Фрэнк
Это была частично ложь. Это была частично правда. Да и какое это вообще имеет значение? Эти два понятия в конечном итоге сливаются в некую единую форму реальности. В какую-то версию, отдаленно похожую на факты.
Что значит правда? Правда заключается в том, что вы не всегда планируете то, что в результате делаете. Иногда какая-то скрытая, темная часть внутри вас берет верх. Вы даже не всегда знаете, что она существует, – спрятанная ото всех где-то глубоко, – но она всегда живет в вас. Она закована в крепкие цепи где-то в подвалах вашей души, такая жуткая, уродливая, позорная, вы и представить себе не можете, что кто-нибудь когда-то увидит ее и поймет, что это – часть вас. Как ваши руки и ноги или как зубы и ваше чертово сердце, это – часть вас самих, как бы вы ни пытались от нее избавиться.
«Нет! – кричите вы. Рыдаете, умоляете. – Убирайся прочь, оставь меня в покое! Пожалуйста! Я не хочу!»
И она затихает. Она очень умная, эта часть вас. Она умеет терпеть. Выжидать свое время, тот момент, когда вы ослабнете и не сможете противостоять ей.
В такой момент монстр поднимается из глубины, как зверь, готовый отгрызть собственную конечность, – лишь бы вырваться из капкана на свободу, как цирковой тигр, который однажды прямо посреди представления оскаливает клыки и перекусывает своего дрессировщика пополам.
«Довольно! – ревет монстр, встряхиваясь, рычит и воет в ночи. – Ты держала меня взаперти слишком долго!»
И мир погружается в яростный хаос.
Да, так и было. Я была в бешенстве. Обиженная, отвергнутая, раздираемая несправедливостью происходящего. Я последовала за Мерри в лес. Подхватила ребенка на руки, это лучшее ощущение на свете – ощущать вес маленького теплого человечка.
Малыш. Ребенок, который с надеждой смотрит на тебя широко распахнутыми глазами. Ребенок, который безмолвно говорит тебе, что тебя любят, что одного твоего присутствия достаточно, чтобы он чувствовал себя в этом мире спокойным и счастливым. Я потерла его спинку, чувствуя под пальцами все его позвонки и тоненькие ребрышки, ощущая уверенное частое биение молодого здорового сердечка. Малыш пах лавандой и детским кремом, чем-то незнакомым, неиспорченным.
О Конор, мой Конор. Какой милый, славный мальчик. Я прижимала его к себе. Как я его люблю! Души в нем не чаю! Я сжимала его в объятиях и плакала, вспоминая, как в ночь годовщины их свадьбы причинила ему боль. Как я могла быть такой немыслимо жестокой?!
Нет. Я плакала из-за того, что его собственная мать так жестока к нему. И из-за того, что она никогда не полюбит его.
Я держала малыша на руках и рассматривала его личико. Ротик приоткрыт, ручонка доверчиво прижата к моему сердцу. Я рассматривала его, эту невероятно гладкую младенческую кожу, эти длинные реснички, эти ясные блестящие глазки цвета расплавленного золота.
Эти глаза! Я смотрела на него. Ребенок Мерри. Ребенок, которого она не любит. В его чертах, словно на белом экране кинотеатра, я видела ее жизнь. Всю жизнь Мерри получала все, чего хотела. Ей не приходилось ни за что бороться, не приходилось ничего добиваться. Она не испытывала ни горечи потерь, ни сильных привязанностей. Она была глуха к людям с их страстями и эмоциями.
И тут в моем мозгу окончательно сформировалась мысль, о существовании которой я даже не подозревала. Она вытеснила все прочие мысли и вышла на передний край. Она взывала, кричала, сотрясая все мое естество.
Мерри не заслужила этого ребенка! Мерри не хотела этого ребенка! Мерри не хотела Сэма!
Это все было неправильным. Вся эта ситуация была совсем неправильной. Это было несправедливо.
«Так нечестно!» – часто жаловалась я матери в детстве.
«А кто тебе сказал, что жизнь должна быть справедливой?» – всегда отвечала она. Прагматичная Кэрол, которая, пожалуй, никогда не получала того, чего хотела.
В мозгу вспыхнул ужасный, жестокий замысел. И внутренний голос сказал «да!». Да. Наверное, я могла бы исправить несправедливость.
Забери его.
Отними его.
Видишь, что ты наделала, Мерри! Видишь, что ты со мной сделала! Я поцеловала Конора в губы. Ядовитый поцелуй от его феи-крестной.
Конор, мое маленькое чудо! И что же нам с тобой делать?
Я снова поцеловала сонного малыша. Потом завернула в одеяльце – осторожно натянула его повыше, закрывая личико ребенка. Солнечные лучи пробивались сквозь листву, разгоняя утренний туман. Они быстро нагрели одеяльце, и ребенок расслабленно замер. Я держала его на руках, тихо покачивая, как мать укачивает ребенка, чтобы он поскорее заснул.
Спи, мой мальчик, баю-бай.
Вот так, покачиваясь, тихо и спокойно уходи в небытие.
Я вдыхала его запах. Крепко прижала его к себе, наблюдая, как он делает свои последние вдохи, наполняя крошечные легкие воздухом в последний раз. Я любила его. Я так сильно любила его!
Спустя несколько минут я отстранила его от себя. Подняла край одеяльца, приоткрывая его личико. Все было кончено. Сделанного не исправишь. Но я и не хотела ничего исправлять.
Да, его не стало. Я отняла его у нее. Я отняла у нее то, чего она не заслуживала. Чего она на самом деле не хотела вовсе. Она еще скажет мне спасибо. Ведь именно этого она и желала. Именно это было ей нужно.
Я всегда лучше всех знала, что ей нужно.
Я мягко уложила Конора обратно в его коляску. Затянула потуже ремень, чтобы удержать на месте его обмякшее тело. Потом укутала ножки одеяльцем, как было.
«Ну-ну, Конор, – ворковала я. – Мама скоро вернется».
Я сделала это! Для тебя, Мерри, для тебя! Потому что я знаю тебя гораздо лучше, чем ты сама себя знаешь.
Ну, ладно, ладно! А вот еще одна правда.
Операционный стол. Запах дезинфекции. Анестезиолог, который велит мне считать от десяти до одного. Десять, девять, восемь, семь… «Когда вы проснетесь, мы уже удалим ваш больной орган».
«Это к лучшему», – успокаивал меня врач.
«Я не вижу будущего с тобой», – вот что сказал мне Томас. И он не первый мне это говорил…
Почему? Потому что ты ущербная. Ты неполноценная.
И вот теперь я действительно стала ущербной, в значительно большей мере, чем раньше. И это на самом деле непоправимо.
* * *
Они разрезают тебя и выскабливают все это, как вычищают сердцевину дыни. Твою плоть, твое женское естество вместе с переродившимися клетками. Чик-чик – и готово. Все, что зрело и ждало своего часа внутри тебя с самого детства, все, что обещало тайну, сулило бесценные дары.
Однажды, шептало тебе тело, внутри тебя свершится чудо.
Яичники, матка – все вырезано, все удалено. И ты рыдаешь, но слезы не смывают твои беды и обиды, они просто опустошают тебя – опустошают еще больше. Та часть тебя, которая отвечает за жизнь, уничтожена, удалена. А другая часть, та, которая отторгает тебя от жизни, наоборот, становится сильнее.
Менопауза, сказал врач, описывая симптомы, которые скоро проявят себя. Симптомы стареющих женщин – эта типичная раздражительность, потливость, сухость слизистой. Это не может происходить со мной, только не со мной! Но именно это меня и ждет.
О, а вот и любопытный факт: только в западном мире женщины, переживающие период менопаузы, страдают этими жуткими приливами. Но на самом деле этот жар – стыд, отчаяние от осознания утраты своего места в обществе. Во всех других частях света менопауза – это просто переход к другому, не менее важному этапу жизни.
Однажды я чуть не рассказала об этом Сэму. Я подумала, что он как антрополог оценит мое остроумное наблюдение.
Моя мать медленно умирала в полном одиночестве, пока я две недели развлекалась на Ибице с одним предпринимателем, который привез с собой трех женщин на случай, если станет скучно.
Оперировать ее было уже слишком поздно. Все годы, живя под одной крышей с гинекологом, она считала, что ей не нужно консультироваться с кем-то вне дома.
Когда у нее обнаружили рак, он был уже на третьей стадии, огромная опухоль злокачественных клеток глубоко вросла в стенки матки. Генетически она передала эту предрасположенность и мне.
«Я был рядом с ней, когда она умерла, – лицемерно заверял меня отец. – Я держал ее за руку, когда она уходила».
Позже, когда я говорила с медсестрой хосписа, она сказала мне, что отец навещал ее очень редко. «К счастью, рядом была ваша подруга, – добавила она. – Мерри. Она приходила каждый день. Она была с вашей матерью до самого конца».
Нечестно. Несправедливо. Ты тоскуешь по всему утраченному, но это не помогает, ничего вернуть нельзя.
«Считайте, что вам повезло» – так сказал мой гинеколог.
О да, везучая старушка Фрэнк! Удача всегда ей сопутствует! Мой начальник прислал мне цветы, а моя ассистентка, Джилл, навестила меня в больнице. Она принесла стопку журналов почитать – и папку документов на подпись.
«Мне приехать за вами, когда вас выпишут?» – спросила она.
Я ответила, что возьму такси.
Дома я слонялась по квартире, сжимая живот, ощупывая опустевшую брюшную полость в ожидании того, что вот-вот появятся обещанные симптомы. Тридцать пять! Мне было тридцать пять лет.
Я никому из друзей ничего не сказала. Меня никто не навещал, никто не звонил. Совсем одна в своей шикарной лондонской квартире, стены, потолок, окна, выходящие на парк, где полно детских колясок, детей, которые бегали за щенками или яркими резиновыми мячиками. Я заперлась в ванной и кричала до тех пор, пока уши не заложило. У тебя ничего нет! Ты всего добилась, но у тебя все равно ничего нет!
В зеркале отражалась безупречная женщина. Высокая, подтянутая, загорелая и гибкая, все, что нужно, – при ней. Ничего лишнего. Ни лишних волос, ни лишнего жира, ни намека на целлюлит. Грудь высокая, округлая, живот плоский и гладкий.
Очень утомительно постоянно поддерживать такую форму.
Кожа все еще молодая, на лице еще не залегли морщины – отметины прожитых лет или жизненных невзгод. Волосы длинные и густые. То есть, как говорят, в общем и целом я в отменной физической форме. Этого достаточно, чтобы тебе оборачивались вслед, отмечая плавные линии и выверенные движения. Ты чувствуешь, как взгляды словно ощупывают тебя сверху вниз или, наоборот, снизу вверх, в зависимости от того, что больше привлекает конкретного мужчину в женщине – зад или грудь. И ты почти слышишь их внутреннее одобрительное хмыканье. Ты проходишь по всем статьям.
И все же этого недостаточно. Они оценивают тебя в восемь или девять баллов из десяти максимальных, но, когда ты открываешь рот, на их лица словно набегает тень. Они говорят, что твоя оценка стремительно падает.
Ты слишком эксцентричная.
Ты слишком надоедливая.
Ты слишком амбициозная.
Ты слишком, слишком, слишком…
А теперь еще и это.
Теперь это.
Я свернулась калачиком на полу в ванной и там и уснула. Меня нашла там Джилл. Она пришла за очередной подписью; у нее был запасной комплект ключей. Вызвали врача, рана оказалась инфицирована, у пациентки были все признаки нервного срыва, но состояние поддавалось корректировке. Они вычистили из раны гной, закачали в мои вены антидепрессанты. Психолог задал мне кучу бессмысленных вопросов, делая какие-то пометки в своей папке.
Джилл позвонила и сказала, что босс порекомендовал мне взять долгосрочный отпуск. «На полгода, – сказала она. – Чтобы дать вам столько времени, сколько вам необходимо».
Конечно, мы обе знали, что это значит.
Я осмотрела квартиру, прекрасно понимая, что не могу здесь больше оставаться.
Именно тогда я позвонила Мерри. Мерри, застрявшей на своем острове на холодном балтийском побережье. Бессовестный муж отправил ее в вынужденную ссылку, отяготив при этом маленьким ребенком. Я хотела увидеть их, Мерри и Сэма, в Швеции. Такое представление нельзя было пропустить. Я хотела увидеть ее несчастной, страдающей. Этим я успокоила бы свои собственные душевные муки. Я дождалась, пока все заживет настолько, что можно будет лететь, и заказала билеты на самолет.
Ах, эти продуманные планы! Я не могу сказать, что не пыталась все взвесить. На какой-то миг я подумала, что мы все можем иметь именно то, чего хотим. Мне показалось, мы обе могли от этого выиграть.
Я смогу быть счастлива, Мерри – свободна. Это казалось вполне возможным. Казалось, в этом есть смысл.
Но нет. Просто иллюзия, просто самообман.
Я сказала ей вчера вечером, что сделала это ради нее.
Это неправда.
Я сделала это ради себя. За все неприятие и жестокость, за все, что было у меня украдено, за все, чего я была лишена. Око за око, зуб за зуб – вот что это такое.
Сейчас она в полиции. Детектив будет делать какие-то пометки, внимательно следить за выражением лица Мерри, пока та говорит. Почему я так поступила? Почему я рассказала ей все или хотя бы часть всего?
Потому что я хотела раскрыть перед ней все карты. Я подумала, пусть она сама решает, какую правду рассказывать следователю. Я приму любое ее решение. Я готова. И приму его с радостью. Потому что слишком устала, чтобы бороться.
Мы обнялись прошлым вечером. Мы крепко держались друг за друга. Этим утром она слабо улыбнулась мне. Она делает вид, что понимает. Как будто между нами все улажено, будто чаши весов уравновешены. Но кто может сказать наверняка?
Судьба, хладнокровная сука, самая безжалостная любовница из всех. Пусть она сама решает, что со мною будет. Пусть решает раз и навсегда.
Видишь, папочка, оказывается, я тоже игрок.
