Несмотря на довольно ясный полдень начала осени, в придорожной жидовской корчме было сумрачно и тоскливо. Воняло крысиным пометом, грязными портянками и сыростью. Оплывшая сальная свеча, одиноко торчавшая в ржавом погнутом шандале, нещадно чадила. Гарь от сжигаемой на ней бумаги отнюдь не добавила атмосфере тесной комнатушки с низким, будто давящим на самый мозг потолком ни свежести, ни аромата.

Постоялец столь непрезентабельного нумера — невысокий субтильный молодой человек в бедном, но опрятном партикулярном платье с аккуратными латками на локтях — легко и даже не без некоторого изящества повернулся на скрипучем венском стуле бердичевской работы, а затем сызнова принялся перебирать оставшиеся перед ним на столе листочки. В воздухе медленно плыли хлопья пепла от сожженных бумаг и еще какая-то взвесь, в которой легко было заподозрить и пыль, и кошачью шерсть, и останки перинного пуха, истлевшие до состояния праха. Непонятно, откуда они здесь взялись, ежели тюфяк на убогом ложе, с которого недавно поднялся разбуженный курьером постоялец, был набит слипшейся гнилой соломой. Возможно, гостиница некогда знавала лучшие времена, но сейчас поверить в сию гипотезу не представлялось решительно никакой возможности.

Молодой человек вновь углубился в чтение, изредка чертыхаясь, когда невесомый пепел попадал ему в глаза. За прошедшую седмицу ему удалось сделать немало важных дел. Не последним из них было то, что он наладил перехват и перлюстрацию переписки Настасьи Минкиной с ее высокопоставленным полюбовником, пребывавшим в стольном граде Санкт-Петербурге. Подпаивать нарочных из Грузина было делом нелегким, но корчмарь Мордка Цинцивер справлялся с этим играючи. За что и получал щедрую мзду, а сверх нее еще три золотых — за умение держать язык за зубами. Молодой человек был не лишен своеобразного чувства юмора и старался выдавать своим агентам вознаграждение в суммах, кратных трем — чтобы помнили об Иудиных тридцати сребрениках, а также что бывает с теми, кто решится на предательство.

Юноша развернул копию безграмотной писульки, скрупулезно снятую усердным переписчиком, и, подавив зевоту, прочел:

Дальше читать помешал жирный клоп, который нарочно дополз по потолку до того места, под которым восседал молодой человек, и метко спрыгнул вниз — аккурат ему за ворот. Юноша вновь чертыхнулся и, корчась на хлипком стуле, попытался извернуться, дабы почесать спину в месте укуса. Сам себе он напоминал сейчас вот такого клопа: он также почти добрался до цели, и теперь оставалось лишь ждать, дадут ему довершить начатое либо прихлопнут как букашку. Однако как же ему все-таки проникнуть в Грузино? Для осуществления миссии, порученной ему тайным обществом, это был ключевой момент. Имение охраняли здоровенные гайдуки, фанатично преданные Аракчееву и, следовательно, самой Минкиной. Мимо них и мышь не проскочит. Их не подкупишь. К тому же предстояло преодолеть несколько карантинов… Нет, это совершенно немыслимо.

Сведения, почерпнутые из полуграмотных цидулок Минкиной, оказались крайне скудны. Но в три часа пополудни прибежал мальчик и принес записку от человека из дворни, подкупленного в самом Грузино.

Жестокость Минкиной принимала все более изощренные формы. На днях горничная Прасковья Антонова, девица пятнадцати лет от роду, завивала «барыню» и нечаянно обожгла ее горячими щипцами для волос. Настасья пришла в неистовство. Сперва она терзала раскаленными докрасна щипцами девушке лицо и груди, а потом приговорила ту, полуживую, к порке розгами. Настасья всегда сама руководила экзекуциями. Вскоре ей показалось, что Прасковье мало розог, и Минкина приказала продолжить бить ее батогами, после которых девка уже не встала. В своей записке шпион называл Настасью не иначе как «монстрою»: «монстра разгневалась», «монстра умаялась, бивши», «монстра повелела взять в батоги».

Но все это было не интересно, потому что происходило не в первый раз. Любопытным в записке являлось то, что брат замученной девки Прасковьи, Василий Антонов, ищет «человека мужеска пола», потребного для участия в похоронном обряде, и готов провести его через все посты и даже гайдучьи разъезды. Отчего-то в самом имении такового не нашлось. Об этом верный человек писал как-то глухо, будто не хотел или боялся доверить бумаге причину такого положения дел. Может, тело настолько изувечено, что обмывальщицы боятся к нему подступиться? Но отчего в записке сказано, что нужен именно мужчина? Обычно покойников обмывают женщины. Впрочем, это нам только на руку…

Молодой человек отпустил мальчишку, наказав, чтобы тот передал на словах (так спокойнее) платному шпиону: пускай Антонов ждет его сегодня на закате солнца возле старой «прощи», что на перекрестке почтового тракта. «Прощами» на Руси было принято называть часовни, поставленные по случаю прощания с отправлявшимися в дальний путь. Символично. У него тоже свой путь.

Затем юноша дунул на свечу и повалился на лежанку, не раздеваясь. До вечера оставалось совсем немного, а ему очень нужны будут силы. Где-то внизу надсадно заливался соловей — судя по всему из тех, коим жестокие хозяева нарочно выкалывают глаза, чтоб пели пожалостливей, с надрывом.

Ему приснилась «черная смерть». Даже не она сама — невидимая, и оттого еще более страшная убийца, приплывшая в тухлых трюмах торговых фелюг с загадочного Востока в купеческую Астрахань, а оттуда с товарными обозами расползшаяся вглубь великой державы. Пригрезились «чумные камни». Много-много уходящих за горизонт «чумных камней». И на каждом сидела крупная, размером с хорошего кота, серая крыса, злобно скалясь и топорща усищи. Это потом, не без помощи иноземных лекарей, с грехом пополам разобрались, что никакая это не чума, а совсем новая болезнь — «моровая язва», или, по-ученому, холера. Но они-то поначалу думали, что столкнулись с чумой…

Его разбудили страшный грохот и истошные вопли за стенкой. Юноша вскочил со своего спартанского ложа и пулей вылетел в коридор. Надрывалась постоялица соседнего нумера — толстозадая пожилая купчиха:

— Ить в саму титьку, в саму титьку кусила, стерьва!

Насмерть перепуганная баба тыкала всем в нос свой темный корявый сосок с явными следами укуса и стенала, будто новоявленная Клеопатра, что вот-вот отправится в мир иной. Из ее сбивчивых объяснений явствовало, что она перед отходом ко сну внезапно подверглась нападению большущей и удивительно наглой крысы, которая, покусав ее до крови, плотоядно облизнула окровавленную мордочку и проворно скрылась в щели между половицами.

— В первый день изменяется образ упокойника; в девятый распадается тело; в сороковой истлевает сердце… — занудно перечислял чей-то гнусавый голос. Жиденькая кучка людей столпилась вокруг домовины, изредка слышались сдавленные всхлипывания.

Марамойки — женщины, занимающиеся обмыванием трупов и снаряжавшие их в последний путь, — уже сделали свое дело. Обмыли покойницу, как полагается, в трех водах из новой корчаги. Обмывки, которые теперь, по поверьям, напитались мертвящей силой, вылили в самый угол двора, в высоченную крапиву, куда не ходят ни люди, ни животные. Считалось, что, если здоровый человек или скотина случайно наступит на это место, неминуемы болезнь и скорая кончина. Оставить воду после обмывания покойника также было нельзя: ее употребляли колдуньи для наведения порчи на скот и отнятия мужской силы. А еще неверные жены подавали эту жидкость для умывания мужьям, дабы отвести тем глаза. Все эти премудрости охотно объяснила уже знакомому нам юноше одна из старух, с которой он оказался рядом в кучке провожающих покойницу в последний путь.

Марамойки прозывались так по имени древней языческой богини смерти Мары. Обыкновенно эта «профессия» становилась уделом старых дев, вдов и вдовцов, уже «не имеющих греха», то есть не живущих половой жизнью. Порой девиц, слишком придирчиво копавшихся в женихах, родные пугали: «Марамойкою станешь!»

После омовения тело обрядили в саван, сшитый «наизнанку» иголкой, направляемой от себя. Ноги обули в лапти и онучи, обвязанные крест-накрест таким образом, чтоб кресты находились спереди, а не сзади, как у живых. Все это — для того, чтобы придать покойнице обратное движение, дабы она не вернулась в дом за кем-нибудь из живых.

— Когда принесли голубицу чистую, дык я сразу почуяла: землицей пахнеть! — кудахтала сморщенная старуха с бороденкой, которой бы позавидовал иной молодой дьячок. — Наперед было ясно: помреть, как есть помреть!

— Как же ей не помереть, ежели мне намедни пришнилошь, будто у меня жуб выпал ш кровью! — прошамкала вторая бабка, у которой в действительности выпадать было давно уже нечему. — Верная примета, что хтой-то прештавитшя!

— А я накануне воронограй слыхал в ночи, — поделился своими ценными наблюдениями угрюмый мужик, на физиономии которого были запечатлены явные следы вырождения. — А поутру куроклик был — кура петухом пела в курятнике.

— Вот! — удовлетворенно закивала первая старуха. — Все одно к одному!

Покойница лежала тихо и как бы отдельно от глупых живых людей, которые без умолку болтали разную чушь. Померла она совсем недавно — во втором часу пополудни, но уже всецело относилась к другому, непостижимому и таинственному миру, в который живым доступ заказан. Юноша вдруг задумался о странной этимологии английского слова «ghost» — призрак. Он был готов голову дать на отсечение, что оно произошло от русского слова «гость». Ну или наоборот. Гость с того света…

Меж тем марамойки извлекли из ларя красивый цветной сарафан и убор, явно заготовленные для венчания. Исполнялся древний обычай, встречающийся у многих народов: девушку, умершую до свадьбы, хоронили в подвенечном наряде по обряду, больше напоминавшему свадебный. Строго говоря, и русский свадебный обряд чем-то напоминал похороны: невесту оплакивали словно покойницу.

Тело осторожно опустили в выдолбленную колоду, в каких все еще хоронили простых людей вместо дощатых гробов. Поверх положили свадебный наряд. Шею покойницы украсили жемчужным монистом, а голову — кокошником, богато расшитым бисером. В завершение всего на глаза умершей положили по медному пятаку — чтоб было чем оплатить труд перевозчика в загробном мире. Несмотря на эти дурацкие медяки и изувеченное лицо, легко угадывалось, что покойница была при жизни молода и хороша собой.

Чернявая бабка-марамойка быстро замела мусор — не за порог, как обычно, а по направлению к домовине, в которой лежала покойница: тоже древняя традиция, чтобы запутать ее, если она решит приходить к живым. После этого, как по команде, наемные плакальщицы сорвали с себя платки, растрепали волосы и завопили дурными голосами:

На плакальщиц сразу же зашикали: настаивать на возвращении покойника обратно в мир живых категорически не рекомендовалось. А ну как и правда начнет приходить? И старухи тут же сменили тему:

Экстаз плакальщиц передался и остальным присутствующим. Бабы рыдали, а немногочисленные мужики по-настоящему рвали на себе волосы, одежду, царапали ногтями грудь. Затем всеобщая скорбь приняла совсем уж скабрезные формы. Вокруг тела покойницы и непосредственно над ним стали совершаться различные непристойности, от которых юноше даже невольно пришлось пару раз покраснеть. Сначала мужики имитировали сношение умершей с женихом, затем была разыграна пантомима, изображающая роды, происходящие у покойницы. Ничего не поделать: умершая девица перед погребением должна пройти все стадии, предначертанные живой — свадьбу, потерю невинности, роды. Нельзя человеку перешагивать через ступеньку на лестнице жизни. Ее необходимо пройти полностью и до конца. Даже если ты уже умер.

На этом фоне коллективного безумия странно выделялся брат покойницы, хранивший ледяное спокойствие. Казалось, он взирал на истеричную скорбь остальных с презрительным омерзением. Одежда его также мало соответствовала серьезности момента. Члены семьи усопшего были обязаны облачаться в платье темного цвета — черного или, в крайнем случае, синего, причем непременно худое и разодранное. Быть одетым опрятно означало проявить неуважение к покойнику. Темный наряд Василия Антонова был вызывающе опрятен и чист. Он некоторое время наблюдал за происходящим, затем его лицо скривилось, он прошептал что-то на непонятном языке и принялся выталкивать всех присутствующих за дверь обширной горницы богатой избы, где он проживал вдвоем с сестрой. Лишь юношу, которого сам утром провел сюда секретными тропками мимо гайдучьих разъездов, почему-то оставил в покое.

Наконец они оказались в горнице одни, если не считать покойницы — но та мирно почивала в своей просторной домовине, на совесть сработанной из большой дубовой колоды, и никого не трогала. А вот ее брат вдруг сделал такое, отчего юноше стало очень не по себе. Он схватил чистое полотенце, привешенное на косяк возле окна. Это была также необходимая часть русского похоронного обряда: оно должно было висеть здесь сорок дней, чтобы душа покойной, которая именно столько находится на земле, утиралась этой тканью. Схватив запретный предмет, Антонов кощунственно утер им вспотевшее лицо и отшвырнул в сторону словно обычную тряпку. А потом бросился в красный угол, сорвал с божницы икону Спасителя, которая единственная в этом по-кошачьи чистом доме была покрыта толстым слоем пыли, и с размаху швырнул ее об пол, прокричав:

— Проклятие Адонаи!

А затем рухнул на лавку и залился горчайшими слезами.