100. Вам судьбу я предскажу
– Я в коробочке сижу,
Вам судьбу я предскажу!
Налетайте, покупайте,
Свою долю выбирайте!
Михаэль Артельман подходит к этому человеку – толстенькому, небольшому, с почти пунцовым румянцем во всю щеку и с таким же румяным пышным носом.
– Сколько стоит? – спрашивает Михаэль Артельман.
– Я скажу вам без затей —
дайте пятьдесят рублей!
Вам полтинничек – немного,
А мне будет на дорогу, —
заученно балагурит этот румяный человек, и Михаэль Артельман, которого несколько передергивает от всех этих бойких строчечек, лезет в карман, но полтинника там нет, там есть сотенная.
– Уж позвольте нам тогда-ть
даже дважды погадать:
на любовь и на судьбу,
чтоб врагов видать в гробу! —
поспешно говорит румяный человек и даже слегка наседает своей коробкой на Михаэля Артельмана, которому приходится сделать шаг назад.
– «Тогда-ть» – это прямо ничего, – говорит Михаэль Артельман. – А ведь я вас помню, вы тут, наверное, года с двухтысячного стояли, я тогда в Леонтьевском в редакции сидел и мимо вас ходил. А потом вы исчезли. Что с вами было-то?
На секунду Михаэлю Артельману кажется, что человек с коробкой заговорит с ним человеческой речью, но мелькнувшее на лице у гадальщика печальное выражение исчезает, он снова улыбается огромными, ровными желтыми зубами и сообщает, что:
– Побывал я тут и там,
по земле и по волнам,
а вернулся в дом родной —
и Евлампий мой со мной!
– Ладно, ладно, – говорит Михаэль Артельман. – Куда мне деньги-то класть? Я помню, что их куда-то класть надо.
– Положи свой дар, дружочек,
ты Евлампию в мешочек,
и Евлампий сей же час
просветит о жизни вас! —
торопливо сообщает гадальщик; видимо, это самое узкое место в воронке продаж: некоторые посмотрят Евлампия, послушают поэзию и уходят. Михаэль Артельман внимательнее приглядывается к висящей на шее у гадальщика плоской коробке, в которой сидит, прикрыв глаза, шиншилла Евлампий, и видит, что это целый дом: какие-то дверочки, комнатеночки, подстилочки. В левом углу, поближе к зрителю, и правда стоит, раззявившись, холщовый мешочек. Михаэль Артельман опускает туда свернутую тугой трубочкой сотку с налетом белого порошочка, и гадальщик цапает ее удивительно элегантной рукой, прячет в нагрудный карман. It’s show time, и гадальщик слегка приободряется, а вот Евлампий как лежал, так и лежит.
– Ну, Евлаша, сей же час
просвети о жизни нас!
Что судьба нам подарит,
чем нас бог благословит? —
торжественно произносит гадальщик и приподнимает крышечку над картонным ящичком в углу домика. Евлампий никак не реагирует, и гадальщику приходится несколько раз встряхнуть домик, чтобы Евлампий заглянул в ящичек. Заглядывает туда и Михаэль Артельман: там лежит, наверное, штук сто туго свернутых бумажечек, и каждая красиво перевязана травинкой – не просто так, а бантиком. Евлампий медленно подходит к ящичку, достает зубами один рулончик и перегрызает травинку. Гадальщик быстро закрывает ящичек, чтобы Евлампий не увлекся, и шиншилла тут же снова теряет интерес к происходящему.
– Я думал, он изречет что-нибудь, – говорит Михаэль Артельман разочарованно, – а у вас все как раньше.
– Не робей, товарищ мой, —
жизнь твоя перед тобой:
можешь сам ей насладиться,
можешь с нами поделиться, —
равнодушно говорит гадальщик. Михаэль Артельман разворачивает бумажечку, но ничего интересного там не написано.
– Что ж, господь благослови,
погадаем о любви?
Ведь в сердечных-то делах
наш Евлампий просто ах, —
заявляет гадальщик. Взгляд его уже выискивает в идущей от метро толпе следующего клиента; особое внимание он уделяет молодым парочкам – видимо, те, пребывая в хорошем настроении, часто готовы полюбоваться Евлампиевыми чудесами. Возле гадальщика останавливается крупный лабрадор, и гадальщик уже заводит: «Полсекунды подождать, чтоб навеки погадать…» – но Михаэль Артельман не уходит, и лабрадор бежит дальше. Михаэль Артельман бросает на землю дурацкий свиточек и осторожно берет усталого Евлампия в руки. Гадальщик нервничает и хочет отобрать Евлампия, но Михаэль Артельман быстро пятится. Мех у Евлампия шелковый, теплый, невыносимо нежный, а сам Евлампий пахнет плюшевой игрушкой.
– Ты зверяка-дуряка, – говорит Михаэль Артельман, осторожно ведя пальцем от попы Евлампия к голове, от чего тонкие шерстинки встают тусклым наэлектризованным гребнем. – Ты свиняка-мохняка, да? Ты зверяка-дуряка, ты зверяка-нежняка… Вот заберу я его у вас, – говорит Михаэль Артельман гадальщику, – что вы будете делать?
– Мой Евлампий дорог вам?
я за тысячу отдам, —
холодно сообщает гадальщик.
– Забирайте, уходите,
только фокусов не ждите:
наш Евлампий, мать его,
не умеет ничего.
Михаэль Артельман прижимает Евлампия к щеке; крошечный хохочущий Яся бежит по коридору; Юлик – еще младенец, еще до всего – упирается пяткой в щеку Михаэля Артельмана, и тот поражается, что человеческая кожа может быть такой невыразимо нежной, как у сына на пяточках; колышется в мягком вечернем свете безволосая пухлая грудь Ильи; думать об этих вещах абсолютно бессмысленно, а главное – вредно. Буквально два дня назад в одном из тредов «Резонера» был страшный срач насчет всего этого – одни обвиняли других в том, что недостаточно горюют, беспокоятся и страдают, другие, идиоты эдакие, пытались что-то объяснить; у большинства представителей первой категории в Израиле была от силы седьмая вода на киселе, но дрррррама же! Как же упустить повод для дрррррамы. Михаэль Артельман, умный человек, смолчал, конечно, разговаривать там было не с кем, но позиция его была ему самому совершенно ясна. Гадальщик пытается перехватить руки Михаэля Артельмана, но мешает напузная коробка. Ловким коротким движением остроносого сапога Михаэль Артельман бьет гадальщика в середину голени, и пока тот воет, скрючившись и рассыпая по асфальту внутренности картонного домика, Михаэль Артельман идет к метро, осторожно поглаживая спинку Евлампия в кармане куртки.
