Вторая моя встреча с Матвеем Утюговым произошла в сентябре. В тот день я направился в жилконтору за талонами на сахар. Комната, в которой выдавали талоны, находилась на втором этаже, а очередь туда тянулась по коридору. Не простоял я в той очереди и пяти минут, как кто-то спросил меня: «Вы последний?» Я ответил утвердительно, повернулся к человеку, задавшему этот вопрос, и узнал в нем незнакомца из пивной.

— Добрый день! — приветливо произнес он.

— Добрый день! — ответил я и добавил, что он был бы еще добрей, ежели бы не надо было стоять в этой очереди.

— Не огорчайтесь! Скоро все дни станут очень добрыми. Не будет очередей ни за талонами, ни за продуктами.

— Вашими бы устами да конфетки есть, — пошутил я. — Значит, все очереди канут в проклятое прошлое?

— Нет, только продовольственные.

— Выходит, на промтовары дефицит сохранится? Выходит, не придется моей дочке на велосипеде кататься… — И я пожаловался ему, что Кира ухитрилась насос от своего велосипеда потерять, а нового нигде не купить, она семь магазинов обошла. И тут мой новый знакомый заявил, что у него и у его жены и сына — по велосипеду, и на прогулки они обычно ездят втроем, так что один насос он может одолжить мне. При этом он сразу же сообщил свой адрес. Оказалось, что живет он через четыре дома от меня; он переехал туда два месяца тому назад по обмену, а до этого жил на Васильевском острове. Я спросил, когда можно будет зайти к нему за насосом. Он назвал время, после чего мы сообщили друг другу свои имена-отчества и фамилии, а заодно и профессии. Оказалось, что Матвей Васильевич Утюгов — специалист-космист, и что работает он в НИИ, где разрабатываются возможности практического использования космической темноты. Но положение его там непрочно. Он выдвинул свою теорию — теорию «Манны Космической», а начальство считает ее ложной, бесперспективной и даже антиматериалистической.

— Что же это за теория? — поинтересовался я.

— Я исхожу из той логической предпосылки, что основой всего живого является еда. Желудок — властелин жизни. Человек с пустой головой может прожить до глубокой старости, но человек с пустым желудком не проживет более сорока дней. Мозг человека существует и мыслит за счет желудка, однако наяву он — мозг — живет как бы в гордой отчужденности от своего кормильца. Но стоит человеку уснуть — и в нем пробуждается подсознание, мозг и желудок заключают союз. Вследствие этого естественного объединения возникают некие энерговолны. Мне удалось их обнаружить благодаря сконструированному мной прибору-уловителю. Теперь я конструирую прибор-усилитель, с помощью которого я направлю эти волны в космическое пространство.

— Но что же это за волны? — спросил я.

— Вульгарно говоря, это волны аппетита. Это — волны желания пищи, волны боязни голода.

— Они возникают только у голодных?

— Нет, и у сытых. Ведь каждый сытый подсознательно ощущает, что он может стать голодным. Боязнь голода живет в человеке с тех незапамятных времен, когда люди кормились охотой; а охота не всегда была удачной и им приходилось голодать. И как бы ни были высоки замыслы любого современного человека, — тайный, подсознательный фундамент всех его намерений — это прочно, надолго обеспечить свой желудок питанием.

— Но при чем здесь эти энерговолны, о которых вы говорите?

— А при том, что если их усилить, то они, устремясь в космос, свяжут мозг и желудок спящего человека с космической пустотой…

— Ну, в этом мало радости. Пустоты и у нас хватает… Какой же в этом толк?

— Космическая пустота — не простая пустота, — наставительно изрек мой собеседник. — Это пустота вещественная. Из нее возникли галактики, созвездия, планеты, в том числе и наша Земля. И все живое порождено ею. Все мы — дети пустоты.

— Какие странные вещи вы говорите… Но что же такое сулит спящему эта небесная пустота?

— Очень многое! Благодаря усиленным энерговолнам, между человеком спящим и пустотой возникает связь прямая и обратная. А поскольку, как я уже говорил, мозг и желудок спящего — союзники, а пустота материальна, то произойдет материализация сновидений, и спящий сможет во сне питаться реальной пищей, — тихо произнес Утюгов.

Помню, выслушав это откровение своего будущего друга, я с трусливой тревогой поглядел на наших соседей по очереди: вдруг они примут Утюгова, а заодно и меня, за ненормальных? Но нет, никому до нас дела не было. Здесь многие со многими были знакомы, ведь все по соседству жили, и всем было о чем поговорить. Двое мужчин, стоящих за Утюговым, толковали о рыбалке, о корюшке, а та дама, за которой стоял я, подробно, с радостной жестикуляцией, рассказывала стоящему перед ней старичку о том, как ей удалось получить килограмм гречневой крупы. Нет, никто нас не подслушивал, никто не собирался тащить в психушку, так что мы могли безбоязненно продолжать наш странный разговор. И я в упор спросил Утюгова, неужели он на самом деле верит в то, что при некоторых обстоятельствах пространство превращается в вещество?

— Да, верю! — тихо, но твердо ответил он. — И не так уж далек тот день, когда и вы в это поверите. А до этого можете считать меня сумасшедшим; я ведь заметил, как опасливо вы поглядываете на наших соседей по этой сладкой очереди.

— Нет, я лично за психа вас не считаю, — честно ответил я. — Но боюсь, что другие могут признать вас за не вполне нормального… А я симпатизирую вам, как мечтателю. Люди нынче очень уж практичными стали, приземлили сами себя. А вы парите над действительностью, над бытом, над жратвой…

— Только не над жратвой! — шутливо, но с некоторой строгостью в голосе, поправил меня Утюгов.