14

Сегодня суббота, в этот день должно случиться самое главное. Самое хорошее и самое плохое.

Было утро, часы показывали без четверти шесть. Мая искала в кухонном шкафчике обезболивающие таблетки. С температурой и в соплях она вернулась в кровать и свернулась под одеялом рядом с Аной. И уже почти уснула, когда Ана пнула ее и сонно пробормотала:

– Сыграй мне.

– Тихо.

– Сыграй мне, говорю!

– Слушай, у меня к тебе вопрос. Что лучше: чтобы я играла на гитаре каждый раз, когда ты меня об этом попросишь, или ЧТОБЫ Я ТЕБЯ НЕ ПРИКОНЧИЛА ЭТОЙ ГИТАРОЙ?

Некоторое время Ана сидела и дулась. В конце концов она осторожно потрогала ногу Маи своими вечно ледяными ногами:

– Ну пожалуйста.

Мая сдалась и сыграла. Потому что Ана обожает засыпать под звуки ее гитары, а Мая любит Ану. Последним, о чем подумала измученная кашлем и головной болью Мая перед тем, как уснуть, было: сегодня лучше вообще не вставать.

Она еще пожалеет, что поступила по-другому.

Петер въехал в плотную темноту двора и остановил маленькую машину возле мастерской, располагавшейся в последнем здании на западной окраине города рядом с лесом. Он проспал три тревожных часа и проснулся совершенно разбитым.

Его друг детства по кличке Хряк стоял в слабоосвещенном гараже, склонившись над капотом «форда», настолько дряхлого, что оживить его, казалось, впору было только волшебством, а не простым гаечным ключом. Они всегда звали его Хряком, потому что на льду он держался с грацией лесного кабана. Ростом он был как Петер, только раза в два шире. Со времен их общей хоккейной юности живот у него обрюзг, но мускулы на руках и плечах были по-прежнему тверже стали. Хряк был одет в футболку, несмотря на открытую дверь. Он основательно пожал руку Петера, совершенно не заботясь о том, чем тот будет потом оттирать с ладони липкое машинное масло и грязь. Хотя прекрасно знал, что у друга идиосинкразия ко всему липкому.

– Мия небось думала, что ты пригнал тачку еще вчера, – хмыкнул Хряк, кивнув на машину Петера.

– Ага, – признался Петер, усилием воли подавив панику от грязи на пальцах.

Хряк хрипло хохотнул, кинул ему тряпку и почесал бороду, настолько косматую и густую, что она начинала напоминать балаклаву.

– Ругалась?

– По головке не погладила, это факт, – сказал Петер.

– Кофе будешь?

– Ты, что ли, свежего сварил?

Хряк хрюкнул:

– Сварил? С каких это пор мы стали такими нежными? Вон в углу чайник и растворимый кофе.

– Спасибо, я себе сделаю.

Проходя мимо, Хряк нарочно коснулся его руки, Петер вытерся тряпкой и нервно улыбнулся. Сорок лет прошло, а шутки все те же. Хряк взял фонарик и вышел во двор, Петер стоял рядом поеживаясь, исполненный тем чувством собственной никчемности, что ведомо только мужчинам определенного поколения, когда другой мужчина того же поколения чинит машину твоей жены. Оторвавшись от капота, Хряк не стал утомлять Петера техническими подробностями:

– Фигня вопрос. Бубу починит, когда проснется. В девять можешь ее забрать.

Хряк вернулся в гараж и рассеянно поднял колесо «форда», словно кусок гофрокартона. К сожалению, Бубу унаследовал не только недюжинную отцовскую силу, но и неуклюжесть. В свое время Хряк был грозой всех нападающих, но, как говаривал Суне: «Этот парень может споткнуться о синюю линию».

– Может, пусть сегодня выспится? После обеда матч, – сказал Петер.

Не отрывая взгляда от колеса, Хряк приподнял бровь и стер с лица пот, оставив на бороде блестящие масляные полоски.

– На машину уйдет не больше двух часов. Если ты хочешь забрать ее в девять, ему раньше семи и вставать незачем. Выспится.

Петер открыл рот, но ничего не сказал. Матч есть матч, но завтра семье Хряка жить дальше, а хоккеем сыт не будешь. Бубу классный защитник, но до профи ему далеко. У него есть две младших сестры, а особых поступлений в семейный бюджет не предвидится. «Медведи срут в лесу, остальные срут на Бьорнстад, а Бьорнстад срал на всех!»

Хряк предложил подбросить его до дома, но Петер решил прогуляться. Хотел немного прийти в себя. Он прошел мимо фабрики, где работников становилось все меньше. Затем мимо супермаркета, который вытеснил из города своих маленьких конкурентов. И, выйдя на дорогу, ведущую в центр, свернул на торговую улочку. Каждый сезон она становилась все короче и короче.

Рамона уже перешагнула пенсионный возраст, но прелесть собственного бизнеса состоит в том, что ты можешь работать и дальше. «Шкура» принадлежала ей с тех пор, как перешла к ней от матери, а та унаследовала ее от деда Рамоны. Там все было, как прежде, разве что дед курил в баре, а Рамона выходила на улицу. Три сигареты до завтрака, одна прикуривалась от угасающего огонька другой. Мальчики, приходившие в «Шкуру», играли в бильярд и пили пиво в кредит, называя Рамону мамашей Мальборо. Своих детей у нее не было, Хольгер не мог иметь детей и, возможно, никогда в них не нуждался. Он любил говорить, что вся его семья – это Рамона и спорт. Однажды его спросили, есть ли такой вид спорта, который ему не нравится, и он ответил: «Политика. Пора прекратить показывать по телику эту дрянь». Если бы случился пожар, Хольгер в первую очередь вынес бы Рамону, а у той в руках был бы сезонный абонемент на «Бьорнстад-Хоккей». Этот нелепый спорт был их общей страстью. Заразительный смех и ее рука в его теплой ладони – все это так и осталось на трибуне ледового дворца. Курила Рамона, а от рака умер Хольгер. «Не болезнь, а сплошная ирония», – беззаботно говорил Хольгер. Рамона никому не позволяла говорить, что он умер, – предпочитала формулировку «он от меня ушел», потому что видела это так. Как измену. Теперь, когда его больше не было, она стояла в снегу голая и беззащитная, словно дерево без коры.

Она научилась жить дальше. Куда деваться. Когда на фабрике заканчивалась вечерняя смена, в «Шкуру» приходили молодые работяги, которых Рамона именовала мальчиками, хотя у полиции для них имелись названия похуже. «Мальчики» были способны на многое, но они любили Рамону так, как любил ее только Хольгер, и она защищала их подчас слишком рьяно, и сама это знала. Бьорнстадцы – народ жесткий с рождения, но и жизнь не делала ее «мальчиков» более мягкими, а ведь они – это все, что осталось от Хольгера, все, что она помнила о той жизни.

Смерть творит с любящими сердцами странные и непонятные вещи. Рамона жила в квартире этажом выше, прямо над баром, и несколько «мальчиков», водивших автопогрузчик с товарами на складе супермаркета, покупали ей продукты, потому что маленький магазинчик в конце улицы разорился, и старуха выходила за пределы своего дома разве что покурить. С тех пор как Хольгер ее покинул, прошло одиннадцать лет, но на каждом матче основной команды, даже если все билеты были распроданы, на трибуне оставалось два свободных места.

Петер увидел ее издалека. Рамона ждала его.

– Что угодно? – спросила она.

С годами Рамона постарела, но, как и ее бар, совершенно не изменилась. Те, кому не нравилось, что по вечерам «Шкура» превращается в притон для местной шпаны, считали Рамону неприятной особой, социофобкой на грани патологии. В последнее время Петер видел ее довольно редко, но всякий раз, приходя в «Шкуру», словно возвращался домой после долгого путешествия.

– Пока не знаю, – улыбнулся он.

– Волнуешься перед матчем?

На этот вопрос можно было не отвечать. Рамона затушила третью сигарету о подошву ботинка, положила окурки в карман и предложила:

– Виски?

Петер посмотрел на небо. Город скоро проснется, и даже солнце, похоже, планировало сегодня взойти пораньше. Люди просыпаются с мечтой о том, что матч юниоров изменит их жизни. Возможно, местные власти вновь обратят свой взгляд сюда, в лесную чащу? Построят спортивную гимназию, а может, даже торговый центр. Изменят формулировку в описании маршрута на «продолжайте движение мимо Хеда, вам дальше» вместо нынешней: «Если вы оказались в Бьорнстаде, значит, заехали слишком далеко». Петер столько времени убеждал людей в том, во что сам уже едва верил.

– Я бы выпил кофе, – ответил он.

Рамона хрипло хохотнула и двинулась вниз по лестнице.

– Да, так и бывает с сыновьями, чьи отцы слишком ударяли по виски: либо глушат не просыхая, либо вообще не пьют. Среднего не дано.

До восемнадцати лет Петер бывал в «Шкуре» чаще, чем за всю свою оставшуюся жизнь. Он забирал оттуда отца, а иногда приходилось заодно помогать ему в разборках с кредиторами из Хеда. С тех пор в баре ничего не изменилось. Разве что меньше пахло табачным дымом, но ведь это еще не худшее, чем может пахнуть в таком подвале. Утром там, понятное дело, было пусто, Петер никогда не приходил сюда по вечерам – не самое подходящее место для спортивного директора клуба, где играет преуспевающая команда. Пожилые посетители «Шкуры» всегда имели что сказать, а молодежь способна была не только на крепкие словечки. У некоторых жителей этого городка насилие словно разлито в крови. В молодости Петер этого не замечал, но тем острее почувствовал, когда вернулся из Канады. Молчаливую ярость парней, у которых не сложились отношения с хоккеем, школой и экономикой. В городе их прозвали Группировкой, хотя никто никогда не слышал, чтобы они так себя называли сами.

Официально клуб хоккейных болельщиков в Бьорнстаде назывался «Ursus Arctos» – «Бурый медведь» по-латыни – и состоял как из мужиков, которые зависали в «Шкуре», так и из пенсионеров, детсадовских воспитательниц и молодых родителей на трибунах. В Группировке не было членских взносов и футболок с логотипами клуба. Бьорнстад – слишком маленький город для больших тайн, но Петер знает, что даже в свои лучшие дни группировка насчитывала не больше тридцати-сорока человек, но этого хватало с лихвой, чтобы на матчи основной команды ради них вызывали дополнительное полицейское подкрепление. Приглашенные хоккеисты, чья игра могла показаться не соответствующей зарплате, внезапно возникали в кабинете Петера и изъявляли желание разорвать контракт и уехать. Журналисты из местной газеты задавали острые вопросы, а на следующее утро делались подозрительно равнодушными. Из-за группировки в Бьорнстад боялись приезжать соперники, да и спонсоры тоже. Двадцатилетние парни из «Шкуры» были наиболее консервативными в городе: им не нужен был современный Бьорнстад, потому что они знали, что сами не будут ему нужны.

Рамона протянула Петеру через барную стойку чашечку кофе и постучала по деревянной столешнице:

– Есть о чем поговорить?

Петер почесал макушку. Мамаша Мальборо всегда была самым крутым психологом в городе, хотя ее стандартные предписания чаще всего звучали примерно так: «Соберись! Бывает и похуже».

– Скорее подумать.

Петер посмотрел на стены, увешанные футболками хоккеистов, фотографиями игроков, вымпелами и шарфами болельщиков.

– Когда ты в последний раз была на матче, Рамона?

– Ни разу с тех пор, как Хольгер меня покинул. Ты же знаешь, мой мальчик.

Петер повертел в руках чашку. Потянулся за кошельком. Рамона замахала руками, но он положил деньги на стойку.

– Если не хочешь брать плату за кофе, положи это в фонд.

Рамона одобрительно кивнула и убрала деньги. Фондом называлась заначка, которая хранилась у нее в спальне и извлекалась, когда очередного «мальчика» увольняли с фабрики и он не мог расплатиться по счетам.

– Один из твоих бывших товарищей по звену сейчас очень в этом нуждается. Роберта Хольтса сократили. Он теперь сюда зачастил.

– Ну и ну, – пробормотал Петер, не зная, что на это сказать.

Он ведь хотел позвонить Роббану еще из Канады, и когда вернулся, тоже хотел. Вот только «хотел» не считается. Двадцать лет – слишком много, и Петер не знал, с чего начать разговор. Извиниться? За что? И как? Петер снова обвел взглядом стены.

– Ох уж этот хоккей. Ты никогда не задумывалась, какой это странный вид спорта? Правила, арена… кто это только придумал?

– Может, кто-то хотел занять подвыпивших вооруженных людей чем-то менее опасным? – выдвинула свою версию Рамона.

– Понимаешь… этот страх… может, это звучит глупо, но ты никогда не задумывалась о том, что мы принимаем хоккей слишком близко к сердцу? Мы слишком давим на юниоров. Они ведь еще… совсем дети.

Рамона плеснула себе виски. Завтрак должен быть плотным.

– Смотря чего мы хотим от этих детей. И чего они сами хотят от хоккея.

Петер сжал чашку в ладони.

– А мы-то чего хотим? Что нам дает спорт? Мы тратим на него всю свою жизнь, и на что мы можем надеяться в лучшем случае? Пара мгновений… пара побед, пара секунд, когда мы почувствуем себя чуть больше, чем мы есть, пара эпизодов, когда мы воображаем, что мы… бессмертны. Ведь это ложь. Ведь это совершенно неважно.

Между ними повисла неподвижная тишина. И только когда Петер отодвинул от себя пустую чашку и встал, старая вдова опрокинула стаканчик и крякнула.

– Спорт дает нам только мгновение. А что такое, по-твоему, жизнь?

Лучший психолог в городе, что и говорить.

Мира собрала снаряжение Лео, сложила его выстиранные вещи, упаковала все в сумку и поставила в прихожей. Ему уже двенадцать, мог бы и сам собраться, она знает. А еще она знает, что ей придется отвезти его на тренировку, а потом вернуться домой, потому что если он будет собираться сам, то половину забудет. Управившись со сборами, Мира просидела полчаса за компьютером. Когда Лео ходил в начальную школу, учительница рассказывала на индивидуальной беседе с родителями, что на вопрос о том, кем они работают, Лео ответил так: «Папа работает хоккеистом, а мама пишет имейлы».

Она поставила кофе, отметила галочкой пункты в ежедневнике и календаре, глубоко вздохнула – на сердце лежал камень. «Панические атаки», – сказал психолог полгода назад, больше Мира к нему не ходила. Ей было стыдно. Разве она недостаточно счастлива, разве не довольна своей жизнью? Что она скажет дома? Да что вообще они такое, эти панические атаки? Адвокат, жена спортивного директора, мать хоккеиста – видит бог, она обожает эти три свои ипостаси, только иногда останавливает машину посреди леса по дороге на работу или обратно и горько плачет в темноте. Она вспомнила, как мама в детстве вытирала им слезы и шептала: «А кто сказал, что жизнь – это просто?» Участь родителей – быть слишком маленьким одеялом: как ни пытаешься всех укрыть, все равно кто-то мерзнет.

Она разбудила Лео часов в восемь, завтрак уже стоял на столе, через полчаса она повезет сына на тренировку. Затем вернется домой, чтобы забрать Ану и Маю – они втроем волонтерят в кафетерии во время матча. Потом Лео надо забросить к приятелю, а Маю, понятное дело, к подруге. Мира надеялась, что потом, когда Петер придет домой, они успеют выпить по бокалу вина, а может, даже съесть размороженную лазанью, прежде чем Петер вырубится от усталости, а она будет до полуночи отвечать на письма из папки «Входящие», которая никогда не кончается. Завтра воскресенье, а значит, стирка хоккейной формы, сбор сумки для тренировки, ранняя побудка. В понедельник опять на работу, а работа в последнее время, если честно, не клеится. С тех пор как Мира отказалась от руководящей должности, требования к ней, как это ни странно ужесточились. Она знала, что ей позволяют приходить последней и уходить раньше всех только потому, что она лучшая в своем деле. Но Мира знала, что уже давно не выкладывается по полной. Нет времени. И сил.

Пока дети были маленькими, Мира смотрела с недоумением, как другие родители теряют рассудок на трибунах ледового дворца, а теперь сама стала такой же. Детское увлечение перестает быть только детским, с каждым годом родители тратят на него все больше времени, жертвуют собственными интересами и платят такие деньги, что увлечение намертво вгрызается и в их взрослый мозг. Начинает символизировать нечто иное, то компенсируя, то усугубляя их взрослые провалы и неудачи. Мира знала, что это звучит глупо, это всего лишь дурацкий матч в дурацком виде спорта, но в глубине души она тоже нервничала до дурноты – за Петера, за юниоров, за клуб и город. В глубине души она тоже нуждалась хоть в какой-то победе.

Проходя мимо комнаты Маи, она подобрала с пола вещи. Дочь застонала во сне, и Мира потрогала ее лоб: горячий. Через пару часов, к ее удивлению, Мая по собственному почину и даже с некоторым рвением поедет в ледовый дворец. Обычно она устраивает настоящий спектакль, ссылаясь не любые недомогания вплоть до секущихся волос, только чтобы не идти на хоккей.

Впоследствии Мира тысячу раз пожалеет о том, что не оставила ее дома.