Хакни, окрестности Лондона, 1599
Они жили не в Боу, а дальше, в деревушке Хакни, в тесном домишке на Уэлл-лейн. Хакни в то время изобиловал фруктовыми садами и клубничными полями. По сравнению с большинством мест в Лондоне и в его окрестностях в Хакни был вполне приличный воздух, не столь насыщенный вредоносными миазмами; здешняя обстановка вообще разительно отличалась от той, что царила в Суффолке. Во-первых, раньше тут был театр. Его разобрали за несколько месяцев до моего появления, но Роуз говорила, что театр был чудесный: на его сцене играл сам Ричард Бёрбедж и выступал медведь по кличке Лорд Браун.
Уж не знаю, театр ли тому причиной, но жители Хакни придерживались более широких взглядов, чем узколобые обитатели Эдвардстоуна. Чужаков здесь не чурались. За исключением, может быть, одной особы по прозвищу Старуха Адамс. Эта плевала встречным в лицо, восклицая при этом: «Жопа!» или «Срань господня!» – но люди в ответ только смеялись. Впрочем, ею двигал не столько страх перед чужаками, сколько ненависть ко всему миру, так что ее трудно было упрекнуть в предвзятости.
Я впервые удостоился звания «срани господней» в день знакомства с Роуз и Грейс, по пути к ним домой.
– Однажды она обругала мои яблоки, – сообщила по дороге Роуз. – Грейс тогда ей показала: налетела на нее, как дикая кошка.
Их обшитый деревом и оштукатуренный домик прилепился к невысокой каменной стенке с претенциозным названием Великая Каменная стена; от него было рукой подать до скромных размеров водоема для купания лошадей, известного как Большой Конский пруд. Вышеупомянутые лошади обыкновенно находились в сарае, который назывался – ей-богу, не шучу! – Большой сарай.
Позади стоял еще один амбар – именуемый Овсяным амбаром, – а за ним на несколько акров тянулись фруктовые сады. Чуть дальше, среди буковых деревьев, скрывался каменный круг колодца. Человеку двадцать первого века все это показалось бы крайне примитивным, но я тогдашний воспринимал ровно огороженные участки земли и высаженные в плотные ряды садовые деревья как последнее слово садового искусства.
У Роуз и Грейс был договор с местным фермером-садоводом по имени мистер Шарп. Они продавали его урожай: терн, вишню, а также яблоки, сливу ренклод и крыжовник, но вырученные деньги делили не поровну – большая часть причиталась «скупердяю» мистеру Шарпу, который выращивал фрукты.
Давненько не видал я дома с таким множеством окон. Конечно, их было меньше, чем во французских домах, но по сравнению с Эдвардстоуном это было весьма передовое жилище.
– Итак, – начала Роуз, в упор глядя на меня взглядом взрослого человека, который не намерен шутить. – Как тебя зовут?
– Том, – честно ответил я и тут же испугался собственной откровенности: как бы чего не вышло. Поэтому насчет фамилии соврал – в первый, но далеко не последний раз: – Том Смит.
– И сколько же тебе лет, Том Смит?
Тут требовалось проявить осторожность. Скажи я правду – восемнадцать, – она, скорее всего, не поверила бы. А если бы поверила, кто знает, чем это обернулось бы для нее. В то же время у меня язык не поворачивался сказать «тринадцать» или «четырнадцать», как она, наверное, предположила.
– А тебе сколько?
Она рассмеялась:
– Я первая спросила.
– Мне шестнадцать.
Она и глазом не моргнула. Пожалуй, мне повезло: к тому моменту, когда мое особое состояние стало явным, я уже был высоким широкоплечим парнем с крепкой шеей.
– Глаза у тебя почти как у взрослого, – проронила она. Меня это успокоило. В Эдвардстоуне все были уверены, что я вообще перестал расти и навсегда останусь мальчишкой.
– Мне восемнадцать, – сообщила она. – А Грейс десять.
Вот и поговорили. Я не имел ничего против такой беседы. Больше я ничего не хотел им выдавать, понимая, что делать этого нельзя. Для них же будет лучше, если они не узнают о моей тайне. Меня накормили похлебкой из пастернака, хлебом и вишнями.
Улыбка Роуз была как дуновение теплого ветерка.
– Жаль, что вчера тебя с нами не было. У нас был пирог с голубятиной. Грейс мастерица ловить голубей.
Грейс показала, как она ловит голубя и сворачивает ему шею.
На миг все замолчали. Затем последовал неминуемый вопрос.
– Зачем ты сюда пришел? – спросила Роуз.
– Ты меня пригласила.
– Да не сюда. Зачем ты отправился в Лондон? Один? Бежишь? От чего?
– Да, я бежал из Суффолка. Побывала бы там разок, не спрашивала бы. Там живут одни суеверные и злобные тупицы. Понимаешь, мы родом из Франции. Мы в том стаде так и не стали своими.
– Мы?
– Мы с матерью. Пока она была жива.
– А что с ней случилось?
Я пристально посмотрел на Роуз.
– Есть вещи, о которых лучше не говорить.
Грейс глянула на мою руку, сжимавшую ложку.
– Да он дрожит.
– Он, между прочим, сидит напротив тебя, – заметила Роуз. – Обращайся прямо к нему. – Она перевела взгляд на меня: – Я не хотела тебя обидеть.
– Если в обмен за еду и ночлег нужно рассказывать о том, что даже вспоминать больно, я уж лучше буду ночевать в канаве.
Глаза Роуз вспыхнули гневом.
– В Хакни превосходные канавы, сам убедишься.
Я опустил ложку и встал.
– Что, в Суффолке шутить не принято?
– Я же сказал, что я из Франции. И мне не до шуток.
– Так ты чуть что – киснешь? Скисаешь, точно молоко.
Грейс изобразила нюхающую воздух собаку.
– От него даже несет кислятиной.
– Сядь, Том, – сурово сказала Роуз. – Идти тебе некуда. Кроме того, тебе придется здесь остаться, пока не выплатишь нам должок.
В голове у меня помутилось. Я был сбит с толку. Сказывалось напряжение последних трех изнурительных дней: долгий пеший путь и неизбывное горе. Я не сердился на сестер, наоборот, был им благодарен, но стоило мне закрыть глаза, передо мной возникали руки Мэннинга, и возвращалась нестерпимая боль.
– Не одному тебе есть о чем скорбеть на этом свете. Копить в душе обиды и горести – невеликая мудрость. Этого добра везде хватает.
– Прости меня, – сказал я.
Роуз кивнула:
– Да ладно, чего там. Ты устал. И вообще… Спать будешь в комнате мальчиков.
– Мальчиков?
Так называется комната, объяснила Роуз, в которой жили два их брата – Нэт и Роланд; оба они умерли. Нэт в двенадцать лет – от тифа, а несчастный малыш Роланд – от непонятного кашля; ему не было и года. Потом она рассказала о смерти родителей: мать умерла от родильной горячки (обычное дело в те времена), через месяц после рождения Роланда – немудрено, что младенец был таким хилым; отец – от оспы. Девушки рассказывали все это бесстрастными голосами. Однако Грейс призналась, что часто просыпается по ночам: ей все снился малыш Роланд.
– Сам видишь, – заключила Роуз, добавив соли на мою рану, – горя вокруг хватает.
Она проводила меня в отведенную мне комнатку. Там было маленькое квадратное оконце, размером примерно с портативный телевизор 1980-х годов. (В 1980 году я жил в отеле в Сан-Паулу и подолгу смотрел телевизор. Он напоминал мне то квадратное оконце в Хакни.) Обстановка в комнате была скромной, чтобы не сказать аскетичной, но на кровати с набитым соломой матрасом имелось одеяло; я был до того измотан, что эта убогая постель показалась мне желанней, чем королевское ложе под балдахином.
Я упал на кровать. Она стянула с моих ног башмаки и, уже на пороге, посмотрела на меня: от прежней материнской суровости не осталось и следа.
– Все будет хорошо, Том, – тихонько промолвила Роуз. – А пока отдыхай.
Я провалился в сон.
Очнулся я до рассвета, пробужденный собственным криком; я сидел на кровати, за окном висела громадная полная луна, меня трясло, и я задыхался. Меня захлестывал ужас.
Роуз была рядом, держала меня за руку. В дверях спальни зевала спросонья Грейс.
– Все хорошо, Том.
– Хорошо не будет никогда, – в полубреду пробормотал я.
– Не стоит верить в сны. Тем более в дурные.
Я не стал объяснять ей, что то был не сон, а воспоминание. Что я стоял перед необходимостью отречься от прежней, хорошо знакомой реальности и выдумать новую, в которой будет действовать Том Смит. Роуз велела Грейс идти спать, но сама не ушла. Она наклонилась ко мне и поцеловала, едва коснувшись губами моих губ, но в этом легком касании было что-то большее, чем желание утешить.
– Зачем ты это сделала? – спросил я.
В неверном лунном свете я видел, что она улыбается. Без тени кокетства. Просто и естественно.
– Чтобы тебе было о чем подумать.
– Такой, как ты, я еще не встречал, – признался я.
– И прекрасно. Будь у меня двойник, в чем был бы смысл моей жизни?
В ее глазах сверкнула слеза.
– Что случилось?
– На этой кровати спал Нэт. Странно как-то. Его больше нет, а на его месте ты…
Я видел, что ей больно, и на мгновение почувствовал себя эгоистом, думающим только о себе и своих невзгодах.
– Я могу перелечь. Устроюсь на полу.
Она покачала головой и улыбнулась:
– Нет, не надо.
На завтрак были ржаной хлеб и маленькая кружка эля. Грейс тоже налили эля – единственного напитка, который не грозил скорой смертью. В отличие, разумеется, от воды, – тут уж как повезет.
– Дом теперь мой, – разъяснила Роуз. – После смерти родителей арендую его я. И раз уж ты здесь поселился, изволь жить по моим правилам. Вот тебе первое: ты должен расплатиться с нами за то, что натворил. Потом будешь платить по два шиллинга в неделю. И помогать нам таскать воду.
Раз уж ты здесь поселился.
Заманчивая перспектива: я обрету место, где смогу жить сколько захочу. И этот скромный домишко – какая-никакая, а крыша над головой. Сухо, чисто, много воздуха и пахнет лавандой. Я только тут заметил пучок лаванды, торчавший в простом горшке. На случай холодов есть очаг. Домик был даже чуть просторнее, чем наш в Эдвардстоуне, – у каждого по отдельной комнате, – но содержался так же безупречно: чистота и порядок, по тем временам идеальные, и пахло в нем приятно.
И все же предложение остаться здесь надолго – если принять его за чистую монету – навело меня на грустные мысли.
Я уже тогда почувствовал, что с этой минуты в моей жизни не будет ничего постоянного.
Дело в том, что тогда я и не догадывался, что стою на пороге больших перемен. Я плохо представлял себе свое особое состояние. У него еще и названия не было – но даже если бы оно и было, я все равно его не знал. Я просто принимал его как данность. Думал, что всегда буду выглядеть подростком. Может, кому-то покажется, что я должен был этому только радоваться, но он ошибается. Мое состояние уже стало причиной смерти моей матери. Я понимал, что нельзя говорить о нем с Роуз и ее сестрой, чтобы не подвергать их опасности. В ту пору люди менялись быстро, особенно молодые – их лица делались другими чуть ли не с наступлением каждого нового времени года.
– Спасибо, – ответил я.
– И для Грейс хорошо, что ты будешь жить с нами. Она очень тоскует по братьям. Мы обе тоскуем… Но если вздумаешь бедокурить – опорочишь нас или откажешься платить за постой, – она на миг смолкла, словно глотала вишенку, – вылетишь отсюда под зад коленом.
– Прямиком в канаву?
– Ага, весь в дерьме, – пояснила Грейс, допивая свой эль.
– Извини, Том. Ее зовут Грейс, но тонкости и милосердия от нее не жди.
– Ничего, дерьмо – отличное слово, – дипломатично ответил я. – Оно бьет в самую точку.
– В нашем доме леди не водятся, – заметила Роуз.
– Я и сам не лорд. – Вряд ли стоило сообщать им, что вообще-то я принадлежу к французской аристократии.
Роуз вздохнула. Я хорошо помню ее вздохи. В них редко слышалась грусть. Скорее что-то вроде: «Так уж устроен мир, и ничего с этим не поделаешь, ну и ладно».
– Вот и прекрасно. Итак, начинаем новый день.
Они обе мне нравились. Они успокаивали мою душу, беззвучно воющую от горя.
Мне хотелось остаться у них. Но я опасался навлечь на них беду. А главное – им нельзя было интересоваться моим прошлым. Ни в коем случае.
– Мою мать сбросила лошадь, – вдруг выпалил я. – И она умерла.
– Печально, – посочувствовала Грейс.
– Да, – согласилась Роуз. – Очень печально.
– Мне это иногда снится.
Она кивнула. Возможно, у нее на языке вертелись и другие вопросы, но она предпочла их не задавать.
– Пожалуй, сегодня тебе лучше отдохнуть. Восстановить баланс телесных жидкостей в организме. Мы пойдем работать в сад, а ты оставайся дома. Завтра начнешь играть на лютне и зарабатывать деньги.
– Нет, нет, я хочу поскорее с вами расплатиться. Сегодня же начну. Ты хорошо придумала: я буду ходить по улице и играть.
– По любой улице? – спросила Грейс, которую мой план явно развеселил.
– По самой оживленной.
Роуз покачала головой:
– Тогда отправляйся в Лондон. К югу от городской стены.
Она ткнула пальцем в нужном направлении.
– Парень, играющий на лютне! Монетки посыплются дождем.
– Правда?
– Смотри-ка, солнышко вышло. Народу на улицах будет полным-полно. Надеюсь, теперь тебе будут сниться совсем другие сны.
И правда, солнце уже било в окно, освещая ее лицо и золотя ее каштановые волосы. Впервые за четыре дня моя душа – или то, что я называл своей душой, – освободилась от невыносимого мучения и озарилась новым, неизведанным чувством.
Тем временем младшая сестра Роуз, подхватив свою корзину, распахнула дверь, и в дом хлынул солнечный свет, косым прямоугольником творя на дощатом полу волшебство.
– Значит, так… – заговорил я, но умолк на полуслове. Роуз поймала мой взгляд, улыбнулась и кивнула, будто я и впрямь сказал что-то дельное.
