27

Для гостей не лучшее время. Алдонин заставил себя нажать кнопку звонка. Большая дверь уцелела с конца XIX века, когда построили дом. В революцию ее не сломали, в блокаду не пустили на дрова, в лихие девяностые не поменяли на стального монстра. Дверь стояла, как неприступная крепость. Время отложилось на ней слоями краски.

Алдонин услышал, как скрипнула внутренняя дверь, замок щелкнул, и на пороге показался пожилой мужчина в отглаженных брюках, накрахмаленной рубашке, черном галстуке и вязаной жилетке. Из домашнего на нем были только тапочки. Хозяин квартиры был седым, на лбу пролегли глубокие морщины. Незваному гостю он улыбнулся, как долгожданному другу.

— Андрей Иванович! Как же я рад тебя видеть?

— Ничего, что свалился без предупреждения?

— Ты можешь приходить в любое время… Заходи, товарищ адмирал…

В прихожей Алдонин снял плащ (он был в гражданском), повесил на вешалку, которая была ровесница квартиры. Пригладил волосы и вошел в гостиную. Здесь он не был давно. А когда-то подолгу засиживался в этой гостеприимной семье. В квартире ничего не изменилось. Та же мебель, которая служила деду нынешнего хозяина квартиры, те же картины и фотографии на стенах. И все та же необъяснимая атмосфера настоящего петербургского дома, которую невозможно описать словами, но которая чувствуется каждой клеточкой сердца. Что-то такое особенно настоящее, навсегда потерянное нынешним временем, скромное, строгое и аристократичное. Что нельзя купить ни за какие деньги, но можно получить только от предков. Алдонин вздохнул и понял, как ему не хватало этого воздуха — воздуха покоя.

Между тем хозяин дома достал из старинного серванта графинчик с янтарной жидкостью и две рюмки. Капитан 1 ранга Дмитрий Петрович Корнев был в отставке пять лет. Он жил один, держал дом в корабельном порядке, как полагается потомственному моряку. Вдовцом Корнев остался более десяти лет назад, привык к одинокому существованию. Два раза в неделю читал лекции в Военно-морской академии, перед Днем Победы и 1 сентября его приглашали выступать в школы. Обычная жизнь военного пенсионера.

Пиджак адмирал скинул по-свойски и повесил на спинку настоящего дубового стула. Корнев сел рядом. Разлил коньяк и поднял рюмку.

— За что выпьем, Андрюша?

— За Победу, Дима… Какой бы ценой нам ни досталась.

— За нашу Победу…

Они тихонько чокнулись. Коньяк моряки пьют залпом.

Корнев подвинул блюдечки с лимоном и красной рыбой, молча разлил по второй.

— За всех моряков, Дима, кто сейчас в море и кто на суше.

Адмирал выпил до дна, закусил ломтиком семги. Традиция эта придумана не им. И не ему нарушать. Разлив третий раз, Корнев отодвинул графинчик.

— За тех, кого с нами больше нет… За тех, кого мы помним, и тех, кого не знаем… За моряков, отдавших жизни за Родину. И Победу… Которая была и которые будут.

— За наших товарищей…

— Не чокаясь, адмирал…

Они выпили стоя, помолчали каждый о своем. Первым нарушил тишину Алдонин.

— Как живешь, Дима? — спросил он, жуя дольку лимона.

— Не жалуюсь… Пенсии хватает, силы при мне…

— Прошу разрешения, товарищ капитан 1 ранга, личный вопрос…

— Адмиралы разрешения не спрашивают, Андрюша…

— Ты Алешку в записку поминальную вписываешь?

Корнев отставил рюмку. Оперся рукой о стол, сидел молча.

— Не смог… — наконец ответил он. — Сколько раз пытался, рука не поднимается.

— Двадцать пять лет прошло…

— Насколько помню… — Корнев прямо смотрел на Алдонина. — Мне сообщили, что при выполнении особого задания Алеша пропал без вести. Так?

Алдонин кивнул.

— Тело не нашли?

Адмирал промолчал.

— Задание выполнялось на море?

— Дима, ты знаешь, я не имею права об этом говорить.

— Будем считать, что на суше. Только море не отдает тела. Если моряк пропал без вести на суше, его нельзя заносить в списки безвозвратных потерь. И поминать за упокой нельзя. Я считаю так. У тебя появились новые сведения?

— Нет новых сведений Дима. Мы ничего не знаем. Хотя я не имею права это тебе говорить.

— Женушка моя пятнадцать лет Алешку ждала, верила, что он жив. Так и ушла. Ее веру предать не могу. До последнего вздоха буду верить, что сын не погиб.

— Я тоже хочу в это верить, — сказал Алдонин. — Только трудно. За столько лет никакой весточки?

Корнев покачал головой.

— Ни одной открытии из какой-нибудь далекой страны? Ни письма от забытого родственника за рубежом?

— Ничего…

Адмирал это знал. Первые десять лет семья Корнева находилась под жестким контролем. Вся переписка, все контакты проверялись Особым отделом. Только говорить об этом Алдонин не имел права.

— Все равно не верю, — сказал Корнев. — Мой единственный сын, моя гордость… Как человек может бесследно пропасть на суше, Андрей? Он ведь не робкого десятка, не беспомощный малыш?

Алдонин заметил, что отец не говорит о своем сыне в прошедшем времени.

— К сожалению, вариантов много. Сам понимаешь: особое задание…

— Понимаю… Он офицер. Он дал присягу. Должен выполнить любой приказ. Если надо — отдать жизнь. Он моряк. Я к этому готов… Но только не пропасть без вести… — Корнев стукнул по столу кулаком. Кулак был крепким, как канат. — Когда в девяностом прощался с Лешкой, знал, что это надолго: десять лет, может быть, пятнадцать, вопросы задавать нельзя, ничего знать нельзя, все понимаю — такая служба. Мать его обманул, сказал, что в дальнее плавание, автономка на три года… Но двадцать пять лет… Вся жизнь… У меня невестки нет, чтобы его оплакала… Даже внуков у меня нет… Как же так, Андрюша?

— Такая служба, Дима. Ее не выбирают. Он мог отказаться… Сейчас бы командовал эсминцем на Балтике, ходил в Средиземное… У него была бы семья, у тебя внуки… Случилось по-другому. Никто этого не хотел. Я — в первую очередь. Русским морякам не привыкать жертвовать всем… Ты знаешь не хуже меня.

— Знаю, но не могу смириться…

Алдонин встал.

— Прости, Дима, что начал этот разговор. У меня к тебе одна просьба: не теряй веру, держись за нее до последнего. С наступившим праздником Победы тебя. Держись, друг.

Они обнялись крепко, как последний раз.

Корнев проводил адмирала, просил не забывать и заглядывать, когда захочет. Запер дверь и вернулся в гостиную. Подошел к стене и снял фотографию в рамке, на которой улыбался молодой красивый парень в тельняшке. Волосы его были мокрыми, он победно поднял весло. Отец коснулся пальцем лица, которое помнил по этому снимку.

— Алешка… Родной мой… Я верю…

От резкой боли Дмитрий Петрович сморщился, согнулся и упал на ковер. Рамку прижимал к груди. Сил хватило доползти до домашнего телефона, дернуть аппарат к себе и вызвать «Скорую». Он еще смог добраться в прихожую, подтянуться и открыть замок. И остался ждать между дверями. Не выпустив фотографию из рук.