Лондон, 1599
Я сидел высоко над сценой на хорах, рядом со смертельно бледным заносчивым старцем по имени Кристофер, который играл на вёрджинеле. Я говорю «старец», а ведь ему, пожалуй, было не больше пятидесяти, но в труппе «Слуги лорда-камергера» он был старше всех. Мы сидели на виду у зрителей – вздумай они поднять голову, но на нас падала тень, скрывая лица, и я чувствовал себя в безопасности. Ни до, ни после представления Кристофер со мной почти не разговаривал.
Но один наш разговор мне запомнился.
– Ты ведь не лондонец, верно? – надменно бросил он. В его надменности был особый смысл. В ту пору, как и теперь, большинство жителей Лондона составляли приезжие. А если учесть, что людей умирало больше, чем рождалось, Лондон мог не только существовать, но и развиваться только благодаря приезжим.
– Нет, – ответил я. – Я из Франции. Моя мать бежала сюда, спасаясь от королевских войск.
– От католиков?
– Да.
– И где теперь твоя мать?
– Умерла.
Ни намека на сочувствие. Ни малейшей заинтересованности. Просто долгий пристальный взгляд.
– Ты играешь как француз. У тебя даже пальцы не английские.
Я воззрился на свои руки.
– Разве?
– Да. Ты струны не щиплешь, а скорее гладишь. Получается странный гул.
– Этот странный гул нравится мистеру Шекспиру.
– Полагаю, для своих лет ты играешь неплохо. Такой юнец здесь в новинку. Но не вечно же ты будешь юным. Это еще никому не удавалось. Кроме одного мальчишки с Востока.
Вот оно и случилось.
В ту минуту я понял, что постоянно должен быть начеку даже в таком огромном городе, как Лондон.
– Его мать убили. Она была ведьмой.
У меня бешено заколотилось сердце. Собрав все силы, я постарался изобразить спокойствие.
– Ну, раз она утонула, значит, была неповинна в колдовстве.
Он подозрительно зыркнул на меня.
– А я не говорил, что она утонула.
– Раз ее обвинили в колдовстве, я предположил, что ее подвергли испытанию водой.
Он прищурился:
– Похоже, ты всерьез разволновался. Смотри-ка, твои французские пальчики дрожат. Честно говоря, подробностей я не знаю. А узнал про это от Хэла.
Хэл, кроткий флейтист, сидевший на скамье перед нами, не жаждал стать участником нашей беседы. Они с Кристофером давно знали друг друга: вместе работали над другими постановками.
– Ее сын не взрослел, – сообщил тихий немногословный Хэл. – Она сотворила заклинание и убила человека, чтобы дать своему мальчишке вечную жизнь.
Я не знал, что сказать.
Кристофер продолжал сверлить меня взглядом. И тут мы услышали шаги на галерее.
– Могу я присоединиться к вашей беседе?
Это был Шекспир. Подойдя к нам, он вскрыл устричную раковину и высосал моллюск, стараясь не запачкать свой стеганый камзол из тафты. Закончив смаковать устрицу, он перевел вопросительный взгляд на Кристофера.
– Да, разумеется, – ответил тот.
– Надеюсь, вы помогаете юному Тому освоиться.
– О да, юный Том в полном порядке.
Шекспир выронил устричную раковину. По его лицу скользнула улыбка.
– Прекрасно.
Он ткнул в меня пальцем:
– Мы пересадим тебя вперед, на вон ту скамью. Чтобы было слышно лютню.
Я заметил, что Кристофер готов вскипеть от злости. Восхитительный миг. Я пересел на новое место; послушный Хэл меня уже опередил. Пустая устричная раковина зорким перламутровым оком следила за мной с пыльной половицы.
– Спасибо, сэр, – поблагодарил я своего работодателя.
Шекспир невозмутимо покачал головой:
– Уверяю тебя, это не благотворительность. А теперь играйте, да не ударьте лицом в грязь! Сам сэр Уолтер оказал нам честь.
Передняя скамья давала большое преимущество: весь театр был как на ладони. А публика представляла собой любопытнейшее зрелище. В солнечный денек в театр набивались тысячи людей. Гораздо больше, чем может вместить любой из современных театров, даже «Глобус». Между стоявшей в партере чернью, заплатившей за вход один пенс, и счастливцами, выложившими по два пенса за места на скамьях в глубине зала, частенько вспыхивали ссоры и перебранки. Те, кто мог выложить целых три пенса за места на скамье с подушкой, считали себя выше первых двух категорий; но я заметил, что и на ярусах, где расположилась знать, нравы царили примерно те же.
Кого тут только не было! Воры. Смутьяны. Проститутки. Дамы с бледными лицами и чернеными зубами, якобы сгнившими от злоупотребления сахаром: в ту пору это свидетельствовало о принадлежности к высшему слою, как сегодня отбеленные зубы и искусственный загар.
В пьесе было множество песен, поднимавших настроение толпы. Мне особенно нравилась одна, «Под зеленой кроной». Исполнял ее веселый светловолосый актер – имя я запамятовал, – который играл верного лорда Амьена, одного из тех, кто согласился отправиться в изгнание во французский лес вместе со Старым герцогом, отцом героини пьесы Розалинды.
Кто рад лежать со мной,
Кто с птичьим хором в лад
Слить звонко песни рад, –
К нам просим, к нам просим, к нам просим.
В лесной тени
Враги одни –
Зима, ненастье, осень.
В моем сознании французский Арденнский лес превращался в знакомый мне с детских лет la Forêt de Pons, куда мы с maman иногда ходили гулять. Мы садились под большим платаном, она пела мне песни, а я смотрел, как планируют на землю платановые семечки. Это был мир, невероятно далекий от убожества Бэнксайда, от запахов пива, креветок и мочи, поднимавшихся из ямы партера. Тем не менее представление будило во мне множество воспоминаний о прошлом. Герои удалялись в изгнание, преображались до неузнаваемости, влюблялись.
Это была комедия, но она бередила мне душу.
Мне кажется, причиной тому был персонаж по имени Жак. Он не делал абсолютно ничего. Я видел пьесу восемьдесят четыре раза и так и не понял, зачем он был в нее введен. Он просто бродил с жалким видом среди молодых блестящих оптимистов, роняя презрительные реплики. Его играл сам Шекспир, и всякий раз его слова пробирали меня до костей, словно он предупреждал о том, что меня ждет.
Весь мир театр.
В нем женщины, мужчины – все актеры,
У них свои есть выходы, уходы,
И каждый не одну играет роль…
Шекспир был странным актером. Очень тихий – я не про голос, а про его манеру и осанку. Полная противоположность тому же Бёрбеджу или Кемпу. В Шекспире, особенно в трезвом Шекспире, было что-то нешекспировское. Какая-то безмятежность, и не только на сцене; казалось, он озабочен не тем, чтобы отразить мир, а тем, чтобы его постичь.
Как-то в четверг, вернувшись домой, я застал Грейс в слезах; Роуз ее утешала. Выяснилось, что мистер Уиллоу отдал их место на рынке другой женщине – в благодарность за услуги определенного рода. Того же он – причем в весьма откровенной и грубой форме – добивался и от Роуз.
– Все будет хорошо. Никто не запрещает нам торговать. Просто перейдем на другое место.
Меня охватило бешенство. Злость прямо жгла огнем. На следующий день, перед тем как отправиться в Саутуарк, я пошел на рынок и разыскал мистера Уиллоу. Кончилось тем, что я по своей юношеской глупости ударил его и отшвырнул на прилавок с пряностями. Он рухнул, подняв оранжевое облако экзотических ароматов Нового Света.
Теперь путь на рынок для Грейс и Роуз был заказан. От дальнейших пакостей мистера Уиллоу удержало одно: он понимал, что мы не заблуждаемся насчет его домогательств.
Роуз проклинала мою горячность, хотя сама дала мистеру Уиллоу столь же яростный отпор.
Это была наша первая размолвка. Я плохо помню, что именно она говорила, зато помню, как она сердилась, а главное – тревожилась: что она теперь скажет мистеру Шарпу?
– Мы не можем просто собирать у него фрукты, Том. Мы должны их продавать. Где нам теперь их продавать?
– Я все поправлю. Сам испортил, сам поправлю, Роуз. Обещаю.
Я решил спросить Шекспира, нельзя ли Роуз и Грейс продавать фрукты в театре. После спектакля он, пробираясь сквозь толпу на лужайке, в одиночестве направлялся в «Королевскую таверну». Какой-то незнакомец окликнул его, но он не обратил на него внимания и скрылся за дверью пивнушки.
Я последовал за ним. В «Королевской таверне» мне приходилось бывать и прежде. Моя юная физиономия никого здесь не интересовала. Шекспир сидел в дальнем углу в компании с кувшином.
Я раздумывал, как лучше к нему подойти, – и стоило ли это делать, – но тут он поманил меня рукой:
– Юный Том! Подсаживайся.
Я подошел к узкому дубовому столу и устроился на скамье напротив Шекспира. На другом конце стола двое мужчин увлеченно играли в шашки.
– Здравствуйте, мистер Шекспир.
Он подозвал трактирщицу, которая ходила по залу и собирала пустые кружки:
– Подай-ка моему приятелю кружку эля.
Та кивнула, но Шекспир спохватился:
– Ты ведь из Франции, верно? Небось любишь пиво?
– Нет, сэр. Предпочитаю эль.
– Твое благоразумие меня радует, Том. Такого великолепного сладкого эля не найти во всем Лондоне.
Он отпил глоток-другой и прикрыл глаза.
– Эль долго не хранится, – заметил он. – Через неделю начинает вонять, как подштанники у рыцаря. А вот пиво хранится вечно. Говорят, благодаря хмелю. Зато эль учит нас житейской мудрости. Будешь долго мешкать – не успеешь поздороваться, как уже пора прощаться. Мой отец понимал толк в эле. И меня обучил этому искусству.
Нам подали эль – и впрямь сладкий. Шекспир набил и раскурил трубку. Как и большинство актеров, у которых водились деньги, он был поклонником табака. («Индийская трава как рукой снимает мои хвори».) Табак еще и помогал ему творить, признался он мне.
– Вы сейчас пишете новую пьесу? – спросил я. – Наверно, я вас отрываю?
Он кивнул:
– Да, пишу, но нет, ты меня не оторвал.
– А-а, – только и сумел выдавить я – язык как будто прилип к нёбу. (В обществе Шекспира у меня пропадал дар речи.) – Хорошо. Просто здорово.
– Называться она будет «Юлий Цезарь».
– Про жизнь Юлия Цезаря?
– Нет.
– А-а.
Он замолчал и лишь попыхивал трубкой.
– Дело в том, – промолвил он сквозь клубы дыма, – что я терпеть не могу писать.
– Но у вас прекрасно получается.
– И что? Мой талант не стоит и кувшина эля. Он ничего не значит. Ровным счетом ничего. Хорошо писать – все равно что умело выдирать у себя волосы. Что толку в таланте, если он тебя только мучит? Этот дар жутко воняет – знаешь чем? Лисьим дерьмом. Лучше быть шлюхой в «Шапке кардинала», чем писателем. Мое перо – мое проклятие.
Я понял, что встретился с ним не в лучший для него день.
– Я пишу, чтобы потом поставить пьесу, и тогда мы с партнерами сможем заработать. Деньги – полезная вещь. Деньги не дают человеку свихнуться. – Взгляд его погрустнел. – Еще мальчишкой, моложе тебя, я наблюдал, как страдает мой отец. Он был хорошим человеком. Читать так и не научился, зато мастер был на все руки. Снимал пробу с эля, шил перчатки, торговал шерстью. Чем только не занимался. Дела у него шли хорошо. Стол у нас всегда ломился. На ужин – дичь. А потом он всего лишился. Дал одному взаймы, но не получил обратно ни шиллинга. А надо было кормить жену и семерых детей! Немудрено, что он впал в безумие. Трясся от страха при виде мышиной тени. Вот почему я взялся за перо. Всю жизнь спасаюсь бегством от безумия. – Он вздохнул и взглянул на доску с шашками, когда один из игроков как раз сделал ход. – Ну, давай-ка теперь о тебе. Как ты живешь? Твой отец тоже был не в себе?
– Не знаю, сэр. Когда он умер, я был еще малолеткой. Его убили на войне. Во Франции.
– Католики?
– Католики.
– И ты перебрался в Англию?
Мне, понятное дело, не хотелось говорить о себе, но спорить с Шекспиром я не собирался; коль скоро я пришел просить его об одолжении, оставалось только подчиниться.
– Да, мы переехали в Англию. Мы с матерью. В Суффолк.
– И сельский воздух оказался тебе не по нраву, да, Том?
– Дело не в воздухе.
– В людях?
– Да много было всякого-разного.
Он потягивал эль, курил трубку и обдумывал услышанное.
– На вид ты еще юнец, а рассуждаешь толково. Людям такое не нравится. Они чувствуют, что такой человек может их запросто обдурить.
Я заволновался: на миг мне показалось, что он меня испытывает. Вспомнился разговор с Кристофером и Хэлом.
– Ты слыхал о «Слугах королевы»? – спросил он.
– О труппе актеров?
– Ну да. О них. Так вот, к ним присоединился один человек. Генри Хеммингс. Раньше он выступал в других труппах, пока не зародилось подозрение, что время над ним не властно. Он сменил труппу. Полагаю, это был разумный шаг. Но слухи его опередили. Один из актеров «Слуг королевы» встречал его на севере с десяток лет назад и не стал молчать. Против него ополчились все до единого – ты и не представляешь себе, что это такое. Весь городок Тейм, что в графстве Оксфордшир. В конце концов двое из труппы затравили его, как собаки зайца. – Он аккуратно положил свою трубку на стол; дымок от нее тонкой спиралью тянулся прямо к потолку.
– Вы там были? – спросил я.
– Я его знать не знал, – покачал головой Шекспир. – Но я ему очень обязан.
– Чем?
Он устало улыбнулся:
– Тем, что он умер. С его смертью «Слуги королевы» потеряли одного из лучших актеров. Когда они приехали в Стратфорд, я сразу понял: они в трудном положении, а мне судьба дает шанс. Я попросился к ним. Выпивал с ними. Мы болтали понемногу обо всем. Говорили о Плутархе и Робин Гуде. А потом мне улыбнулась удача. Я тоже стал «слугой королевы». И это привело меня в Лондон.
– Понятно.
Он вздохнул:
– Правду сказать, начало было зловещим. Хотя я непричастен к его смерти, тень Хеммингса частенько пролетает надо мной. И даже теперь меня преследует чувство, что я занимаю не свое место. И занял его несправедливо. Беднягу затравила жестокая шайка братьев-подонков. Душегубы. Целая дюжина Вольстанов. А ведь Генри Хеммингс не делал ничего плохого. Он просто был не таким, как все. Его лицо оставалось молодым. Вот так я и начал – точно гнилой желудь.
На минуту он показался мне страшно уязвимым. Но вот он почесал пальцами бороду и снова взялся за трубку. Сделал затяжку, закрыл глаза и выпустил дым через левое плечо; я пил свой эль.
– Желудь был не гнилой, – заметил я.
– Да? Но дерево-то все равно выросло кривое. В этой истории нет морали. Разве что… Надо встречать морщины со смехом и весельем.
Я так и не понял, считал он меня вторым Генри Хеммингсом или нет. Впрочем, я сомневался, что Генри Хеммингс был таким же, как я; может, он просто выглядел моложе окружающих – счастливый дар или проклятие? Я не знал, известно ли Шекспиру о событиях в Эдвардстоуне. Неужели мои суффолкские злоключения пробудили в нем эти воспоминания? Однако мне послышалось в его словах дружеское предостережение.
– Итак, зачем я тебе понадобился?
Я глубоко вздохнул и сказал:
– Я знаком с двумя сестрами, Грейс и Роуз: им нужна работа. Очень нужна… Они могли бы продавать яблоки…
– Какое мне дело до торговок яблоками?
Он раздраженно покачал головой: как я посмел обременять его великий ум какой-то докучливой ерундой!
– Если больше тебе сказать нечего, оставь меня в покое.
Я вспомнил встревоженное лицо Роуз.
– Прошу прощения, сэр. Я очень обязан этим девушкам. Они пустили меня к себе, когда я остался один-одинешенек на всем белом свете. Прошу вас, сэр.
Шекспир вздохнул. Мне показалось, что я дразню медведя, и я испугался.
– А кто такая эта Роуз? Ты так ласково произносишь ее имя.
– Я ее люблю.
– Батюшки! Ты правда ее любишь?
Он указал пальцем на Эльзу и ее напарницу по «Шапке кардинала», которые обычно зазывали прохожих в таверну. Подсев к посетителю, Эльза под столом клала руку джентльмену на выпуклость в штанах и ласкала ее большим пальцем.
– Посмотри на мужчину, к которому она прилипла. Ты о такой любви толкуешь?
– Нет. Ну да. Но и о другой тоже.
Шекспир кивнул. В его глазах блеснули слезы. Возможно, от дыма.
– Я замолвлю за них словечко. Скажи этим девушкам, пусть продают здесь свои яблоки.
И они стали торговать яблоками в театре.
Все шло как по маслу, хотя всякий раз, слушая монолог Жака, я волновался. Ведь я был актером в жизни. Я постоянно носил маску. Какова будет моя следующая роль и когда мне придется ее играть? И как мне расстаться с нынешней ролью? Ведь это значило бы покинуть Роуз.
Вечером я сообщил Роуз, что они с Грейс могут работать в «Глобусе», потому что «мистер Шекспир все устроил»; мы были на седьмом небе от счастья. По пути домой я купил колоду карт. Ночь напролет мы, празднуя победу, хохотали, пели песни и ели пироги с Олд-стрит, щедрее, чем обычно, запивая их элем.
Разговор коснулся того, что Грейс очень повзрослела – прямо-таки настоящая женщина, и вдруг она с присущей ей прямотой сказала мне:
– Скоро я тебя перерасту.
И расхохоталась, потому что выпила лишнего. Она и прежде пила эль, но не четыре же кувшина кряду.
Но Роуз было не до смеха.
– Это правда. Ты ни капли не изменился.
– Это потому, что я счастлив, – неуверенно возразил я. – Живу без забот, и морщинам взяться неоткуда.
На самом деле забот у меня было хоть отбавляй, но до первой морщины мне предстояло прожить десятки лет.
В перерывах между музыкальными интерлюдиями я наблюдал за Роуз, а она, в свою очередь, высматривала меня на моей верхотуре. Что было в этом безмолвном обмене взглядами посреди переполненного театра? Магия. Тайна, известная лишь двоим.
Тем временем театральный сезон продолжался, и зрители буйствовали все больше. В день открытия сезона – в присутствии королевы и придворных – не было ни одной потасовки, а вот теперь не проходило и дня, чтобы в яме партера, где стояла чернь, не вспыхнула стычка. Однажды один из зрителей, не поделив с соседом местную проститутку, оттяпал тому ухо устричной раковиной. Я очень волновался за моих девочек: ведь они стояли внизу, а я сидел себе в безопасности наверху, дыша разреженным воздухом галереи; тем не менее все шло хорошо, они радовались тому, что продавали вчетверо больше фруктов, чем на уайтчэпелском рынке.
Но однажды свинцово-серые тучи принесли беду.
Я играл «Что тот возьмет, оленя кто убил?». Эту песню, как и прочие из постановки, я мог бы сыграть даже во сне, и уже дошел до середины, когда кое-что случилось. Сидевший на скамье гнусный вислогубый тип стянул у Грейс яблоко. Она потребовала, чтобы он заплатил за него пенс, но тот впился в яблоко зубами, отмахиваясь от Грейс, как от мухи. Плохо же он знал Грейс! Она громко закричала – слов я не разобрал, но догадывался, что она честит нахала. Другому зрителю – седому гнилозубому здоровяку в провонявшей элем одежде – это не понравилось, и он толкнул Грейс на пол. Яблоки рассыпались, перемешиваясь с песком, ореховой скорлупой и устричными раковинами. Мне тут же вспомнились разбросанные на Фэйрфилд-роуд сливы. Многие потянулись за дармовыми яблоками, началась толкотня, превратившаяся в общую свалку.
Грейс вскочила на ноги. Первый тип, яблочный вор, схватил ее и, состроив страшную рожу – что твоя горгулья, – засунул язык ей в ухо.
Я перестал играть.
Актеры внизу продолжали петь. Сидевший рядом со мной Хэл, не выпуская из рук флейты, наступил мне на ногу. За спиной у меня неодобрительно охнул Кристофер. Я заиграл снова, но тут увидел, что Роуз бросила свою корзину и ринулась сквозь партер на помощь сестре. Она подлетела к Грейс – та никак не могла отделаться от мерзавца, лизавшего ее ухо, – и тут ее поймал приятель яблочного вора; он задрал ей юбку и запустил под нее руку. Роуз отвесила ему пощечину, он дернул ее за волосы; я прямо-таки почувствовал, как ей больно; тем временем Грейс с маху двинула своего мучителя локтем в физиономию и разбила ему нос. Дальнейшего я не видел, потому что уже карабкался на дубовые перила балкона, держа лютню наперевес, как дубину. Под тысячеголосый вздох изумления я спрыгнул вниз на подмостки, угодив прямиком в Уилла Кемпа. Я оттолкнул плечом самого оторопевшего Шекспира и, сделав рывок, спрыгнул со сцены на подмогу Роуз и Грейс.
Обежав партер сбоку, я вклинился в разъяренную толпу. В меня полетели яблоки и орехи. На сцене как ни в чем не бывало шло своим чередом представление, но я сомневаюсь, что даже те, кто сидел на пятипенсовых местах, могли разобрать хоть слово: такой гвалт стоял в яме и на скамьях. Даже сидевшие на балконах зрители орали, негодовали и осыпали меня дождем всевозможной снеди.
Роуз была уже вне опасности: избавившись от наглого распутника, она бросилась на подмогу Грейс, чью шею сдавила борцовским захватом толстая мужская ручища.
Вместе с Роуз мы помогли Грейс высвободиться.
Я схватил сестер за руки и решительно сказал:
– Пошли отсюда!
Но над нами нависла новая угроза.
Мы с трудом пробирались к выходу из театра, когда путь нам преградил один из зрителей, занимавших дорогие места. Раньше я его не приметил; думаю, и он не видел меня до того, как я спрыгнул с галереи. Высокий, крепко сбитый, с редеющими прядями волос, едва прикрывавших череп, он стоял перед нами, сжимая мощные кулачищи мясника; одет он был лучше, чем при нашей последней встрече.
– Ага, – произнес Мэннинг, глядя на меня сверху вниз своим единственным здоровым глазом. – Значит, это правда. Ты в Лондоне… Сколько же лет я тебя не видел? Кажется, все было только вчера. На вид ты ни капли не изменился. Ты ведь не меняешься, верно?
Значит, это правда.
Мне никогда не узнать наверняка, делился ли Кристофер своими подозрениями на мой счет с другими людьми, помимо музыкантов. Также я мог лишь гадать, были ли мучители Роуз и Грейс частью общего заговора.
– Я гляжу, ты обзавелся друзьями.
– Ничего подобного, – возразил я в тщетной надежде отвести угрозу от Грейс и Роуз. Он оценивающе посмотрел на сбитых с толку девушек.
– Нет?
– Они мне не друзья, – твердо сказал я, а про себя решил: чем меньше он будет знать о сестрах и о моих с ними отношениях, тем лучше. – Я никогда прежде их не видел.
Я старался незаметно подмигнуть Роуз, давая ей знак уйти, но она не ушла.
– Ха, все такой же лгун. Глядите, девушки, берегитесь его, он ведь не тот, кем кажется. Он – противоестественное воплощение зла. Ведьмино отродье.
– Моя мать умерла, хоть и была ни в чем не виновата. Это твоих рук дело.
– Бог свидетель, то было ее последнее колдовство. А может, она поменяла облик. Может, она и сейчас среди нас.
Он впился взглядом в Роуз, потом в Грейс, словно пытался прочесть зашифрованный текст. У меня не было сил это терпеть. Ночной кошмар становился явью. Даже простое знакомство со мной любому грозило бедой. Само мое существование уже было проклятием. Окружавшая нас толпа стихла, но люди смотрели не на сцену, а на Мэннинга. Среди многих лиц мне бросилось в глаза одно. Имени этого человека я не знал, знал только, что он точильщик. Не раз видел, как по утрам на мосту он предлагал прохожим свои услуги.
Бледный, худой, болезненного вида, на вид лет двадцати, он неизменно был подпоясан ремнем, на котором болтались сверкающие ножи.
Я прикидывал про себя: может, схватить один из них? Но я обеспечил бы себе билет в один конец до Тайберна и петлю на шею.
Слишком поздно, решил я. Плохо, если Мэннинг поймет, что я знаком с девушками, но еще хуже, если я сбегу, оставив их в его лапах.
– Пошли отсюда! – взмолился я, обращаясь к Роуз. «…Я убью тебя ста пятьюдесятью разными способами. Потому трепещи и отступи…»
Мэннинг ухватил Грейс за волосы, и даже актеры на сцене смолкли.
– Вот эта! – заорал Мэннинг. – Сколько ей лет?
Грейс стала лягаться.
– Двадцать? Тридцать? А может, все шестьдесят. Она только с виду малолетка, но нас-то такими уловками не удивишь, верно?
Грейс с маху двинула его кулаком в пах.
– Убери лапы, ты, гнида!
Дело принимало дурной оборот. Толпа была на стороне Мэннинга. Нас схватят. Мэннинг устроит что-то вроде суда. Последуют обвинения в колдовстве и сатанизме. Из-за меня Роуз и Грейс грозит опасность. В ту минуту нас могло спасти только чудо. И оно случилось.
– А ну, убери лапы от сей юной девы!
Это был сам Шекспир, спустившийся с подмостков и вышедший из образа.
– Я – Уильям Мэннинг, я… – заартачился Мэннинг.
– А мне плевать, – отрезал Шекспир. – И актерам плевать. И всему «Глобусу» плевать. Убери лапы, освободи ее и ее друзей, не то мы прекратим спектакль.
Этого оказалось достаточно. Угроза остаться без представления была весомым аргументом. Уже в те годы массы не желали довольствоваться правосудием, они жаждали большего. Они жаждали развлечений. И Шекспир понимал это лучше всех.
Теперь весь зал насмехался над Уильямом Мэннингом. В его налившееся кровью лицо полетели устричные раковины. На лбу его вздулась синяя жила. Он разжал руку, освобождая Грейс. Мы подхватили ее и ринулись к боковой стене театра; в песке под нашими ногами хрустели обломки раковин, рыбные кости и прочий мусор. Я обернулся к сцене: вернулся на нее Шекспир? Он поймал мой взгляд и обратился к возбужденной толпе. Последние сцены представления, сказал он, посвящаются актеру, перед которым он, Шекспир, в неоплатном долгу. Они посвящаются «человеку по имени Генри Хеммингс». Я понял, что эти слова – своего рода код – адресованы мне.
Понял я и другое. Отныне путь в «Глобус» да и в Бэнксайд заказан мне навсегда.
