Мерри
– Видите ли, Мерри, мы в полной растерянности. – Детектив явно раздражена. Она хочет, чтобы я ей все рассказала. Она хочет уйти домой.
Я тоже хочу домой. Там меня ждет столько дел! Сегодня день стирки. Пора сеять семена репы и редиса. Думаю, Фрэнк уже забронировала себе билет на самолет.
Детектив Бергстром подтолкнула ко мне папку. Рентгеновский снимок.
– Давайте поговорим вот об этом. Это рука вашего сына. Правое предплечье. Видите вот здесь, – она указала ручкой на фрагмент фото. – Это небольшой перелом правой локтевой кости.
Я вздрагиваю и отвожу взгляд.
– Нет, пожалуйста, посмотрите, – настаивает детектив. – Этот перелом не очень свежий, медэксперт утверждает, что ему несколько месяцев. Вы как-то можете объяснить его появление? Травма. Вспомните тот день, когда он получил ее, когда упал. С кроватки или из своей коляски. Такое иногда случается, конечно.
Я содрогнулась и покачала головой. Почувствовала знакомый спазм в животе. Бедный малыш. Бедный маленький мальчик!
– Мерри, – продолжает давить детектив Бергстром, – судмедэксперт обнаружил и еще кое-что в ходе вскрытия.
Она посмотрела на какую-то фотографию на столе, а затем перевернула ее вниз изображением.
– Я не стану вам этого показывать. Наверное, в этом нет необходимости. Он нашел синяки, Мерри. Следы травм. И они тоже появились задолго до смерти. Они показались эксперту… нанесенными умышленно. Они не похожи на обычные детские ушибы и царапины. Скорее, кто-то специально стремился причинить боль. – Бергстром наклоняется близко, слишком близко. Я чувствую запах, догадываюсь, что у нее было на обед. Рыба с луком. – Мерри, я уверена, вы понимаете, к чему я веду. Понимаете, как это выглядит в наших глазах? И к каким выводам мы приходим. Я уверена, вы понимаете, почему мне нужно услышать от вас правду.
Нужно держаться. Не сломаться, никого не впускать в душу!
Она делает глоток кофе. Просит кого-то принести стаканчик кофе и мне.
– Нет, спасибо.
Они тут все такие культурные – даже в полицейском участке. Комната маленькая, но хорошо освещена. Стол, пара стульев. Окон нет, чтобы не провоцировать отчаявшегося человека выброситься через стекло. Нет ручек, чтобы не было соблазна вонзить ее в яремную вену. Коробка. Гроб, пульсирующий белым шумом и бесконечными вопросами.
– Давайте вернемся к нашему делу, – говорит детектив. – К началу. Вы переехали… где-то год назад?
– Чуть больше года.
– Вы были в положении.
– Да.
– У вас было желание переезжать сюда?
Я нервно сглотнула:
– Нет.
– Идея принадлежала вашему мужу?
– Да.
– Он говорил об этом некоторое время? Он всегда планировал переехать сюда?
– Нет.
– Значит, ваш переезд связан с тем, что он потерял работу в университете?
– Нет, – возразила я. – Он хотел уйти оттуда. Заняться чем-то другим.
Она покачала головой.
– Он был уволен. Уволен за… – как здесь написано? – неоднократные домогательства сексуального характера, за неподобающую сексуальную связь со студенткой. Тут правильно сказано?
Я поворачиваю руки ладонями кверху и внимательно рассматриваю линии на них. Короткая линия сердца, как мне однажды сказали. Не помню точно, что это значит. Я сгибаю ладонь, чтобы кожа сморщилась и линия стала длиннее. Ну вот, теперь у меня совсем другая судьба.
– Это официальное уведомление из Колумбийского университета, – настаивает детектив.
Я не произношу ни слова.
– Жена всегда о таком знает, верно? У жены всегда есть это хваленое шестое чувство.
Я по-прежнему храню молчание.
– У вас есть здесь друзья? Работа?
Я отрицательно качаю головой.
– А у мужа? Он работает? Много путешествует, по его словам. И зачастую вы оставались с Конором одна?
– Да, пожалуй.
Она делает пометки в своем блокноте.
– А у него мог быть здесь роман?
Я закусила губу.
– Значит, муж заводит интрижку, теряет работу, забирает вас, чтобы начать новую жизнь где-то далеко-далеко от дома. У вас нет ни друзей, ни работы, ни родных – правильно? Здесь, в Швеции, у вас никого и ничего нет?
– Мне никто не нужен. Мне ничего больше не нужно.
Но она игнорирует мое замечание.
– Значит, вы совершенно одна. Застряли в этом заповеднике, где, будем откровенны, довольно хорошо летом, но в зимние месяцы – не дай бог! Даже у самых лучших из нас может не выдержать психика, верно? Тут так одиноко, вы тут отрезаны от всего мира.
Я продолжаю хранить молчание.
Детектив Бергстром кивает:
– Я бы точно сошла с ума. Может быть, и вы тоже.
Сумасшедшая. Сумасшедшая женщина, которая заперта в этом уединенном месте. Женщина, которая причиняет боль собственному ребенку. Детоубийство? Так, кажется? Как это назовут? Родительница-душительница! Без сомнения, именно так и будет написано в новостях. Журналисты любят аллитерацию в таких заголовках. Что-нибудь запоминающееся.
– Мерри, вы любили своего ребенка? Он был для вас желанным?
Все внутренности свело в тугой узел.
– Да, да, – воскликнула я. – Я люблю своего сына! Я люблю его!
«Лгунья, лгунья, – звучит в голове набатом. – На воре и шапка горит!»
В комнатке тотчас стало как-то слишком жарко. Я оттягиваю ворот свитера, чтобы было легче дышать. В животе громко урчит. Мне нужно поесть.
– Конечно, вы его любите, – соглашается она. – Конечно.
Мы немного помолчали. Я нервно пью воду.
– Странная вещь, эта любовь, – задумчиво добавляет детектив. – Ее всегда кажется мало, верно?
Она наблюдает за мной, глаза настойчиво буровят меня, словно она старается заглянуть в самую душу. Какую тьму она там видит?
– Иногда чувствуешь себя так, словно попал в западню, верно? – продолжает она. – Любовь. Брак. Материнство. Это занимает так много времени. И такая ничтожная отдача.
Лицо моей матери, застывшее в гротескной пластиковой маске. Лицо отца с отчаянной мольбой в глазах. «Отпусти меня, Морин, дай мне уйти!»
«Я ненавижу вас! Ненавижу вас обоих!» – кричала я.
Его мозги разлетелись по комнате, растеклись по настольной лампе в кабинете. Зачем она заставила меня смотреть на это? «Замужество, – сказала она. – Вот что получаешь за тридцать лет брака».
Как там говорится? Антонимом любви является вовсе не ненависть, а безразличие. Ненависть – это то, что чувствуешь, когда любовь предает тебя.
«Я никогда не хотела быть матерью, – сказала Морин. – Это твой отец хотел ребенка, но он мечтал, что это будет сын».
О, Конор, Конор, что я наделала?
– Пожалуйста, давайте прекратим, – взмолилась я. – Пожалуйста!
– Я не могу прекратить, Мерри, – ответила мне детектив Бергстром. – Ребенок погиб. Ваш ребенок!
Меня трясло от слез и ужаса.
Некоторым женщинам просто не дано быть матерями.
Или они этого не заслуживают.
Сидящая напротив меня детектив Бергстром по-прежнему чего-то ждала.
– Он ничем не болел, Мерри. И умер он не по естественным причинам. Но вы это и так знаете, верно?
Да, да. Одеяло на голову. Плюшевый медвежонок, подушка. Или вес моего собственного тела. Да, да, сколько раз я представляла это – не могла отважиться. Поступить так с этим мальчиком, этим ребенком.
Думать, хотеть – и сделать это… С самого начала нежеланный ребенок, теперь лишенный жизни – постыдная тайна, замотанная в одеяльце… Я с самого начала планировала убить его – и теперь он убит!
– Мерри, – повторила детектив Бергстром, – вы это знаете.
– Нет.
– Знаете, знаете! Знаете, потому что вы там были.
– Нет!
Сделай это, сделай!
Набраться мужества – и сделать это! Ребенок на руках, в последний раз. Разруби этот узел! Сделай так, чтобы его не стало!
Чтобы начать все сначала. Чтобы вернуться назад. До Кристофера. До всей этой лжи. «Я знаю», – написал он. Но что это значило? Мне нужно все исправить.
Только мы.
Сэм и Мерри. Мерри и Сэм.
– Мерри, – настаивала детектив Бергстром, – мы обе знаем, что вы были там. И мы обе знаем, что это вы его убили.
