Наш голландский приятель, профессор, но не кислых щей, а отчаянный мореход, женился вторым браком на пылкой венгерской художнице. Не устоял против статей и жгучести, как у рассерженной пчелы. Профессор, тусклых синих очей, как все голландцы, учил финансам, а книги его были похожи на очки в стальном ободке.

– Что это за заросли? – возмущалась его супруга. Кривые, стремительные, как она сама, плясали на экране. «Я ничего не утверждаю со всей определенностью, – отвечал он, – но, кажется, акции пойдут вверх».

– Видишь ли, – добросовестно растолковывал он супруге, – это коэффициенты, я их читаю, как кардиограмму. И прихожу к выводу, что акции должны расти.

Но они падали. И он терял деньги. И, лаская супругу, чувствовал, что не вполне достоин этой чести.

– Ты попробуй сама, – огрызнулся он как-то после обеда. И оглянулся на ее картину, полную яростных мазков. Везувий, жующий носок, в ожидании космических взрывов.

– Done! – отвечала художница.

В первый же день купленные ей акции выросли на пять процентов. Она потрепала экран за угол, ласково провела по нему пальцами и сказала: «Любовь моя, ты сегодня был в ударе».

– Всё равно проиграешь! – мрачно сказал профессор. – Знаешь ли ты, что против тебя играют сто тысяч роботов и буйные, как быки, тучные, жирные банки из Лондона, Нью-Йорка и даже проклинаемой всеми Москвы? Только наука может дать неминуемый выигрыш!

На другой день профессор приготовился дать ей бой. Все зуммеры указывали на бурю. Будет буря, страшная буря у акций, у великих компаний, у смертных, рассыпающих баксы как песок!

День начался с набросков на бумаге. Быки, рогатые быки и жалкие медведи, ползающие у их ног. Кроваво-красный каблук на гигантских очках. Профессор грыз ручку и только посматривал на экран. Там всё поползло вниз. Художница, пританцовывая, подошла к экрану, погладила его, прикупила еще акций и мягко сказала:

– Давай, маленький! Поцелуй меня!

Одна из кривых взметнулась вверх.

Она присела и как будто окунулась в экран, как в воду, полную рыб.

– Ты изогнешься? – спросила она. – Не можешь больше расти? Я сейчас уйду, продам тебя, а потом опять встретимся.

– Как ты это делаешь? – осведомился профессор, когда на пятый день, полный побед и поражений, он увидел, что счет его жены вырос, как зонт.

– Они кричат, как дети, – сказала она, – что вот-вот подпрыгнут. Что надуют щеки. Или вот-вот рухнут. Или что залезут на шкаф и там спрячутся в пыли. Когда краски хотят попасть на место, они тоже на меня кричат.

Он посмотрел на жену. Это она сияла всеми красками. Потом на стол, на свой бедный заброшенный стол, в который было счастьем зарыться. Числа тоже могут составлять предмет любви, хотя и меньший, чем женщина.

– Она же Игрок, – вдруг понял он. Его венгерка, взятая чуть не из милости в Голландию, соединяла счастье, звериное чутье, искусство панорамы и бессознательность стрелка. – Счастливый Игрок!

Нет, конечно, он не забросил свои расчеты. Наука – это корм и много птиц, желающих кормиться.

Но часто вечерами, в своем модельном доме, он признавался очередному гостю:

– О, я есть эксплуататор своей жены!

– Но в чем секрет? – спрашивал очередной ученый гость.

– Да, не берите в голову, – отмахивалась она. – Ты чувствуешь, что есть что-то. Назовем его предмет. Ты чувствуешь его малейшее дыхание, и ты просто передаешь его на землю неважно чем – телом, кобальтовыми красками, вечно звучащим словом, глиной, своей победой – неважно в чем. Но есть предмет, высокий, где-то за спиной, чей рупор – только ты, и ты, и ты! Назовем это счастье.

– То есть Счастливый игрок?

Мефрау ничего не отвечала и только загадочно улыбалась.

Есть предметы – только для молчания. Им нельзя давать имя. Иначе они нахмурятся и улетят куда-то в даль.

В даль безбрежную, в ту же даль, куда сходит солнце, убитое на закате.