Сергей Шлычков. Сладкая песня Нанки
Тангай лежал на земляном полу общинного дома. Рядом медленно умирал костер, но Тангай не обращал внимания на подступающий холод. Тангай спал. Слабый Тангай. Глупый Тангай.
Может, не такой глупый, как безумный Гоки, чей разум каждую луну похищали духи Нижнего Мира. Может, если бы Тангай, как Гоки, тоже плясал голым на отмели и обмазывался дерьмом, ничего плохого и не случилось бы. Какая беда от безумца, кроме запаха? Может, тогда и Нанка сидела бы сейчас у очага, варила похлебку из рыси и пела о далеких странах.
Песни Нанки Тангай любил. Голос у нее был красивый. И песни необычные. Вроде как и пела Нанка про давно известное: про любовь, про добро и зло, про героев, которые почти как боги. Все женщины поют такие песни долгими, как бисерная нить, вечерами. Но Нанка пела по-другому. Будто бы и не про людей – про каких-то других существ. Как мы, только более прекрасных. Более холодных. Более величественных. После тех песен становилось ясно, что нам их никогда не понять. Другие они. Совсем чужие. Как лед посреди речного песка.
А уж когда Нанка пела про Оленя и Колдунью Зиму, маленькие дети по четыре луны не могли спать. А ну как придет холодная красивая Зима и утащит в ледяную пещеру, чтобы, разорвав на куски, украсить свое белое платье красным! Что там дети, даже бывалые охотники ходили в тайгу с опаской – Колдунью боялись.
Но лучше всего Нанка пела колыбельные, которых знала великое множество. После тех колыбельных даже старики спали сладко, как в детской люльке. Любила Нанка петь колыбельные. И пела их как настоящая ведьма.
Как-то раз в селение привели колдуна из других земель. Этого колдуна охотникам продали купцы из-за Камня. Продали недорого – за мешок соболиных шкурок. Шкуры, по совести, были так себе, а вот колдун хорош. Толстый, черноглазый и горбоносый. Он лежал на охотничьем возке, связанный веревками из волчьих кишок, скалился, плевался кровью и громко называл всех «гамименос пустис». Колдовал, наверное. А когда его потащили к Говорящему-с-Духами, плюнул на медвежий тотем. По всему было видно, что это человек великой силы, раз не боится гнева Матушки Медведицы.
Говорящий-с-Духами опоил колдуна сонным отваром, взрезал его брюхо и аккуратно намотал длинные веревки кишок на тотемный столб. Тем временем женщины развели костры и поставили на них котлы. Все как полагается. Каждой семье достанется часть силы. Отведает семья похлебки из колдуна, и будут ее целый год обходить и Байнэ-Болезнь, и Нарлак, Несущий Неудачу.
Но то ли Говорящий-с-Духами слишком сильно прибил колдуновы кишки к столбу, то ли сонное зелье выдохлось, а как только стали резать колдуна старым, в запекшейся крови, серпом, он проснулся и завопил. Плохой знак. Совсем плохой. Чтобы сила не ушла, колдуну спать полагается. Колдун же спать не желал – кричал, как лиса в капкане. Так вся сила на крик уйдет. И тут подбежала к колдуну Нанка и начала его по голове гладить. Опешили все. Не было такого, чтобы честные люди колдунов по голове гладили. А Нанка гладила колдуна по курчавым волосам да напевала:
Бай, балам, бай, бай,
Уйта, балам, бай, бай,
Балам, бай, бай,
Балам ньакшы, бай, бай…
И затих колдун. Засопел, зачмокал, как младенец, да глаза прикрыл. Ну, тут дело на лад пошло. Нанка поет, а Говорящий-с-Духами знай себе от колдуна куски отрезает и кидает в старые закопченные котлы. Смотрел на это Тангай и удивлялся: как так? У колдуна печень достают, а он спит себе да улыбается. Словно к материнским коленям приник. Такая вот была сила в голосе у Нанки.
За этот голос Говорящий-с-Духами и привел Нанку к себе в жилище. Петь про огонь и солнце. Там-то они с Тангаем и познакомились. Тангаю тогда было двенадцать зим – три из них он служил и учился у Говорящего-с-Духами. Лечил оленей, заговаривал медвежью лопатку на удачу, мазал человеческой кровью губы страшным каменным бабам в Мертвом Урочище. Правда, губы мазал под присмотром наставника. С бабами дело такое: один раз не так ей губы намажешь и жизни невзвидишь. Мстительные они, бабы, потому что очень уж на красоту падки.
Так что был Тангай уже почти шаманом. В некоторых стойбищах его узнавали. Кланялись. Называли «Канчак-бэр». И тут – Нанка. Поначалу Тангай возревновал. Ходил насупившись, как барсук. Но как услышал Нанкины песни, так и пропал.
Нанка провела с ними три зимы. И каждый вечер Тангай слушал Нанкины песни и засыпал счастливым.
А вот Говорящий-с-Духами счастлив не был. Две зимы он учил Нанку песням духов, песням солнца, песням на улов тайменя. Да только не получалось у нее ничего. Как запоет про духов, так хоть беги да прячься. Свистит, хрипит, сипит, щеки надувает, глаза хмурит. Тут и человеку-то не по себе станет. Не то что добрым духам. Зато про любовь Нанка пела, как сама Великая Мать.
Говорящий-с-Духами голову сломал, отчего так. Даже новую песню пробовал придумать. Духов через любовь, значит, заклинать. Но получилась такая похабщина, что Говорящий-с-Духами слег на неделю. Тангай песню слышал и считал, что старый шаман еще легко отделался. Только за слова «Между ног твоих, о Великая Мать, буду я тебя каждый день…» у Говорящего-с-Духами должен был отсохнуть язык. А уж что он предлагал духам мужского рода… Сразу было понятно: Говорящий-с-Духами о любви знает много, но такая любовь вряд ли придется по нраву духам Нижнего Мира.
Так и не научилась Нанка шаманским песням. Сидела у очага и пела про любовь. Тангая это вполне устраивало. Не устраивало других. Через три зимы к Говорящему-с-Духами пришел Нанкин отец и потребовал дочь. Сказал, мол, если ведьма из нее не вышла, пусть детей рожает. Как старая Вельда.
Нанка плакала. И у Тангая разрывалось сердце. Очень он хотел, чтобы Нанка оставалась с ним и пела песни ему, а не толстому охотнику Бокэ. И тогда Тангай решил помочь Нанке. Сделать так, чтобы Нанка не плакала. Тангай знал как.
По стародавнему обычаю каждый, живущий в мире духов, носил на своем теле метки. Олени, волки, медведи и вечные деревья красовались на телах Избранных после того, как они начинали говорить с духами. Эти метки шаманы наносили заговоренной костью тайменя после того, как их ученики проходили Испытания Духов. По ним духи определяли, что перед ними человек свой, и не пили из него кровь. Нанке, конечно, этих меток не получить. Не прошла бы она сурового Испытания.
Но ведь и духов можно обмануть. Разве не обманывал Сайк-Лжец Вечного Окуня? Разве Лайон не женился обманом на Девочке-Тайге? Так чем же Тангай хуже? Может, и он духов вокруг пальца обведет. Может, и о Тангае сложат песню. А Нанка будет петь ее своим детям. Может, даже это будут его, Тангаевы, дети. Так думал глупый Тангай.
Чтобы обмануть духов, Тангай поймал тайменя и вырезал из него самую большую кость. Кость Тангай, как полагается, заговорил на четыре ветра и выдержал в крови медведя четыре дня. Свежей крови у Тангая не было, но с прошлого года у него оставался сосуд с кровью медведя-людоеда. Кровь плохо пахла и была похожа на бурую противную слизь. Но Тангай решил, что так даже лучше. Злые духи не любят порченой крови.
А потом Тангай пришел к Нанке. Как и полагается в таких случаях, он выглядел очень важно. Серьезно хмурил брови и поджимал губы.
– Вставай, Нанка, пойдем. Буду из тебя ведьму делать. Чтобы ты больше не плакала. – Тангай изо всех сил старался говорить сильным низким голосом, как настоящий шаман.
Голос не слушался и вместо солидного мужского рокота постоянно норовил превратиться в детский неразборчивый шепот. Но Нанка все равно услышала. А услышав, охнула, уронила рукоделье и заметалась было по дому. Но Тангай остановил ее, крепко взял за плечи и внимательно посмотрел в ее рысьи глаза. Именно так должен поступать мужчина, когда женщина носится по дому, опрокидывая котлы с барсучьим жиром.
Успокоив Нанку, Тангай решительно взял ее за руку и повел к реке. Возле реки он давно приметил себе логово. Запруду с небольшой пещерой в скале. Притащил туда медвежий череп и отметил вход резной оленьей костью. Даже Говорящий-с-Духами одобрил – достойная смена растет.
Вот к этому логову Тангай и привел Нанку, чтобы открыть для нее путь в мир духов. Но сначала Нанку надо было очистить от прошлой жизни. Она и сама это знала, а потому быстро скинула с себя просторную шелковую рубаху и полезла в воду.
Тангай дивился, до чего же Нанка хороша. Тонкая и гибкая, как ласка. Узкие плечи и бедра, маленькие грудки. Совсем Нанка не похожа на старую Вельду. Куда такой рожать детей толстому Бокэ? Раздавит он ее на ложе, как медведь муравейник. Нехорошо это, а значит, решил Тангай, все он делает верно. Духи должны понять.
От прошлой жизни Тангай отмывал Нанку основательно. Старался ничего не пропустить. Шептал, как полагается, заговоры и тер гибкое Нанкино тело лисьей шкурой. А иногда и пальцами. Отмывал обстоятельно и долго. Может, даже слишком долго. Уж больно нравилось Тангаю прикасаться к Нанке. Да и Нанка была не против. Закрыла глаза и улыбалась. И сердце стучало часто-часто. Ну, как говорится, долго – не коротко. Все-таки Тангай ведьму делал, а не колбасу из заячьих потрохов.
Очистив Нанку от скверны, от сглаза, от порчи, от ночных шептаний и злых мыслей, Тангай отвел ее в пещеру. Развел жаркий костер, положил голую Нанку на медвежьи шкуры и долго ею любовался.
– Ну, скоро ты? – сбивчиво прошептала Нанка.
Женщины. Что на супружеском ложе, что на Пороге Духов, а ведут себя одинаково. Скоро бывает во время брачной ночи, да и то, если не повезет. «Надо же быть настолько нетерпеливой», – думал Тангай. Хотя на мгновение ему показалось, что Нанка имела в виду совсем не Ритуал Посвящения, а что-то другое. Эта мысль была приятна, но сильно мешала. А дело предстояло ответственное. Рисунки надо было наносить всю ночь, а может, и еще день.
Потому Тангай отогнал такие приятные, но неуместные мысли, и дал Нанке сонного отвара. Немного, ровно столько, чтобы Нанка была и здесь, и в мире духов. Подождал, пока ее дыхание станет ровным и глубоким, и принялся за дело.
Тангай разводил краску с барсучьим жиром, вдувал смесь в полую кость тайменя и потом долго, точка за точкой, наносил на тело Нанки узоры. Могучие вечные деревья, благородные олени, бегущие по небу, круторогие архары и волшебные птицы появлялись на смуглом Нанкином теле. Тангай пел и рисовал.
Прошла ночь и еще день. Иногда Нанка просыпалась и рассказывала о том, что видела в мире духов. О железных людях, которые дышат огнем. О духах, которые управляют звездами. О прекрасных городах, где живут белые великаны. Города те, говорила Нанка, стоят в местах, где никогда не бывает зимы. А люди там ходят голые, как безумный Гоки. Но они не глупые, а напротив, мудры и возвышенны. Их святилища сделаны из камня и бронзы, и они могут говорить с небом и морем. И дерьмом они, как Гоки, не мажутся, а поливают себя цветочным маслом.
Тангай слушал, дивился, как оно все в мире духов устроено, давал Нанке отвара и продолжал рисовать. А когда закончил, завернулся вместе с Нанкой в шкуру, обнял ее и заснул.
Спал Тангай долго. А проснулся оттого, что было ему очень жарко. Поначалу Тангай удивился, откуда такой жар. Костер давно погас. Что может так жарко гореть? А потом понял. Горела Нанка.
Нанка была такой горячей, что к ней было страшно прикасаться. Тангай бросился ее будить. Толкал, шептал что-то, потом кричал, даже уронил котел. Но Нанка не просыпалась.
Тогда Тангай развел костер. Огонь заплясал на стенах, осветил Нанку, и Тангай замер от ужаса. Духов перехитрить не удалось. Они распознали обман и страшно отомстили за неуважение. Прекрасные птицы на теле Нанки расплылись и превратились в ужасных драконов. Олени скрутились, скукожились. Казалось, что они уже не бегут по небу, а на полном скаку рушатся в глубокую пропасть.
Но страшнее всего было смотреть на ноги Нанки. На ногах Тангай рисовал деревья-жизни, чтобы укрепить Нанкины силы. Но прекрасных деревьев больше не было. Вместо них появилась страшная сумеречная роща. Нанкины вены стали черными и оплетали деревья, не давая им расти. И каждая черная вена по краям словно горела красным. От этого на ногах Нанки разгорался пожар, без пощады пожирающий деревья-жизни. Да и саму Нанку.
Тангай закричал, завыл и бросился к Нанке. Он тормошил ее тело, внезапно ставшее таким легким. Уже не шептал – дико кричал заговоры, сбивался, начинал сначала. Метался по пещере, пытался окурить Нанку травами. Но Нанка с каждым мгновением все глубже уходила в мир духов. И как бы Тангай не тряс ее тело, ухватить ее душу у него не получалось.
Тогда Тангай схватил кинжал и раскалил его на огне. Раз он – Тангай – такой глупый, пусть он и пострадает. Вонзит раскаленный кинжал себе в живот, омоет Нанку своей кровью и обменяет ее душу на свою жизнь. Зачем нужна жизнь такому глупому Тангаю, если больше не будет Нанкиных песен? И пусть он сам больше этих песен не услышит, зато их услышат другие. Потому что Нанка снова будет петь. Петь и плести бисерную нить. И все будет, как всегда. Даже лучше. Потому что глупого Тангая больше не будет.
Тангай уже занес было горящий, словно зимнее солнце, кинжал. Замер… И полетел на землю, сбитый увесистой затрещиной.
Посреди пещеры стоял Говорящий-с-Духами. Он был мрачен и не стал тратить время на ругань. Не стал суетиться и творить бесполезные заклинания. На то он и Говорящий, что всегда знал, что делать. Выдал Тангаю еще одну затрещину, пригрозил скормить его дикой рыси, если он, Тангай, не подберет сопли, и послал его за старой травницей Лайдой. Потом завернул Нанку в шкуру и потащил в свою хижину.
Всю осень Говорящий-с-Духами и Лайда пытались спасти Нанку. Каждую ночь Говорящий камлал, пока не падал без чувств. Надеялся умилостивить духов. Старая Лайда долго стояла у котла, делая целебные отвары. Так долго, что от жара кожа на ее руках распухла и потрескалась. А сам Тангай уже просто не понимал, в каком мире он находится. Каждый день он мыл Нанку, вливал в нее целебные зелья старой Лайды, пытался кормить похлебкой из тетерева. Снова и снова. Опять и опять. Изо дня в день. У него даже не осталось сил винить себя. Хотелось только одного – чтобы Нанка снова очнулась и запела.
Когда закончились осенние дожди, а с севера задули холодные ветра, Нанка пришла в себя. Начала говорить и двигаться. Тангай радовался и даже не думал о том, что после такого обмана духов шаманом ему уже не быть. Главное, Нанка очнулась.
Каждый вечер Тангай садился рядом с Нанкой и пел ей колыбельную:
Бай, балам, бай, бай,
Уйта, балам, бай, бай…
Нанка подпевала тихим шепотом и улыбалась. Травница Лайда сказала, что, видать, теперь Нанке долго жить, раз уж духи ее отпустили.
– Если, конечно, муж не дурак попадется, – бросала Лайда уничтожающие взгляды на Тангая.
Тангай краснел. Краснела и Нанка.
– Ты посмотри на них, – возмущалась травница, – только, считай, родились заново. Только духов смерти обманули, а одно на уме. Видать, и вправду долго жить будут.
Говорящий был с Лайдой не согласен. Он говорил, что и сам бы не прожил рядом с Тангаем достаточно долго. Куда уж Нанке. А замуж за своего ученика он отдавать даже каменную бабу не посоветует. Тот ее либо сломает, либо потеряет. Да и вообще надо ждать зимы, чтобы понять, будет ли Нанка жить и как долго.
Тем не менее с каждым днем Нанке становилось все лучше, и Тангай был счастлив. Потому на бурчание Говорящего внимания не обращал. А зря. Старый шаман знал духов. Духи мстительны: кто знает, какую плату они потребуют за такой обман. А в том, что плату они потребуют, Говорящий не сомневался. Нанка-то в себя пришла, а вот черные вены, оплетающие деревья на ее ногах, никуда не делись. Так быть не должно. Неправильно это. Если духи отпускают, то отпускают совсем. Значит, не отпустили Нанку духи. Кружат где-то рядом, выжидают. А чего выжидают, даже Говорящему было непонятно. В конце концов он решил не мучить себя тревожными мыслями и дождаться зимы. А там видно будет.
Зима пришла быстро. Слишком быстро. Не успели еще пожелтеть листья на Старом Тополе, как землю накрыло покрывало морозных метелей. Метели принесли с собой такую стужу, которой даже старики не помнили.
Злой северный ветер Сивай, напившись силы у Моря Холода, обрушился на беззащитное селение. Целыми днями, опьяненный морозом, он плясал на улице, поднимая полами своего белого халата облака ледяной крошки. Днем и ночью в селении жгли костры, силясь прогнать страшного гостя, но Сивай только заливисто хохотал и продолжал свою дикую пляску, выдувая последнее тепло из деревянных жилищ.
Люди кутались в меховые одеяла и ждали, когда же придет добрый Хомэ-Снегопад, чтобы укутать селение в теплую белую шубу и не дать людям погибнуть от безумного ледяного ветра. Но вслед за Сиваем пришел Холод, не Имеющий Имени. Тихий Убийца, как прозвали его люди. Дело это было невиданное. Холод никогда не приходил раньше доброго Хомэ.
А еще через пол-луны через селение прошли люди Тундры. Суровые северные кочевники, живущие возле владений Колдуньи Зимы, уходили из родных земель на юг. Уходили со всем скарбом. На деревянных санях, запряженных белыми волками, люди Тундры везли целые семьи со стариками, детьми и племенными деревянными идолами. Рассказывали они страшные истории. С их слов выходило так, что на исходе осени Холод, Не Имеющий Имени зарезал своим ледяным кинжалом доброго Хомэ и выпил из него всю кровь. Так что теперь на Тихого Убийцу совсем нет никакой управы. А потому хорошей зимы не жди. Останавливаться кочевники не стали. Принесли страшные вести и двинулись дальше темными тенями в ледяной пурге.
В ночь после ухода людей Тундры Тангай высунул нос на улицу, чтобы справить нужду, и увидел две огромные нескладные черные фигуры, идущие через лес вслед за кочевниками. Они бесшумно двигались между деревьями, едва не волоча угловатыми длинными руками по земле. Байнэ-Болезнь и Нарлак, Несущий Неудачу спешили вслед за людьми. Тангаю стало страшно. Раз Байнэ и Нарлак уходят из Тундры, значит нет там больше никого, кто мог бы болеть, и некому там больше нести неудачу.
Говорящий, выслушав сбивчивый рассказ Тангая, совсем помрачнел. Долго шептался о чем-то с Мьелом-Охотником, а потом отправил того копать яму на окраине селения. Копали в спешке – старались успеть, пока Холод совсем не проморозил землю. Для чего копали, никто не говорил. На все вопросы Тангая старики лишь мрачно сплевывали да зябко передергивали плечами. Отчего Тангаю становилось еще страшнее. Черная яма на присыпанной белым крошевом земле выглядела, как беззубый рот вечно голодного духа, жадно тянущийся к людям. А еще думалось Тангаю, что если уж такое началось с приходом Сивая и Холода, то что же будет, когда явится сама Белая Королева, Колдунья Зима.
Однако, когда Тангай возвращался в хижину Говорящего, тревожные мысли отступали. В хижине не было места злым и жадным духам зимы. Там была только Нанка и ее песни. И каждый вечер Тангай спокойно засыпал, слушая ее голос.
Балам, бай, бай,
Балам ньакшы, бай, бай…
Нанка пела, Тангай спал и видел прекрасные сны о далеких землях, где нет зимы. Где по горячей пыльной степи летят всадники на маленьких мохноногих лошадях. Где в огромных каменных городах люди живут сыто и счастливо.
А однажды ему привиделось совсем чудное. Видел он белый город на берегу теплого моря и видел себя, стоящим посреди этого города. Был он в доспехах, с тяжелым шлемом на голове и длинным копьем в руке. Но не человеком видел себя Тангай. Нет. Огромной золотой статуей возвышался он над белыми стенами, над людьми, над морем. И видел за тем морем темную гряду Камня и зеленую шубу тайги. И еще видел Нанку.
Нанка стояла на другой стороне моря среди бородатых всадников незнакомого племени. Стояла и приветливо махала Тангаю. Хотел Тангай помахать Нанке рукой в ответ, да не смог пошевелиться. А тем временем главный бородач в колпаке, украшенном золотыми бляхами, стоящий за спиной Нанки, нехорошо улыбнулся и потянул из ножен длинный кинжал. Хотел Тангай было рвануться вперед. Швырнуть в подлого бородача золотое копье. Да не смог сделать ни шага. Напрягся Тангай. И заскрипело, заскрежетало сминаемое золото истукана. Сделал Тангай шаг. Закричали внизу испуганные люди. Замахнулся бородач. Замахнулся Тангай. И тут со стороны Камня налетела стылая волна. Накрыла и Нанку, и всадников, и белый город. Ледяным молотом ударила золотого Тангая в грудь. Тангай упал…
…и проснулся на земляном полу. В хижине стоял пронизывающий холод. Угли тлели в очаге, не в силах согреть воздух. А стены были покрыты изморозью. В селение пришла Колдунья Зима.
С того дня мир словно заснул в ледяной колыбели. Даже безумный ветер Сивай преклонил колени перед Колдуньей. Он больше не сбивал с ног, не задувал в щели, не плясал между черных деревьев. Каждый новый день был холоднее предыдущего. И даже огонь не приносил тепла.
Люди из семей, которые поменьше, перебрались зимовать в общинный дом. И Говорящий с Тангаем и Нанкой тоже. Так было теплее. Люди ложились вокруг огня, прижимались друг к другу, замирали словно камни, покрытые мхом, и слушали песни Нанки.
Умче келбе балам саа,
Балам уйтур бай, бай…
Сам Тангай старался прижаться к Нанке поближе. Лежал и думал: «Хорошо, что пришла зима». Когда бы он еще мог так обнять Нанку и заснуть, слушая ее песни? Может, и не так плоха Колдунья, как о ней поют. Так думал счастливый Тангай. Глупый счастливый Тангай.
К середине зимы еды почти не осталось. С наступлением холодов Мьел со своими людьми каждое утро ходил в тайгу бить дичь. Складывали ее в страшный земляной рот про запас. Но холода становились все злее, а зверя все меньше. Охотники возвращались встревоженные. Толстый Бокэ рассказывал, что на Птичьей поляне творится неладное. Говорил, что в один день все снегири взяли и повымерзли. Попадали с деревьев и лежат теперь посреди белого покрывала рубиновыми каплями.
Охотники, вернувшиеся с дальней заимки, говорили, что лес стал ледяным. Между деревьев словно натянулась хрустальная паутина, заморозив вековые сосны так сильно, что стволы лопались от одного удара топора. Шептались, что видели в тайге волков, замерзших в прыжке на оленя. А речки промерзли так сильно, что тайменя теперь можно поймать, только прорубив речной лед до самого дна.
А потом в тайге стали пропадать люди. Старые искушенные охотники просто исчезали в замерзшем лесу и не возвращались. Зато по ночам кто-то стал ходить вокруг домов. Скрипел снегом, сопел. Но следов не оставлял. Только стали появляться перед порогом оранжевые замерзшие ягодки рябины. Верный признак старого карлика Батурнака, крадущего детей для Колдуньи Зимы.
Говорящий подумал, посоветовался с духами предков и запретил ходить в тайгу.
– Не стоит кормить злых духов зимы. Самим есть почти нечего, – ответил он на вопросы охотников.
Слова Говорящего прозвучали зловеще. Люди были и так напуганы, а теперь совсем упали духом. Все чаще поглядывали на страшный земляной рот на окраине селения, гадая, кто же первым накормит его, и думали, чем же они прогневали Колдунью Зиму.
Зато по вечерам все как один приходили слушать песни Нанки.
Кускун кушум парак,
Пери келзе баламза.
Слушали, жались к очагу и ждали первых теплых ветров Весны.
Весна в положенный срок не пришла. Зато в селение пришли гости.
Ранним утром Тангай проснулся от лошадиного ржания. На улице слышался шум. Тангай накинул меховую доху и выскочил за дверь.
Посреди покрытого снегом двора стоял Говорящий. Рядом с ним куталась в шаль испуганная Нанка. А перед ними стояли люди-грифы.
На улице немилосердно мела вьюга, падала с неба на почерневший зимний лес, протискивалась между деревьев и обрушивалась на беззащитных людей. Все вокруг было скрыто за вуалью ледяного крошева. От этого люди-грифы казались темными утесами, нависающими над старым шаманом и хрупкой девочкой.
Говорящий что-то упорно доказывал странным гостям. Показывал то на себя, то на Нанку. Грифы слушали. Кони под ними стояли неподвижно. Просторные, покрытые узорами из человеческой кожи, шубы скрывали их фигуры, так что нельзя было понять, дышат они или нет. Высокие колпаки с изображением грифов нависали над лицами. Тангаю показалось, что это не люди на лошадях, а недобрые серые птицы сидят на скале, смотрят на людей, примериваются, чтобы неожиданно сорваться вниз. Спикировать. Схватить. И разорвать Говорящего и Нанку на тысячу кусочков.
Самый старый из всадников в шубе из белого барса и шапке, обшитой красным шелком, что-то сказал своим спутникам и спрыгнул с лошади. Не обращая внимания на Говорящего, старик подошел к Нанке и крепко взял ее за плечо. Нанка вырывалась, но старик ловко стукнул ее кулаком по голове, взвалил на плечо и потащил в общинный дом.
Тангай подхватил топор и, путаясь в полах дохи, бросился было за стариком, но Говорящий вовремя перехватил его.
– Стой! Ничего тут не сделать. Он в своем праве.
– Праве? – Тангай клекотал от ярости. – Где же это право такое честную девушку силой брать?
Говорящий смотрел на Тангая, как на глупца. Хотел было наорать, но вдруг сдулся, как бурдюк без воды. И тоскливо посмотрел вслед старому грифу.
– Дурак ты, Тангай. Это же Хранитель Земель. Нужна ему твоя Нанка, как медведю шуба. Ему принцессы ноги моют.
Тангай остолбенел. Неужто сам Хранитель Земель? Смотрящий на Солнце. Бегущий с Оленями. Самый могучий шаман Камня. Человек, который отказался от всего. От женщин, от вина, от имени. Человек, отказавшийся даже от снов. Да и человек ли? Какой же он человек – без снов? Продавший Сны – так его называли. Только шепотом, не дай бог, какой ворон услышит и донесет.
Продавшие Сны отказывались от всего ради одной только цели: искать и уничтожать нестроение. Оберегать земли от злых духов, а людей от нарушителей закона. Отказывались, потому что хранитель закона не может иметь ничего и не должен ничего желать. Иначе он будет защищать свои желания, а не закон.
– Эх, лучше бы он ее просто взял. Чем так… – пробормотал Говорящий.
Тангая замутило.
В общинном доме собралось много людей. Так много, что жара стояла, как летом. Но Тангая бросало в холодный пот.
Нанка, его Нанка, стояла голая на земляном полу. А старый Хранитель осматривал узоры на ее теле. И ощупывал. Пальцы старика уверенно скользили по гладкой коже Нанки, а у Тангая темнело в глазах от гнева.
Может, он, конечно, и Хранитель. Может, он и лишил себя всего, что мужчину делает мужчиной. Но уж больно долго он щупал Нанку там, где не надо.
Тангай пытался найти на старом морщинистом лице следы похоти. И не находил. Непроницаемая маска безразличия. Хранитель щупал Нанку, как иной щупает звериную шкуру, проверяя на разрыв и на порчу. И это еще больше бесило Тангая. Как можно гладить Нанку так равнодушно? Не для того ее такой красивой создали.
Наконец старый Хранитель распрямился и мрачно посмотрел на людей.
– Кто? – Голос его рокотал, как зимний обвал. – Кто это сделал?
Тангай раскрыл было рот, но сухой локоть Говорящего впечатался ему прямо в грудь. В глазах Тангая потемнело, он согнулся и стал беспомощно ловить воздух ртом.
– Я, о Великий! – Говорящий согнулся в почтительном поклоне.
– Раматон, – Хранитель назвал Говорящего мирским именем, показывая, что не признает за тем права на место шамана, – у тебя есть оправдание?
– Старый я, совсем старый. – Говорящий склонился еще ниже. – Руки уже не те. Глаза плохо видят. Ошибся. Но ошибка невелика. Девчонка жива, значит, духи ее приняли. А что до старости, так есть у меня ученик, он и…
Говорящий повернулся, указывая на Тангая, и тут же рухнул на землю от мощного удара булавы Хранителя. Кровь брызнула из пробитой головы старого шамана. Народ охнул и попятился. Такого еще не бывало. Шамана даже Хранитель бить не может. Говорящий пытался подняться, но Хранитель налетел на него, схватил за ворот и зашипел в залитое кровью лицо:
– Ошибка?! Ошибка, сын змеи?! – Хранитель брызгал слюной. – Жива, говоришь? Ты, заячье дерьмо, ее ноги видел? Ты, рысий выкидыш, на улицу выглядывал? Вся Земля до самого Камня льдом обратилась. Ты кого мне из девчонки сотворил?
– Ведьму… – прохрипел, булькая кровью Говорящий.
Хранитель отшвырнул старого шамана, словно куль.
– Да. Ведьму… Дочь Зимы!
Народ испуганно охнул. Дочь Зимы! Страшное темное колдовство. Дочери Зимы не лечат больных, не заговаривают посевы, не избавляют от злых духов. Дочери Зимы несут только холод и смерть. Ледяной ветерок, словно предвестник грядущего Вечного Холода, пробежал по дому. Установилась нехорошая тишина. И тут же взорвалась криками.
– Убить! Разорвать! Пустить кровь ведьме!
Люди кричали, брызгали слюной, потрясали кулаками. Людям было страшно. И свой страх они пытались выжечь огнем гнева. Тангай их понимал. Что там одна суровая голодная зима? За каждой зимой приходит весна. Таков уж закон. Но Дочь Зимы не признавала законов. Дочь Зимы могла уморить весь род человеческий, погрузив мир в Вечный Холод. Но ведь это не просто Дочь Зимы. Это Нанка! Нанка, чьи песни они слышали каждый вечер. Под чьи колыбельные засыпали их дети. Чей голос они слушали страшными зимними ночами, чтобы не слышать ни плясок злого ветра Сивая, ни хрипения Холода, Не Имеющего Имени, ни крадущихся шажков Батурнака-Похитителя. Как можно поверить, что Нанка – зло?
Нанка стояла, обняв худые плечи руками, и в глазах ее плескался первобытный ужас. Еще чуть-чуть, и люди вдоволь напьются гнева и страха. Еще немного, и, опьяненная гневом и страхом, толпа навалится и сомнет, сломает, разорвет хрупкую Нанку.
Мьел-Охотник, которому Нанка пела на свадьбе, достал нож. Большой Холо, которого Нанка выхаживала своими песнями после нападения рыси, засучил рукава. Старая Вельда, чьи дети засыпали под Нанкины колыбельные, хищно согнула худые пальцы и метилась Нанке в глаза. Даже травница Лайда подобрала у очага камень.
Люди, конечно же, знали, что всему виной злые духи, но люди не могли убить духов, они были слишком слабы для этого. Им гораздо проще убить человека. Особенно если представить себе, что этот человек виноват во всех их бедах.
Хранитель значительно кашлянул. И люди почтительно замерли. Замолчали. Ждали, что скажет Мудрейший. Но оружие предусмотрительно не опускали.
– Нельзя ее убивать, совсем нельзя. Она Дочь Зимы. Вот если бы у тебя убили дочь, ты бы что сделал? – Хранитель ткнул пальцем в Мьела.
– Отомстил бы.
– Отомстил. Верно. Так нам велит Закон. А она дочь Колдуньи Зимы. Неужели вы, глупцы, хотите, чтобы Злая Белая Госпожа мстила вам? Нельзя ее убивать.
Сердце Тангая радостно подпрыгнуло.
– Пусть ее убьют другие.
И тут же рухнуло.
– Холод, голод, дикий белый медведь. – Хранитель хитро улыбался. – Главное, чтобы это было не на нашей земле. Отправим ее к Ледяному Морю. Пусть идет во владения своей матери. А чтобы с пути не сбилась, ее сопроводят мои стражи. Одежды ей давать не станем. Человеческая одежда не нужна детям духов. И еды тоже не дадим. Зима не любит запаха человеческой пищи.
Хранитель подал знак, люди-грифы схватили Нанку и поволокли на улицу. И тогда Тангай закричал, как раненая росомаха, и бросился на грифов, размахивая топором. Его успокоили, ударив в бок чем-то острым, и он не видел, как на руки и шею Нанки набросили веревки. Как старого Говорящего вытащили во двор и проткнули острой пикой. Как его Нанку волокли по мерзлой земле к лошадям. Как, взвалив ее на седло, люди-грифы скрылись в пелене вьюги, увозя Нанку к смерти. К самому Ледяному Морю.
Теперь глупый Тангай будет спать на мерзлом земляном полу общинного дома. А когда проснется, он встанет и пойдет сквозь снежную пелену вслед за Нанкой. Вьюга будет заметать следы. Но Тангай – ученик шамана. Тангаю не нужны следы. Тангай услышит песню Нанки и пойдет за ней. Тангаю не будет холодно – без песен Нанки он сам станет холодом. И только Ветер будет петь Тангаю:
Балам уйта бай, бай,
Бай, бай, балам бай.
Земля подскажет Тангаю, где были стоянки людей-грифов. Где они спали, где они ели. Где они, устав от бесконечной скачки, решили отдохнуть и выпить вина. А потом один из них скинул войлочные штаны и взгромоздился на Нанку. А потом другой, а потом третий.
Тангай полетит сквозь белую пустыню, сжимая в руке нож. Он обязательно их найдет. И тогда Нанка споет им колыбельную песню.
Спи-усни, мой мальчик,
Спи-усни, дитя…
И люди-грифы уснут. Не смогут не уснуть. Такая уж сила у голоса Нанки.
Спи-усни, пригожий,
Закрывай глаза…
И тогда Тангай подойдет и ударит каждого из них в сердце.
Умче-дух придет к тебе,
Но ты будешь спать…
А потом он возьмет Нанку за руку и поведет за собой. Так всегда поступали мужчины его племени.
Ворон-птица прилетит,
Но не потревожит тебя…
И земля не дождется Весны. Вместо нее придут Нанка и Тангай. Сначала к людям его племени, а потом на запад. К людям, дышащим огнем. К мудрым народам, которые говорят с небом и морем. К диким лесным людям, которые рисуют на теле синей краской. К черным людям, которые поклоняются кошке и соколу.
Кошка-рысь придет,
Но не нарушит твой сон…
Они пойдут ко всем людям, которые не хотели слушать сладких песен Нанки. И Нанка им споет. Сначала им будет холодно. Но потом станет хорошо. Они будут лежать на коленях Нанки-Зимы, укутанные одеялом вьюги, и слушать ее сладкую песню. Пока Тангай-Холод не остановит их сердце ударом кинжала.
Колдунья Зима прилетит,
Но ты никогда не проснешься…
А потом Тангай найдет лодку, и они поплывут через океан. И за ними по пятам будет следовать Зима, чтобы укутать всю Землю белым саваном. И усыпить ее сладкой песней Нанки.
Спи-усни, мой мальчик…
Когда Тангай проснется. Если проснется.
