Христос Пантократор парил на страшной высоте, осеняя правой благословляющей дланью маленького человека, который замер внизу, задрав кверху белую как лунь голову «Аз есмь Альфа и Омега, начало и конец…» — с трудом разобрал человек затейливую вязь, начертанную на страницах книги, которую Спаситель сжимал в левой деснице, демонстрируя ее содержание всякому, кто имеет глаза. У самого Спаса Вседержителя дела с этим обстояли не очень. Левое око у него отсутствовало вовсе — на его месте зияла черная звездообразная пробоина. В Христа явно кто-то прицельно шмалял из огнестрела, причем не единожды и довольно метко. Зато правая, уцелевшая зеница была распялена широко и жутко. Это всё, что выхватил из темноты нервно прыгающий свет самодельного факела. Остальное пространство тонуло в непроглядном мраке.

Человек внизу вспомнил, как много лет назад, когда он был еще ребенком, квартирная хозяйка рассказывала ему долгими зимними вечерами, когда рано темнеет, а за окном воет то ли вьюга, то ли неведомые, а потому еще более страшные привидения, различные захватывающие истории. Мать лишь досадливо отмахивалась от этих россказней, а в маленьком Артемке старушка нашла благодарного слушателя: он внимал ее болтовне с разинутым ртом. Одной из таких сказок не сказок, легенд не легенд был рассказ о старой полуразрушенной церкви, затерянной в окрестных лесах. Леса вокруг Черногрязинска стояли густые, дремучие. Поначалу в них пряталась от воинственных русичей неведомая белоглазая чудь. Затем хоронились от греческих попов и жестоких княжеских дружинников вещие косматые волхвы. А еще спустя время скрывались от царских солдат упрямые раскольники. Бабка даже шепотом поведала замиравшему от любопытства пацану, что они там прячутся и до сих пор — только уже не от царской власти, а от советской. И есть, мол, в самых дремучих дебрях этих лесов место особое. Старушка назвала его «местом силы».

— Там, наверное, богатыри силами мерились? — нетерпеливо высказал тогда догадку Артемка.

Но оказалось, что ни Илья Муромец, ни Алеша Попович, ни другие персонажи читанных Артемкой детских книжек тут совершенно ни при чем. И сила разная бывает. Бывает богатырская. Бывает Господня. А бывает и нечистая. Стояло некогда на том месте древнее языческое капище. Вроде еще прежние жители этих лесов — чудь — его тут устроили. И приносили на нем кровавые жертвы своим богам. Иногда заклали животных, а порой — и человеческой кровью окропляли древние священные камни. Потом греческие попы добрались до капища и разрушили поганую святыню до основания. Однако магическую силу «намоленного» язычниками места, видать, оценили, потому что воздвигли на нем свой христианский храм. Спаса на Крови. Вроде так его назвали в память тех безвестных мучеников, которых прежние жрецы приносили в жертву своим темным богам, а если по-поповски — то просто-напросто демонам.

Шло время, случилась революция, и к власти пришли большевики, которые стали разрушать церкви. Пришел черед и для храма Спаса на Крови. Явились к нему ироды окаянные целым большим отрядом, с винтовками — и как только пробрались через лесные дебри! Но взорвать святыню не сумели — не дал им надругаться над ней Господь. Только иконы да фрески расстреляли из берданок. Говорят, их — тех, кто был в том отряде, — самих потом всех поставили к стенке или сгноили в лагерях. Не простил Господь. Наказал святотатцев.

Человек внизу никогда не верил в эту байку. Но сейчас он вдруг мелко задрожал всем телом и, неожиданно для себя самого, истово, размашисто перекрестился на лик Вседержителя. То ли вспомнил болтовню давно умершей старухи и, как иногда бывает в темноте и одиночестве, испытал беспричинный, сверхъестественный страх. То ли к страху этому примешивалась еще какая-никакая благодарность Тому, Кто Наверху: за собачий лай, за ночную стрельбу патрулей, за буровящие небо вертолеты, за волчий голодный вой, — оставшиеся там, далеко позади. За то, что все это не нагнало его. Не запятнало, как в детской игре в салочки, — только по-настоящему, живой, горячей кровью. Не остановило на полпути. Человек совсем не удивлялся совершенно очевидной невозможности побега, который он осуществил, — просто воспринимал это как данность. Как неожиданный и последний подарок Того, Кто Наверху.

Вдруг его взгляд упал на благословляющую длань, усердно выписанную безвестным богомазом, быть может, не одно столетие назад. Рука Спасителя тоже изрядно пострадала от пуль неведомого стрелка. И то ли благоговейно сложенные персты так повредили большевистские пули, то ли в этом гиблом, навеки оскверненном месте и впрямь творилось что-то нехорошее — да только седой вдруг явственно увидел, что не благословляет его Христос, а, злобно ухмыляясь, показывает ему с верхотуры тощий мосластый кукиш.

— У тебя другое лицо, — раздалось откуда-то сверху, будто это Вседержитель заговорил, и в темных закоулках огромной церкви тут же заперекатывалось многоголосое эхо. — Но я тебя узнал. Зачем ты опять пришел? Зачем ты всё время приходишь?

— Я должен убить тебя, — устало промолвил седой. — Чтобы ты больше никого никогда не убил.

Ответом ему был грохочущий гиений хохот.

— Убить меня? — вдоволь отсмеявшись, издевательски ответил лже-Христос (и седой вспомнил, как он правильно называется — Антихрист). — И ты только за этим сюда шел? Нет, честно скажи — только за этим?!

Человек опешил. Он не знал, что на это ответить, ему непонятно было безмерное удивление Антихриста тому, что он хочет его убить.

— Так, значит, тебе нужна моя смерть… — раздумчиво продолжил Антихрист. — Тогда ты пришел вовремя. Потому что мне тоже нужна смерть. Чья-нибудь…

Теперь все встало на свои места. Чья-нибудь смерть… Понятно, чьей именно смерти жаждет монстр. Человек подобрался, нервы его напряглись, в кровь выплеснулась лошадиная доза адреналина. Он чувствовал, что готов к смертельному бою с чудовищем.

Да вот незадача: оно, чудовище это, что-то не очень рвалось в битву. По крайней мере, никто не спешил спуститься к седому с высоченных строительных лесов, громоздящихся вдоль стен, — их человек уже успел рассмотреть начавшими привыкать к темноте глазами. Остальное убранство заброшенной церквухи по-прежнему утопало в непроглядном мороке. Летели секунды, они складывались в минуты, которых набиралось все больше — а по-прежнему ничего не происходило. Седой чертыхнулся — не так, ох не так он представлял себе финальную битву с нелюдем!

Вдруг он не то услышал, не то инстинктивно почувствовал: наверху что-то произошло. Вслед за тем громадный купол осветился ярким, все разгорающимся светом, в тишине раздался треск, похожий на звук медленно разрываемой ткани, а затем все пространство заполнила вонь горящего бензина и паленой человеческой плоти. Огонь волнами гулял по высоченным стенам, и в неровном свете его седой разглядел наконец, что все они словно чудовищным ковром увешаны бледными коконами, в большинстве которых явно угадывались очертания человеческих фигур. Кошмарные куколки корчились, медленно пожираемые пламенем, но не издавали при этом ни звука, если не считать треска сгоравшей плоти.

Седой окончательно убедился, что попал по адресу: вот он, персональный ад подполковника Стрижака. Пальцы белоголового разжались, и ненужный уже факел выпал из них на древние, загаженные нечистотами плиты пола.

— Самое печальное, — раздался вновь сверху хрипловатый голос. — Что ты так ничего и не понял…

— Что?! Что я должен понять? — вскинулся седой. — Зачем ты убиваешь? Кому все это нужно? Что, черт меня побери, вообще происходит со всеми нами и этим гребаным миром?!

Вместо ответа сверху медленно, отскакивая от многоэтажных дощатых настилов, скатилось вниз что-то маленькое, но, судя по звуку, довольно тяжелое и упало прямо к ногам незваного гостя. Седой нагнулся и поднял с пола неожиданный дар Зверя. В мерцающем пламени тускло сверкнул шакалий профиль, перечеркнутый косой трещиной. Перстень с песьей головой? Ну и что? Равнодушно повертев подачку в руках, седой отбросил ее в сторону: она была ему не нужна.

«Верхний» меж тем продолжал:

— Помнишь, когда-то давно, в другой жизни ты внимательно изучал перечень половых патологий, составленный Минздравом СССР? Так вот — я тоже его изучил! — довольно хохотнул невидимый собеседник седого. — Ты знаешь, у меня даже возникла идея пройти через каждое — понимаешь, каждое! — из существующих извращений. И я даже довольно неплохо преуспел в этом! Тебе знакомы лишь некоторые этапы моего пути… Но теперь он почти завершен. Осталось последнее. Самое трудное. И самое прекрасное… Вспомни-ка букву «а» в перечне патологий Минздрава! Ладно, так и быть, я даже подскажу тебе: апотемнофилия…

— …это мазохистская разновидность сексуального фетишизма, при которой роль фетиша играют уродства, чаще всего — ампутированные конечности, — машинально повторил наизусть седой прочитанное когда-то давно в учебнике. — В садистском варианте больной ампутирует их объекту своей страсти, но это отдельное отклонение — акротомофилия. А в мазохистском — самому себе. Это как раз и есть апотемнофилия. Термин этот впервые придумал сексолог Джон Мани в 1977 году. Это чрезвычайно редкое половое отклонение. У человека с апотемнофилией нарушена схема тела — примерно как при фантомных болях после ампутации. Но такие боли обычно проходят через некоторое время, поскольку мозг — гибкая система, и быстро адаптируется к утрате руки или ноги. А апотемнофилия не проходит никогда… И человек сознательно стремится к ампутации здоровой конечности, добиваясь от врачей, чтобы они сделали ему подобную операцию, а получая отказ, прибегает к услугам подпольной медицины или даже самостоятельному членовредительству…

— А ты неплохо подковался, — одобрил «верхний». — Вообще, знакомство со мной явно пошло тебе на пользу. Вспомни, каким ты был хлюпиком еще какие-то полгода назад! Только и мог, что бумажками шуршать, как крыса кабинетная! А теперь вон и про половой вопрос рассуждаешь не хуже какого-нибудь профессора Свядоща, и из тюрем бегаешь, как граф Монте-Кристо! Ты знаешь, я теперь иногда думаю, что, если бы мы с тобой могли объединить усилия, мы бы такого натворили…

— Да пошел ты! — немедленно отозвался седой.

— Ну, как скажешь, как скажешь… — прошелестел голос под куполом. — Я ведь не уговариваю… Тем более что нам с тобой предстоит нечто куда более увлекательное — в своем роде, конечно. Начнем, пожалуй. Время пришло…

Сверху донесся звук, будто с трудом провернули какой-то ржавый рычаг, а вслед за тем затрещал-застукотал некий непонятный, невидимый снизу механизм.

— Ты чего там творишь? — забеспокоился внизу седой. — А ну, спускайся сюда, сука, или я сам тебя оттуда сброшу!

Незваный гость вновь подскочил к лесам и попытался пинками обрушить гнилые на вид балясины, но те оказались достаточно прочными, чтобы выдержать подобный натиск.

— Не мельтеши, скоро все закончится, — невозмутимо отвечал «верхний», перекрикивая скрежетание механизма. — И пора уже тебе усвоить: безумие необычайно привлекательно именно тем, что оно отличает тебя от толпы обычных людишек, этих филистеров, спешащих по утрам на свои нудные, никому не нужные работенки, чтобы скончать день с толстыми некрасивыми женами на продавленных, набитых клещами матрасах! А грани наслаждения нужно сперва достичь и постичь, чтобы с уверенностью заявить, что области ума, формирующие определенные пристрастия и вожделения, беспредельны только в проявлении насилия и жестокости! Ибо восприятие столь разных людей, как мы с тобой — и они, обуславливает одно и то же ощущение совершенно разным спектром чувств и эмоций…

— Ты меня с собой не равняй! — возмутился снизу седой.

— А я и не равняю, — вновь, на этот раз насмешливо, отозвался «верхний». — Где ты, и где я…

Из-под купола храма со скрежетом и лязгом спускалась невиданная махина. На настиле из кое-как оструганных досок, перепачканных фекалиями и содержимым чьих-то желудков, был водружен небольшой столик с остатками облупившейся позолоты. Престол, догадался седой, которого когда-то звали просто Артемкой. Пожилая квартирная хозяйка пару раз, по недосмотру матери, брала парнишку с собой в церковь на богослужения, успев все разобъяснить на счет самого святого места в храме, в котором незримо присутствует сам Господь. Но в этом престоле вряд ли что-то осталось от былой, осенявшей его святости. Стараниями неизвестного (хотя, чего уж там — известного!) мастера он был превращен в подобие трона, которого бы не постыдился сам Сатана. Спинка его была сооружена из куска могильной ограды, на острые шипы которой безжалостная рука нелюдя насадила маленькие беспомощные тельца нескольких младенцев и даже не вполне сформировавшихся эмбрионов. Казалось, некоторые из них до сих пор извиваются от боли. А кто уж точно извивался, так это три девки с ампутированными конечностями, чьи тела служили подлокотниками и скамеечкой кошмарного трона.

Но все это седой рассмотрел лишь периферийным зрением, потому что взгляд его мигом приковал тот, кто восседал на адском престоле.

Посмотреть действительно было на что. Седой с трудом сдержал подкатившую к горлу тошноту. По престолу, на котором когда-то совершалось таинство Евхаристии, были разложены куски, еще совсем недавно бывшие человеком. Самый большой обрубок закончил отпиливать себе вторую ногу, поднял ампутированную руку последней оставшейся у него конечностью и приветливо помахал седому:

— Ну вот мы и снова встретились, Артем. Я рад тебя видеть! Смотри, я даже оставил себе одну руку — специально для того, чтоб иметь возможность пожать твою!.. Да расслабься, шучу! Я сохранил ее с единственной целью — чтоб передать тебе вот это.

Тот, кого назвали Артемом, не поверил своим глазам: на окровавленной ладони урода сверкал… перстень с черной печаткой, на которой был отчетливо виден шакалий профиль! Седой в панике зашарил глазами по сторонам: ведь он только что выбросил именно такой же! Может, это другой перстень? Копия? Но нет, вряд ли: изящную ушастую головку пересекала точно такая же, до мельчайших изгибов, трещина.

— Тебе все-таки придется взять его, — проговорил сидевший на троне. — Выбрасывать бесполезно, ты уже один раз в этом убедился, не так ли?

Тот, кого назвали Артемом, вздохнул и принял из окровавленной ладони нежеланное и непонятно зачем нужное ему сокровище. Машинально сунул его в карман засаленной телогрейки: «Потом разберусь».

С помоста, на который был водружен трон, медленно стекали тягучие темные струйки.

— Но все же… зачем?.. — наконец смог вымолвить седой, ткнув пальцем в груду расчлененки, еще недавно звавшейся Петром Занюхиным.

— Я счел, что апотемнофилия — прекрасный финальный аккорд всей моей богатой на девиации жизни, — просто объяснил тот. — Но я также решил пойти значительно дальше тех малахольных психов, которые отрезают себе что попало, а потом скребут культями асфальт, получая таким образом половое удовлетворение…

Единственной оставшейся рукой урод нажал на что-то сбоку сатанинского трона, и платформа разом изменила направление движения. Теперь она заскользила на свисавших с вышины цепях куда-то назад. И навстречу ей — седой едва успел это заметить — со все возрастающей скоростью неслось громадное тусклое лезвие гильотины. Долю секунды спустя тот, кого назвали Артемом, разглядел, что это не гильотина вовсе, а заточенный особым образом совок экскаватора — черт его знает, откуда он здесь взялся. Секунда, казалось, длилась половину вечности. А на ее излете зазубренное лезвие с залихватским свистом отсекло Занюхину голову, затем, будто поперхнувшись, изменило траекторию, завалилось набок, с чавканьем располовинив одну из девок-подлокотников, и уткнулось в заляпанный свежими кишками помост. Задняя часть девки дрыгнула в последний раз ногами и тоже замерла. И платформа замерла. Все замерло. Только голова Занюхина еще долго перекатывалась под ногами седого, словно сплюснутый с двух сторон мячик, пока тот не остановил ее, наступив на висок растоптанным валенком.

— Вот и все, — устало проговорил он вслух. — Вот и все. Как же легко оказалось от тебя избавиться! Даже не верится. Все. Больше никто не будет убивать. Зверь не придет в этот чертов мир. Я его спас. Да, блядь, именно я спас этот гребаный мир!.. Да и какой ты, на хрен, Зверь! Так — зверушка…

Купол над головой седого раскололся с оглушительным треском, словно само небо порвалось пополам. По лику Христа проползла косая трещина — вроде той, что красовалась на перстне-печатке с шакальей башкой. Под ногами человека в телогрейке стремительно разъехались седые плиты церковного пола, и оттуда, из древнего смрадного склепа к нему потянулись костлявые руки мертвецов… Осознание роковой, непоправимой ошибки обрушилось на него, словно небеса на грешников в день Апокалипсиса. Какая разница, кто погиб — он или его заклятый враг? Это ровным счетом ничего не значит! Ведь они — две части единого целого, реверс и аверс медали, орел и решка! Главное — в «месте силы» принесена последняя кровавая жертва. И теперь Зверю ничто не помешает войти в мир…

— Да, нет никакой разницы, кто погиб, — произнес смутно знакомый бесцветный голос внутри черепной коробки того, кого раньше звали Артемом. — Это не имеет никакого значения. Ты и твой антагонист — единое целое, вы слитны, как раздвоенное копыто Зверя. В «месте силы» принесена последняя кровавая жертва, которая вобрала в себя энергию всех жертв, принесенных здесь, начиная с самых древних времен. И вот я пришел…

Из клубящейся тьмы склепа перед седым, словно поднятая из бездны костлявыми руками скелетов, выросла долговязая фигура, которая была закутана в черную мантию с капюшоном, полностью скрывавшим лицо. Полы мантии свисали в пустоту, теряясь в черной бесконечности.

— Я соединил великое множество случайностей, вещей и людей, чтобы привести тебя сюда, — монотонно продолжал Голос-в-Голове, царапая стенки черепа своего слушателя сонорными согласными. — Я очень ждал тебя, и вот — свершилось…

— Зачем я тебе нужен? — безмолвно спросил седой, осваивая новый для себя способ коммуникации.

— Я — Древний Змий, обвившийся кольцами вокруг Древа Жизни, — вновь зашелестело в его черепной коробке. — Я — пружина. А всякая сжатая пружина имеет стремление к освобождению. Я — Сын Зари, самый прекрасный ангел Господень — и самый несчастный, преданный своим Создателем. — Фигура в капюшоне воздела кверху костлявую длань и злобно погрозила изображению Христа плохо различимым, призрачным кулаком. — Кто сказал, что твой свет светлее моей тьмы?! Но ангел, пусть и падший, — это всего лишь вестник. Почтальон. Поэтому ангелу не дано дара творчества. В права почтальона не входит внесение исправлений в письма, которые он разносит, и тем более — исполнение того, что в них начертано. Но никто не может запретить ему найти помощника. И я всегда находил таких эмиссаров среди смертных. Человек, в отличие от ангела, сотворен по образу и подобию Создателя, а значит — и сам может творить. В том числе — творить зло! Вот мой шанс! Вот — мое вероятие! Все человеческие мысли, все чаяния, надежды, идеи, образы из песен, сказок и легенд — все это накапливается в ваших генах, незримо воздействуя на всю бесконечную лестницу поколений. Самые прозорливые из ваших ученых называют это «ноосферой» — но название не важно. А важно, что рука об руку со светлыми образами богов и героев всегда шли порождения мрачных глубин вашего подсознания — демоны, вампиры и жуткие хтонические монстры! И они могут не только вызывать кошмарные видения и галлюцинации, но и влиять на ваши реальные дела. А вам, смертным, и невдомек, что за всем этим стою я. Вот и твоя нравственная амбивалентность сыграла свою роль…

Седой внимательно слушал. И про то, как Зверь, то есть Змий ткал сложнейшую паутину, в центре которой они оба сейчас стояли. И о том, как ему стал необходим некий артефакт, связующий времена и пространства и способный овеществить его бесплотную силу, — и выбор пал на перстень древнеегипетского бога мертвых, служивший оправой для кристалла, который обладает, как теперь уже признают даже земные ученые, свойством сохранять многие терабайты информации. Камень с шакальей головой, словно маленький метеор, пронизал собой толщу времен, чтобы в итоге быть украденным из музея руками довольно заурядного уголовника. Заурядного — до тех пор, пока он не надел печатку с перечеркнутым трещиной звериным профилем на безымянный палец…

— А зачем мне были показаны все эти ужасы? — мысленно спросил седой.

— Да ни за чем! Нет ответа. Мир стал принципиально непознаваем. Погрузился в хаос. Утратил логику. Так что не задавай глупых вопросов… Вот ты и знаешь все, что было, — заключил свой рассказ тот, кто назвался Древним Змием.

— Теперь осталась самая малость: узнать, что будет, — устало проговорил вслух его собеседник.

Оглядевшись, он обнаружил, что коконы на стенах догорели и пламя почти погасло. Внутренность обширной храмины вновь погружалась во мрак — как и этот мир, скрипевший под тяжелой пятой явившегося в него Зверя.

— Я сам пугаюсь, обрисовывая тебе грандиозные перспективы, которые перед нами с тобой открываются. — В бесцветном голосе Змия не могло, конечно, прозвучать ноток самодовольства, но оно угадывалось. — Проект «Бог» не удался. Он неплохо работал в древности, когда люди были настолько глупы, что безоговорочно верили в любую чушь, внушаемую им правителями и жрецами. Но стал пробуксовывать уже в эпоху эллинизма, когда в мире впервые блеснула искра свободного разума. В Средневековье его подтачивали многочисленные ереси и тайные секты, ставшие провозвестниками свободной воли человека. Окончательно схлопнулся проект «Бог» в эпоху Просвещения, и дальше мир жил уже без этого бесполезного придатка человеческого мозга. О том, что Бог умер, возвестили лучшие умы человечества. Да и вся история двадцатого века — прямое тому доказательство. А тащить этот проект в наше время — это гальванизация трупа! Человечество вплотную подошло к той последней черте, за которой — либо второе пришествие Христа, который лишь один в силах всё спасти, либо тьма… Но Богородица изнасилована, убита и выпотрошена, а плод сожран одним из земных воплощений Зверя! Бог мертв! Его больше нет. А вот проект «Дьявол» остался! И это тоже доказывает вся человеческая история, включая мировые войны, репрессии и холокост… Но то ли еще будет! Совсем скоро люди будут ненавидеть все, чему ранее поклонялись, и поклоняться тому, что ненавидели! В мир через Меня придут лжепророки, которые прославят себя удивительными чудесами и знамениями с телеэкранов и страниц самых крупных газет. Псевдочудеса, тотальная ложь и наркомания — этот бич нового мира, — погрузят коллективный разум человечества в летаргический сон. И даже лучшие его умы будут блуждать в потемках. В конце концов, дойдет до того, что самой обсуждаемой новостью станет сообщение, будто у прекрасной женщины, прокурора, начал мироточить бюст…

— У прокурора начнет мироточить бюст?! — не смог сдержать удивленного возгласа седой, мысленно отметив, что не меньшим чудом, чем мироточение прокурорского бюста, является тот факт, что он все еще не потерял способности удивляться.

— Не ее бюст, а государя императора, — не очень понятно объяснил Голос-в-Голове. — Но ее собственный тоже должен замироточить всенепременно, повинуясь законам драматургии абсурда, которые подменили теперь собой законы мироздания… Вслед за нелепыми и страшными псевдочудесами придут войны, большие и малые, и брат будет убивать брата, а псы — лизать кровь обоих и икать от пресыщения. Мальчики будут убивать девочек, в которых они безнадежно влюблены, чтобы заняться сексом с их трупами. Голод, невиданные ранее болезни, катастрофы, землетрясения и террористические акты — вот что ожидает род человеческий! Такая чудовищная хтонь, такая зияющая дырища! А из нее сквозит антивещество Танатоса… И во всем этом, словно хищные рыбы в мутной воде, будут плавать и кормиться сотни, тысячи, десятки десятков тысяч Зверей! Пойми, дурак, противостояние не сводится к маньякам и сыщикам, гэбистам и реинкарнированным упырям! Это не более чем псевдонимы. Всё гораздо сложнее. Я провел тебя через все испытания, и теперь ты в состоянии познать эсхатологическую суть происходящего. В мир пришло такое, чему и названия-то нет. И теперь он полностью изменится. Конец времен уже близко. Скоро все полетит к черту — то есть ко мне! Занюхин, Чикатило, Банди, Дамер — все это лишь предтечи, первые искорки вселенского пожара…

Неизвестно, разгорался ли вселенский пожар так, как ему положено, или это были лишь фантазии больного воображения, но пожар в заброшенной церкви окончательно потух. Белоголовый долго сидел в темноте, и никого уже рядом с ним не было. Затем он встал и, пошатываясь, выбрался через полуразрушенный притвор на паперть.

Сальная рожа ночного светила понимающе ухмыльнулась ему сквозь гнойные тампоны облаков. Через черное сито густого ельника, навевающего мысли о похоронных процессиях и кумачовых гробах, просочился по капле тягучий заунывный вой, который он слышал еще по дороге сюда. Но этот звук уже не пугал его, как прежде. Он сунул руку в карман засаленной телогрейки, а когда вытащил ее оттуда, в пальцах тускло сверкнул старинный перстень-печатка. Блики «волчьего солнышка» играли на расколотом камне с шакальим профилем загадочно и странно.