я вижу не девушку-наркоманку, а Мэлвина, и при виде его кривой улыбки меня бьет дрожь.

– Смотрите-ка, кто проснулся, – произносит он. – Энни, подними ее. Нам нужно закончить с той, другой, и начать вовремя.

«Начать вовремя», как будто это какой-нибудь бродвейский спектакль, а он – режиссер-постановщик.

Я вскакиваю, собрав все оставшиеся у меня силы, и ударяю наручником ему в лицо, но промахиваюсь, теряю равновесие, а он легко уклоняется. Затем хватает меня за предплечья и толкает к Энни, которая перехватывает мою левую руку и сдавливает с такой силой, что колени у меня подламываются. Но я не кричу – по крайней мере, в голос.

– Делай то, что я тебе говорю, – приказывает она. – Иди.

И толкает меня вперед, продолжая железной хваткой сжимать мою раненую кисть, напоминая о том, что может причинить мне боль в любой момент, когда захочет. Выйдя из комнаты, я понимаю, что мы находимся на галерее второго этажа, а справа, за деревянными перилами, виднеется расположенная внизу комната. Всё пахнет запустением и гнилью, пол при каждом шаге скрипит и стонет. Впереди зияет огромная дыра в полу, над ней виднеется пролом в потолке. С его провисших, почерневших краев капает вода, капли разбиваются о сломанные доски. Вверху я вижу ночное небо с облаками, а когда запрокидываю голову, постэффект препаратов грозит вознести меня к слабо мерцающим звездам.

Энни проводит меня вокруг дыры, близко к перилам. Ограждение ничуть не в лучшем состоянии, чем пол. Если б она шла ближе к балюстраде, я толкнула бы ее. Возможно, перила не выдержали бы и она рухнула бы в нижний зал.

Но со стороны ограждения иду я. «Прыгни вниз, – говорю себе. – Это лучше, чем то, что он запланировал для тебя».

Однако я знаю, что падение не убьет меня, и опасаюсь сломать ногу и потерять последние шансы бежать или сражаться.

Спотыкаюсь о драный ковер и падаю так неожиданно, что Энни выпускает мою руку. Я выставляю обе руки вперед, чтобы смягчить удар, левую кисть пронзает обжигающая боль, я кричу и валюсь на правый бок… и мои пальцы нащупывают отколовшийся кусок половицы. Он расщеплен на конце, и я чувствую его острый край. Я не медлю. Вцепляюсь в эту щепку и дергаю на себя, окончательно отрывая от доски. Мэлвин поднимает меня на ноги, рванув за волосы. Я сжимаю в руке острую щепку, но пока что не пускаю ее в ход: рано. Прижимаю ее к правому запястью, так, чтобы никто не увидел.

«Подожди, пока не сможешь ударить наверняка. Другого шанса у тебя не будет». Я знаю: то, что ждет меня, будет медленным, жестоким и ужасным, и худшее – самое худшее, – я сомневаюсь в том, что мне имеет какой-то смысл пытаться продержаться подольше. Вряд ли кто-то сможет спасти меня теперь. Я сама должна себя спасти. Пока Мэлвин сосредоточен на мне, он не отправится за детьми».

Моими детьми.

Теперь я вспоминаю, что сказал Мэлвин. «Брэйди звонил мне. Мы поймали Лили». Я ощущаю волну чистого ужаса – как будто мою кожу облили холодным медом. «Нет. Нет. Нет».

Мы приближаемся к закрытой двери, и я замедляю шаг. Энни хватает меня за левое запястье и с силой выкручивает, но теперь это уже не оказывает на меня такого воздействия, потому что его заглушает куда более сильная боль. Куда более сильный ужас. Я не могу допустить, чтобы это случилось. Я не могу позволить ему заполучить моих детей.

Мэлвин заходит вперед и распахивает дверь. Джентльменский жест от монстра.

Это его камера пыток. Мне не нужно даже смотреть, чтобы понять это; осознание обрушивается на меня разом, так же неизбежно, как зима. Я не разглядываю обстановку.

Я смотрю на девушку. Девушку, которая стоит на овальном, запятнанном кровью коврике, с проволочной петлей на шее. У нее крашенные в черный цвет волосы, густые, слипшиеся от пота, они свисают ей на лицо, не давая увидеть его.

На одну ужасную, иррациональную секунду мне кажется, что это Ланни.

Я кричу. Этот крик вырывается из моей груди взрывной волной боли, скорби и ужаса, настолько реальной и осязаемой, что мне кажется, будто меня уже разрезали до костей и вывернули наизнанку, залив все вокруг кровью. Миг спустя я проглатываю этот крик, но понимаю, что этим показала Мэлвину, насколько сильно он ранил меня.

Эта девушка – не Ланни. Это не моя дочь. Но она все равно чья-то дочь.

Она стоит на цыпочках, вытянувшись в струнку и старательно сохраняя равновесие, потому что, если расслабится или пошатнется, проволока вопьется ей в шею. Это намеренная, жестокая, тонко рассчитанная пытка, как и инструменты, закрепленные на доске и в строгом порядке развешанные по стенам. На деревянном верстаке стоят открытые ящики с разводными ключами, отвертками, плоскогубцами… все они расположены аккуратными рядами, расставлены по цветам рукоятей.

Тщательно выверенная жестокость.

В комнате находятся еще два человека. Один мужчина расставляет осветительные приборы, не обращая внимания на девушку и ее отчаянные усилия. Другой настраивает фокусировку видеокамеры, установленной на треногу. Оба выглядят совершенно обычными, и то, что для них это просто работа, внушает ужас. Просто обычный рабочий день.

– Черт, – говорит видеооператор. – Я это не заснял. Вот бы зафиксировать этот вопль! Это было что-то с чем-то.

– Сколько времени осталось? – спрашивает Мэлвин.

– Десять минут до эфира. Можешь начать с дублерши дочери, но давай покороче. Нам платят за главное представление, а не за разогрев.

Он выглядит так… обычно. На нем гавайская рубашка с изображением девушек, крутящих обруч, шорты с карманами и сандалии. Но в этом нет ничего нормального. Ни у одного из этих людей нет души. В них всех чего-то не хватает.

Я поворачиваю голову. Мэлвин стоит рядом со мной и смотрит на несчастную девушку с ужасным, напряженным вниманием, однако отрывается от этого зрелища, чтобы перевести взгляд на меня. Это худшее, что я когда-либо видела.

Зрачки его расширены и в свете, падающем из соседней комнаты, выглядят почти… красными. Глаза монстра.

– Она очень похожа на нее, верно? На нашу Лили.

Я не могу дышать. Я не могу двигаться. Передо мной находится нечто столь опасное, что страх парализует даже мои голосовые связки. Я знала, что он злой. Но никогда не знала, что он… такой. В нем нет ничего. Ничего, что я хотя бы условно могла назвать человеческим.

– Да. – Это слово звучит дрожащим шепотом – не от страха, от ярости. – Но эта девушка – не Лили. Нет смысла причинять ей боль. Это не произведет такого эффекта.

– Разве? – Мэлвин смотрит на меня оценивающе, словно птица на жука. – Я позволю тебе выбирать.

Оператор тихонько включает камеру. Я ослеплена неожиданно вспыхнувшими прожекторами, горячие лучи которых направлены мне в лицо. Но не моргаю. Не могу. Если я проявлю хоть какую-то слабость, он получит меня целиком и полностью.

– Выбирать что? – Маленький деревянный обломок с силой прижат к моей коже, и я чувствую, как он оставляет на ней отпечаток. Переношу вес на левую ногу, чтобы никто не видел, что у меня в правой руке.

– Я позволю этой девушке уйти, если ты попросишь о том, чтобы занять ее место. Но ты должна желать этого, Джина. Ты должна просить. Умоляй меня. Если ты это сделаешь, я отпущу ее и позволю ей уйти. Ей понадобится не один час, чтобы добраться до дороги. И еще больше времени – прежде чем она найдет кого-нибудь, кто согласится выслушать ее. Она наркоманка, шлюха. Быть может, никто вообще не поверит ей. – Губы его кривятся, на них медленно появляется улыбка. – Но она будет жить. Я знаю, как сильно тебе хочется спасать людей.

Воздух в моих легких превращается в яд. Мэлвин нашел мою уязвимость. Он знает, что я сделаю. Но прежде я говорю:

– Ты никогда не получишь Коннора.

– О, Коннор весь твой, – отвечает Мэлвин. – Однако я намерен заполучить Брэйди. Можешь на это рассчитывать. Так что ты ответишь? Потому что, так или иначе, ты умрешь сегодня ночью. Но этой девушке умирать не обязательно. Время идет, Джина. Выбирай.

Я больше не хочу смотреть в эти жуткие глаза. Я опускаю веки и произношу:

– Пожалуйста, Мэл. Пожалуйста, отпусти ее. Я тебя умоляю.

Эти слова жгут мне рот. Хуже того, я только что назвала его Мэлом. Впервые с того дня, как наши жизни раскололись, наши пути разошлись. Я гадаю, заметил ли он это вообще.

– Хорошая девочка, – говорит Мэлвин. Я ощущаю кожей неожиданный жар – он прикладывает руку к моей щеке. – Отлично. Она получит свою жизнь. Я всегда знал, что ты сдашься, если я найду правильную мотивацию.

Он склоняется ближе ко мне. Его дыхание касается моей кожи. Его пальцы нежно прослеживают линию моего подбородка, моих губ. Я не открываю глаз. «Боже, я не могу смотреть. Не могу». Трясусь всем телом. От введенных препаратов у меня кружится голова, мне трудно держать равновесие. Я хочу, чтобы Энни снова выкрутила мою раненую руку – только для того, чтобы в голове у меня прояснилось.

– Спустите девчонку вниз, – говорит Мэлвин. Он обращается не ко мне, но его губы так близко к моей щеке, что при движении задевают мою кожу. – Уведите ее отсюда. Выведите на дорогу и прикажите бежать.

Заклятье распадается, но разрушаю его не я, а жужжание лебедки, тихий тонкий вой механизма и полузадушенный вскрик девушки. Она плачет.

– О боже, спасибо, спасибо…

– Прочь, – роняет Мэлвин. – Или я убью тебя.

Слышу поспешный перестук ног. Она убегает.

«Сейчас, – думаю я. – Сейчас». Я не промахнусь. Он совсем рядом.

Я открываю глаза и незаметно перехватываю свой деревянный кинжал. Кто-то смеется.

Это потрясает меня. Это потрясает и Мэлвина тоже. Мы оба оборачиваемся к двери. Там, прислонившись к косяку, стоит Энни, с виду совершенно невменяемая, и хихикает, глядя, как другая девушка бежит, спасая свою жизнь.

– Сукин сын, – произносит Энни. – Я думала, что ты до хрена крутой, старик. А ты отпускаешь людей, заключаешь сделки… На кой? Ведь эта жалкая сучка уже у тебя в руках!

– Ты говоришь о моей жене, Энни, – отвечает Мэлвин. Голос у него негромкий и спокойный, но глаза… он глубоко погрузился в те фантазии, которые так тщательно взлелеял. – Не смей проявлять неуважение к моей жене.

– К этой? – Энни презрительно кривит губы. – Она никто.

– Она моя.

Мэлвин движется так быстро, что это движение невозможно отследить – словно прыжок атакующей змеи. Он ударяет Энни головой о дверной косяк, снова и снова; череда ударов столь невероятно жестоких, что мне и в голову не приходит сделать что-то, броситься на него, попытаться спасти ее. Он, словно тигр, охвачен кровавой яростью, и я в ужасе. Все застыли, даже съемочная бригада, которая, должно быть, видела жуткие сцены, невообразимые для меня.

Я не хочу видеть это, но не могу закрыть глаза. Это неизбежно, как кошмар. Энни, хрипя, падает на пол, невидящие глаза залиты кровью. Она ползет ко мне.

Я отшатываюсь, не в силах совладать с инстинктом. Внутри у меня завывает паника, черное торнадо отчаяния, потому что тонкая щепка в моей руке – ничто, ничто против этого безумия, и все, что я твердила себе, – ложь. Ничто не может остановить Мэлвина Ройяла.

Он переступает через Энни, выхватывает из ящика, стоящего на верстаке, отвертку и одним мощным ударом вонзает ей в череп.

А потом окончательно утрачивает контроль над собой.

В глазах у меня темнеет. Я не могу видеть это. Я не могу знать это. Мой разум пытается убежать от этого, скрыться, словно ребенок в лабиринте, и я слышу, как я кричу, потому что Энни не может кричать, она не издает ни звука, и всё, чего мне хочется, – это бежать.

Но я не смогу пройти мимо него. Едва пошевелюсь, стану следующей его жертвой.

В конце концов Мэлвин останавливается, но не потому, что насытил свою ярость, а потому, что устал. Я вижу, как тяжело вздымается его грудная клетка, как трясутся руки, а в забитой насмерть женщине, лежащей на полу, трудно опознать человеческое существо – по крайней мере, по тому, что осталось от ее головы.

Оператор и осветитель не издали ни звука, не пошевелились. Они тоже застыли на месте, как будто осознали, что рядом с ними находится зверь, который может с такой же легкостью сожрать и их. Мэлвин садится на корточки и смотрит на оператора. С его рук капает кровь Энни, он так и не выпустил отвертку.

– Продолжай снимать, – говорит Мэлвин оператору, и – о господи! – это голос того человека, за которого я когда-то вышла замуж. Человека, который клялся любить, помогать и защищать. – Я только начал.

Чувствую, как уплываю прочь. Это не обморок; я знаю, что не могу выставить себя уязвимой. Но ощущаю, как мой разум покидает тело и парит, точно воздушный шарик, привязанный лишь тонкой нитью к этому тяжелому, трясущемуся мешку плоти. С этого расстояния, глядя вниз, я не чувствую ни ужаса, ни тошноты. Я не смотрю. Я верю в то, что где-то мои дети по-прежнему живы и в безопасности. Что где-то есть Сэм, с которым все в порядке.

Где-то люди по-прежнему живут при ясном свете.

Но здесь, в темноте, только я стою между Мэлвином и людьми, которых люблю. И должна стоять и дальше.

Открываю глаза. Я все еще нахожусь в этом прогнившем, умирающем доме, и Мэлвин Ройял поворачивается ко мне. Его окровавленное лицо выглядит спокойным, если не считать голодной улыбки.

– Джина, – говорит он. – Займи свое место. Давай приступим…

Я бросаюсь вперед и вонзаю острый обломок дерева ему в глаз.

Щепка входит глубоко, разрывая нежные ткани, и я чувствую, как теплая жидкость струится на мои пальцы. Это всё, что у меня есть. Всё, что я могу сделать. И я знаю, что этого недостаточно. Внутри меня наступает тишина.

Почти мирная.

Щепка ломается у меня в руке, когда Мэлвин кричит и отшатывается прочь. Он жив. Ослеплен на один глаз, охвачен болью, но жив.

Он выдирает деревяшку из своего пронзенного глаза и ревет от ярости.

Тишина внутри меня распадается, и на ее место врывается страх, черно-серебристый и холодный, как ледяной дождь, и я понимаю, что у меня считаные секунды на то, чтобы спастись.

Я уже мчусь вперед. Мне кажется, что я двигаюсь точно в замедленной съемке, каждое движение кристально отчетливо и слишком медленно, и что-то внутри меня кричит: «Быстрее, быстрее, ради бога, беги!»

Проскакиваю мимо Мэлвина, прежде чем тот успевает осознать, что я убегаю. Но он отстает от меня лишь на шаг или два, выкрикивая мое прежнее имя, мертвое имя, и я знаю, что, если он до меня дотянется, это не будет тщательно просчитанная пытка, которую передадут в эфир, чтобы пополнить сейфы «Авессалома»; это будет яростная, кровавая бойня – так он убивал Энни. Он разорвет меня на части.

Вижу, что оператор выходит из комнаты следом за нами; он несет с собой видеокамеру и снимает, как я бегу к лестнице. Слышу рев Мэлвина – он звучит так, как будто позади меня разверзается ад.

Отвертка, которой Мэлвин убил Энни, валяется в коридоре, отброшенная туда в какой-то момент, и я, не сбавляя скорости, наклоняюсь и поднимаю ее. Кто-то бежит вверх по лестнице, незнакомое лицо, но в руках у него пистолет.

Мне нужен этот пистолет.

Я больше не чувствую боли в запястье, вообще не чувствую боли. Мне кажется, что я свечусь от переполняющей меня энергии, словно нить накаливания. Сокращаю дистанцию быстрее, чем мне казалось возможным, и вонзаю отвертку в шею охраннику. Тот роняет пистолет, отшатывается назад и, кувыркаясь, скатывается вниз по лестнице. Я бросаюсь на пол за оружием, перекатываюсь на спину и еще в движении вижу, как Мэлвин делает последний шаг ко мне. Его правая ладонь прижата к окровавленному, выбитому глазу, но он видит пистолет как раз вовремя, чтобы в момент выстрела уклониться в сторону.

Несмотря на адреналин, от отдачи мою руку пронзает очередная вспышка боли, и я кричу от этой боли и от ярости. Мой первый выстрел минует голову Мэлвина всего на дюйм. Я стреляю снова. Мэлвин, пригнувшись, ныряет в комнату, где намеревался убить меня. У него там есть оружие. Может быть, даже пистолет. Я уже не могу остановиться. Даже если кисть моей руки оторвется совсем, я должна держать пистолет и стрелять, и боль не имеет никакого значения.

Посылаю еще несколько пуль в стену, методично смещая прицел. Я не знаю, где Мэлвин. Мое сердце неистово бьется в груди, словно умирающая птица, но мозг работает медленно. Спокойно, почти безмятежно. Пистолет в моей руке – полуавтоматический, так что в нем минимум семь патронов. Я выстрелила четыре раза.

Оператор все еще стоит в коридоре. Может быть, действительно не понимает, что он не просто участник съемочной бригады, что он – соучастник всех этих ужасов. А может быть, считает камеру магическим щитом…

Я стреляю в него, и он падает. Пять.

Ковыляю вперед. Ноги у меня слабеют и дрожат, но я каким-то образом все еще стою прямо. Шатаясь точно пьяная, обхожу дыру в полу, переступаю через мертвого видеооператора и молюсь, чтобы в пистолете оставалась хоть одна пуля, чтобы я могла всадить ее в голову Мэлвину.

Дохожу до двери в комнату пыток. Там, свернувшись на овальном коврике, лежит мужчина: это осветитель. Должно быть, я попала в него, когда стреляла сквозь стену.

Мэлвина здесь нет. Мэлвин исчез.

Слева еще одна дверь. Прежде я ее не заметила: ее загораживала тренога камеры. Но сейчас тренога лежит на боку, рядом с ней мерцает и искрит разбитый ноутбук.

Чувствую, что сзади меня кто-то есть. Стремительно движущаяся тень. Я резко разворачиваюсь и нажимаю спуск.

И с мгновенным запозданием осознаю́, что это не Мэлвин.

Это Сэм.

Пистолет щелкает.

Пусто.

Сэм резко останавливается, тяжело дыша. Он смотрит на меня дикими глазами, стоя в расплывающейся луже крови Энни. В руке у него пистолет, направленный на меня, как будто я какое-то опасное существо, которому он не может доверять. Потом Сэм кричит:

– Брось его, Гвен! Брось!

Я роняю пистолет, и он ударяет меня по ноге – достаточно больно, чтобы вывести меня из транса. Всё обрушивается на меня в один миг – водоворот эмоций, которые я не в силах даже осознать. Они разбивают мою сосредоточенность, заставляют меня пошатнуться и задрожать. Боль возвращается, а вместе с ней и страх.

– Он еще здесь! – кричу я Сэму. – Мэлвин! Он где-то здесь!

Сэм смотрит себе под ноги, на растерзанный труп Энни, с выражением полного, глубокого ужаса. Ему требуется не меньше секунды, чтобы оторвать взгляд от этого зрелища и перевести на меня.

– Нет. Он в коридоре. Ты убила его.

– Что?

– Он получил пулю в глаз. Всё в порядке, Гвен. Его больше нет.

Сэм подхватывает меня, когда я падаю прямо на него, испытывая такое невероятное изнеможение, что мне кажется, будто я сейчас умру. Сердце мое стучит, словно мотор на критической перегрузке, как будто мое тело все еще намеревается бежать, сражаться, пусть даже сражаться уже не с кем. Я чувствую, как наружу рвутся слезы, отчаянные и безмерные.

– Ты убил его, – шепчу я Сэму. – Спасибо. Спасибо тебе.

Он держит меня так крепко, словно мы слились воедино, и я хочу этого, я желаю этого.

– Нет, – отвечает он. – Я не стрелял в него. Это сделала ты, разве не так?

Лишь спустя одну долгую, ледяную секунду я понимаю, что он сказал и почему это важно.

Я не стреляла Мэлвину в глаз. Я ударила его щепкой. Но из-за крови и пробитых тканей это, должно быть, выглядит как смертельная рана. Выстрел в глаз. Мэлвину нужно было лишь лежать неподвижно и ждать, пока Сэм пройдет мимо него.

Я хватаю пистолет Сэма и использую его плечо в качестве опоры для выстрела, потому что позади него возникает монстр, яростный зверь, в глазах которого – смерть. Нет, в единственном глазу.

Мэлвин кидается на Сэма со спины, сжимая в руке нож.

Я останавливаю его двумя пулями в лоб.

Мэлвин складывается, опускаясь на колени, а потом падает ничком. Он все еще дышит. Я вижу, как его спина вздымается и опадает, и хочу всадить в него еще одну пулю, но Сэм поворачивается и забирает у меня пистолет.

И правильно делает, потому что иначе я, скорее всего, пристрелила бы агента Люстига, который в этот момент входит в дверь, держа наготове свое собственное оружие. Сэм опускает пистолет, и Люстиг бросает взгляд на нас двоих, а потом на умирающего человека, распростертого на полу. На мертвого мужчину возле осветительных приборов. На растерзанный труп Энни.

– Господи, – бормочет он. – Господи боже мой, что за адова бойня!

Мы стоим молча. Люстиг опускается на колени рядом с Мэлвином, и я вижу, как спина моего бывшего мужа еще три раза поднимается и опадает с булькающим хрипом, а затем раздается протяжный, прерывистый выдох, после которого наступает тишина.

Монстр мертв. Он мертв. Я хочу почувствовать… что? Радость? Но ее нет. Я просто благодарна за то, что всё закончилось. Может быть, позже я почувствую удовлетворение от свершившейся мести, от того, что моя давно тлевшая ярость нашла-таки цель.

Но сейчас я просто так благодарна, что начинаю плакать и не могу остановиться.

– Пожалуйста… – выдавливаю я и тянусь к Сэму; он снова обнимает меня. – Пожалуйста, прошу тебя, скажи, что с ними всё в порядке, пожалуйста, пожалуйста…

– С ними всё в порядке, – шепчет он мне. В нем ощущается спокойствие, которое так необходимо мне сейчас. – С Коннором всё в порядке. С Ланни всё в порядке. Ты в безопасности. Со всеми нами всё в порядке. Просто дыши.

На половине пути вниз по гнилой лестнице мои колени подламываются, и остаток пути Сэму приходится нести меня на руках. Я невероятно устала. Я больше не могу держать глаза открытыми. Когда все же поднимаю веки, Сэм устраивает меня на пассажирском сиденье седана, и я смотрю на гниющее, разрушающееся великолепие плантаторской усадьбы Тритон. Она действительно похожа на Белый дом, уничтоженный временем и гнилью. Сбоку от дороги струится ручей, мутный и заиленный. Страна байю.

Сэм и Люстиг стоят возле машины и тихо разговаривают. По их голосам я понимаю, что они оба все еще ошеломлены. Но я – нет. Уже нет.

– Ривард был прав. Полиция штата так и не появилась. Если б мы не успели… – Люстиг умолкает. – Там, в доме, просто бойня. И бог знает, сколько мы еще найдем трупов тех людей, которых они убили раньше. И сколько таких мест у них есть?

– Десятки, – отвечает Сэм. – Но у нас есть Ривард, и когда эта тварь расколется, то всё остальное разом пойдет к чертям. Мы найдем их. Всех.

Я хочу, чтобы они сожгли этот дом. Сожгли всё дотла, прах и кости. Но я знаю, что здесь играет роль не только мое желание. Я всё понимаю. Просто так устала, что ощущаю лишь слезы, холодными ручейками бегущие по моим щекам. Неловко вытираю их окровавленной правой рукой.

Это кровь Мэлвина.

Мэлвин мертв.

Майк Люстиг наклоняется ко мне и говорит:

– Ты должна поблагодарить нашего отважного Сэма за то, что он спас тебе жизнь.

– Нет, – возражаю я, чувствуя, как весь мир снова ускользает прочь. – Это я спасла его.

Я засыпаю.

И мне не снятся сны. Никакие.