79. Операция «Молоко»

Удивительно, что сам Коби Левин не порезался ни разу, – а может, и порезался, но не заметил; руки у него тряслись, он говорил себе: «Это адреналин, это адреналин», – но это был не только адреналин. Из восемнадцати ящиков, рассыпанных сейчас вокруг лишившейся одного колеса угнанной тачки, они вскрыли один, но в нем были шестьдесят четыре банки; Коби Левин открыл трясущимися своими руками, наверное, банок сорок и теперь смотрел, как крошечный, тоже весь трясущийся – от природы – Нурбек невыносимо косит глазами, пытаясь разглядеть оставленную жестяной кромкой кровящую ссадину на крошечном своем язычке. Вообще лакать из маленьких, на детскую ложечку рассчитанных баночек оказалось непросто, и кто поумней – те доставали куриную пресную размазню лапами, а старый шакал, которого люди называли «Табаки» (имя это казалось Коби Левину смутно знакомым и смутно же беспокоило), приспособил к делу узкий и длинный кусок угля, валявшийся на полу пещеры. Четырнадцать (примерно) лет назад Коби Левин уже был в этой пещере – ставшие тесными в паху грязные бежевые шорты, рубашка еще грязнее, почти без нашивок (цофэ из нескладного Коби Левина был никакущий), да синий галстучек о двух концах, да пахнущая потом, пылью и бодрым отрядным костром толстоватая девочка, тоже основательно извалянная в родной земле; пуговицы на рубашке у нее давно расстегнуты, лифчик уполз куда-то наверх и впивается косточкой ей в сосок, который Коби Левин пытается освободить трясущимися пальцами, и только треклятый синий галстук не дает наконец распахнуть, сорвать, как следует наконец прихватить. Вожатые говорили, что в пещерах водятся шакалы, и однажды они с Лией действительно спугнули шакала: толстый и ленивый, он взвизгнул человеческим голосом, а потом потрусил прочь и затерялся в растущих по бокам от входа гигантских кактусах. Но сейчас эта пещера на отшибе караванки «Далет», почти на самом краю парка, принадлежала не Табаки и не его родичам (трусливым и мелким, ни на какое рискованное дело не согласились бы пойти), и Коби Левина до сих пор изумляло, что Табаки оказался таким дерзким; впрочем, Табаки любил поесть, и Коби Левин подозревал, что старику хотелось попробовать этого вымечтанного, легендарного сказочного детского питания, а терять в его возрасте было почти нечего. Табаки позировал Коби Левину, пока тот пытался нарисовать щенка (голову побольше, лапы потолще, а глаза получились такими огромными, что Коби Левин собрался было цапнуть в «творческом» караване другой кусок картона и начать заново, но Карина (которую люди звали Кариной) сказала «нет», и он, как умел, написал под щенком: «Наши дети давятся сухим кормом, пока ваши дети обжираются паштетами», и Карина так долго смотрела на буквы, что Коби Левин заподозрил ее в умении читать. Ничего, кажется, страшного не было в Карине – если можно не дрожать перед огромной самкой ягуара (у асона тридцать три фасона), – и Коби Левину казалось, что все дело в черных страшных резных скулах – вернее, в том, как пятна сходятся у нее под скулами; несколько раз он пытался представить себе Карину без этих пятен, но получалось только страшнее. Карина как-то вычислила его, вынюхала, когда он в свою очередь стоял добровольцем на животной помывке; шли все собаки да кошки, он, Коби Левин уже был мокрым насквозь, а тяжело беременная Карина лежала неподалеку, смотрела, вылизывала огромное брюхо и раздутые сосцы, а потом встала и пошла, и Коби Левин понял, что походка эта адресована ему, и пошел за ней с колотящимся сердцем, как шел за женщиной два или три раза в жизни, и Карина ему все объяснила, и все началось. Два старших сына Карины не стали есть почти ничего – так, вылизали банку-другую; ничего более дикого, чем эти два зверя, которые галопом несутся по разбитым велосипедным дорожкам бывшего парка, таща за собой груженную детским питанием телегу, Коби Левин не видел, и чувство совершенной нереальности происходящего так и не покинуло его до сих пор, хотя давно рассвело, и страшная черно-белая буря, в ожидании которой весь лагерь попрятался кто куда, облегчив им задачу, уползла далеко, и Коби Левин говорил себе, роняя очередную банку с идиотской улыбающейся курицей на этикетке, что это все адреналин, адреналин; кур в лагере было много, и их яйца были предметом яростных философско-этических споров в лагерном совете. Внезапно Коби Левин понял, что не смотрит на Карину, не может на нее посмотреть, и что именно от этого у него трясутся руки, но что Карина – это и не глядя было ему совершенно понятно – не притронулась к «Нежной курочке» и притрагиваться не собирается, и ему стало ясно, что все это он делал только ради Карины, во имя Карины, и еще – что разговорами и выговорами дело не кончится, что у операции «Курочка» будут последствия, и последствия эти коснутся вовсе не Карины. Коби Леви заставил себя посмотреть на Карину и на то, как она лежит, выставив торчащие сосцы; две новорожденных дочери, которых люди назвали Камилла и Лада, и трое их большеголовых братьев-близнецов жадно сосали мать, ритмично подрагивая задними ногами. Тогда Коби Леви подошел к Карине, лег, свернулся, спиною отодвинув копошащихся теплых котят, вытянул шею и припал к свободному соску. Но как он ни напрягал и ни втягивал губы, молоко не шло.