Томас Остром был назначен моим научным руководителем на факультете, он должен был помочь мне превратиться в ученого с помощью научной практики. Том был тихий и прямолинейный, с клочковатыми волосами, которые, когда мы познакомились, осуществляли переход от коротких волос начала 1960-х годов к длинным волосам конца 1960-х годов. С точки зрения нового аспиранта, он выглядел главным образом как пастор научной строгости. Когда мы говорили об исследованиях в его кабинете, он часто зажигал жирную белую свечу на видном месте на его столе и улыбался с надеждой.

Напомним, что в то время моя личность находилась в полной изоляции, особенно в вузе. Хотя мне действительно нравилось общаться с Томом. Он был спокойный, серьезный и приятный, но не очень открытый. Он, казалось, не беспокоился о моем «параличе». Может, он не знал, что с ним делать, или, может быть, он даже не заметил этого. Кажется, Том не акцентировал внимание на мне. Скорее, в свете свечи он видел свое исследование, которое захватило его. Прошло много лет прежде, чем я получил какую-либо прямую похвалу от него, но его интерес к тому, что мы делали вместе, был крепким с самого начала.

Я понял его посыл: он верил в меня как в достойного партнера. Каким-то образом его предположения о том, что он делает как ученый, включали меня как, по крайней мере, потенциально способного коллегу. Моя расовая и классовая принадлежность ему не помешала. Если бы он хвалил меня, я, возможно, не доверял бы ему, настолько бдительным я был к угрозе. Но я мог доверять спокойным рабочим отношениям. Мой паралич начал ослабевать. Я дразнил Тома из-за игры на банджо. Он убеждал меня, что блюграсс – действительно крутая музыка, и что я должен дать ей шанс, хотя он знал наверняка, что для ребенка из Чикаго это вряд ли произойдет. Мы смеялись. Моя мотивация росла. Я заинтересовался исследованием так же, как и он. Тому это понравилось. Мы нашли точки соприкосновения.

Когда наши отношения с Томом установились, меня стали меньше беспокоить те же сигналы, что беспокоили меня и раньше: постоянные ссылки на то, кто был умным; почти полное отсутствие меньшинств в программе или в сфере; преподаватель, который использовал слово на букву «N» в классе – все это были доказательства того, что я был из культуры, отличной от той, которая доминировала в моем окружении. Мне они не нравились. Но они не значили, что я не могу стать своим. На научном уровне люди будут принимать мою работу за чистую монету. Мой научный руководитель поступил так.

У Тома не было ни знаний об угрозе подтверждения стереотипов, ни знаний об афроамериканском опыте, если на то пошло. Они не лежали в основе нашего взаимопонимания: оно опиралось, скорее, на прямые, добрые, но в основном рабочие отношения, выступавшие как сигнал для высокой «критической массы» (т. е. большое число меньшинств или женщин в обстановке) в экспериментах, которые проводили Валери Пэрди-Вонс, Мэри Мерфи и я. Это изменило значение других сигналов в моем окружении.

Много лет спустя совершенно самостоятельно очень вдумчивый аспирант по имени Джеффри Коэн, человек с манерой поведения, не похожей на Тома Острома, разработал гениальный эксперимент, который фактически подверг стратегию наставничества Острома эмпирической проверке.