Я просыпаюсь раньше обычного и еду на велосипеде в единственный продуктовый магазин в городке, который работает круглосуточно. В нашем холодильнике почти не осталось еды, а у того, что есть, либо вышел срок годности, либо оно уже позеленело от плесени. До магазина километров пять; я еду туда на велосипеде и привожу домой дюжину яиц, пакет молока, тертый сыр и фрукты. Вешаю пакет с фруктами на руль. Сейчас свежих сезонных фруктов не найти, поэтому взял пару яблок и кисть красного винограда. Сойдет.

Вернувшись домой, я мою виноград и яблоки, взбиваю яйца. Добавляю к яйцам молоко и сыр, как любит отец, солю, перчу. Дом заполняется ароматами еды, но отец все равно не просыпается. Он крепко спит, и дверь в его спальню закрыта. Я роюсь в посуде, выискиваю тарелку покрасивее, не старую и не треснутую, раскладываю еду то так, то эдак: яичницу горкой, виноград. И все равно тарелка кажется мне полупустой и довольно жалкой. Конечно, надо было добавить к яичнице что-нибудь еще: тост, бублик, нарезанную колбасу. Ну и ладно! Наливаю стакан молока, жалея о том, что не купил сока. Или кофе. Или хлопьев. Подчиняясь внезапному порыву, достаю из холодильника банку «Маунтин Дью» – на всякий случай. Неизвестно, чем ей захочется запить яичницу. Поставив все на поднос, я выхожу из дому и перехожу дорогу. Отцу я тоже оставляю тарелку с завтраком.

Перл еще спит, когда я вхожу, но ее будят мои шаги. А может, запах яичницы. Она медленно, как старуха, садится на своей импровизированной постели. Потягивается, как будто у нее затекли мышцы.

– Доброе утро, – говорю я, может быть, слишком оживленно, и она хрипло отвечает:

– Доброе утро.

Голос у нее еще сонный. Я улыбаюсь.

Я рад тому, что она еще здесь.

Полночи я думал о том, как принесу ей завтрак. Гадал, будет ли она ждать меня или исчезнет к утру. Я заранее готовился к худшему, к тому, что она уйдет. Снова будет бродить по улицам городка – или, может быть, сядет на поезд «Пер Маркетт» и уедет далеко отсюда. Но вот она во плоти, бледная, растрепанная спросонок. Моя куртка по-прежнему на ней; капюшон надвинут на голову. Как только я вхожу, она пытается из него высвободиться, как будто я пришел забрать свою вещь.

– Оставь, – говорю я, и Перл вздыхает. Утром я принял душ и переоделся; на мне новая куртка из того же мягкого хлопка, такая же серая, как та, которую я дал ей, только немного другого оттенка. – Вот принес тебе завтрак. – Я ставлю поднос на пол рядом с ее импровизированной постелью. Ожидаю, что на запах еды сбегутся крысы, но их нет. В заброшенном доме тихо и пусто.

Она накалывает на вилку кусочки яичницы, а перед тем, как отправить ее в рот, дует на нее. Слышу, как у нее урчит в животе. Судя по выражению лица, яичница ей нравится; а может быть, она так изголодалась, что готова есть все, что угодно, и нахваливать.

– Как хорошо! – говорит она, и на ее хорошеньком личике появляется другое выражение: удивления и благодарности, а может быть, даже доверия, потому что она продолжает: – Обычно никто не делает мне ничего хорошего. – Я молчу, не зная, что ей ответить, и она продолжает: – Знаешь, и тебе совсем не обязательно это делать.

Я отвечаю, что знаю. Но сердце наполняется теплом, хотя в заброшенном доме по-прежнему холодно.

– Если хочешь, принесу еще, – говорю я, воспользовавшись тем, что Перл ест. Она смотрит на меня, и я говорю, чтобы она не останавливалась. – Не жди меня, – продолжаю я. – Я скоро вернусь.

И я снова вылезаю в окно с тыльной стороны дома.

На заднем дворе в густых зарослях, которые когда-то были симпатичным садом, я попадаю в кусты, которые не мешало бы подстричь. Кусты проникают и в дом; ветки заползли даже под алюминиевый сайдинг, поэтому его листы отваливается от дома. На лужайке стоят пеньки мертвых деревьев; они постепенно разрушаются под действием грибков и бактерий. Но мое внимание привлекает другое: качели из шины, которая свисает со старого дуба на веревке. Я подхожу к качелям и легонько дергаю, а потом смотрю, как они качаются туда-сюда в сером ноябрьском воздухе. Я слышу, как воображаемые дети кричат от радости: «Уиии!» Они просят: «Еще, еще!» Когда-то они здесь жили, но теперь их нет.

Быстро бегу в наш гараж, чтобы взять то, что мне нужно. На улице тихо и пустынно; в такой ранний час все еще спят.

Зато я почти не спал ночью. Мне не давали покоя мысли о том, что Перл лежит на голом полу и умирает от холода. Тогда я вспомнил, что в нашем гараже есть керосиновый нагреватель и полупустая канистра с керосином – отец держит ее на тот случай, когда в городке отключат электричество; такое иногда бывает во время сильных снегопадов и метелей. Нам нужно как-то согреваться, когда снег заваливает нас с головой. Отец купил нагреватель лет десять или пятнадцать тому назад, и он не раз нас выручал. Много лет назад он не позволил бы мне прикасаться к нему – сказал бы, что это слишком опасно. Сейчас же все наоборот: я близко не подпускаю его к нагревателю.

С трудом тащу неудобный, тяжелый нагреватель в заброшенный дом. Перл сидит на полу с тарелкой на коленях. Она съела почти все, и я уже вижу, что она насытилась; может быть, даже довольна.

– Что это? – спрашивает она, увидев меня.

Я рассказываю про нагреватель, заливаю внутрь горючее, подкручиваю фитиль. Потом зажигаю горелку. Оранжевый язычок пламени освещает комнату, и на лице Перл появляется солнечное выражение, которого я раньше не видел.

Она улыбается. Я еще подкручиваю фитиль и говорю, хотя и думаю, что это излишне:

– Такие нагреватели – вещь опасная. Их нельзя оставлять без присмотра и обязательно нужно тушить перед уходом. – Я пожимаю плечами. Не хочу, чтобы она чувствовала себя дурочкой, поэтому добавляю: – Но ты это наверняка и так знаешь.

Привычка – вторая натура; отец все время напоминал мне, чтобы я не забыл выключить плиту, закрыть парадную дверь, спустить воду в туалете.

Вместо того чтобы сказать что-нибудь о нагревателе, она вдруг говорит:

– Мне нравится твое ожерелье. – И мои руки механически взлетают к ожерелью из акульих зубов, которое много лет назад сделала мне Ингрид.

– Спасибо. – Я вижу, какие у нее глаза – светло-карие, как янтарь.

– От девушки? – прямо спрашивает она, и я не сомневаюсь, что лицо у меня делается таким же красным, как пламя нагревателя.

Я качаю головой и сажусь на пол.

– Подарок друга, – отвечаю я, хотя мне хочется рассказать ей больше, рассказать о Ли Форни и о том, что у меня на самом деле не было никаких девушек. «Для силы и защиты», – сказала Ингрид, когда много лет назад подарила ожерелье. Тогда я только начал работать на Придди, чтобы поддержать отца. Она подарила мне ожерелье, потому что жалела меня, как, впрочем, и многие другие жители нашего городка. Мать меня бросила, а отец пьяница. Ну и жизнь!

Я провожу пальцами по кончику акульего зуба и, глядя в глаза Перл, думаю: может быть, в конце концов, ожерелье все-таки работает. Конечно, вслух я ничего не говорю. Оставляю все недосказанным: просто «друг». В комнате делается тихо.

Я о многом хочу ее расспросить: для начала как ее зовут и что она здесь делает – в нашем городке, в этом доме. Открываю рот, но не успеваю произнести ни слова. Она начинает расспрашивать меня обо мне.

– Ты живешь в доме напротив, – говорит она, и тут я понимаю: она наблюдала за мной. У нас на кухне горит яркий свет; конечно, ей было отлично видно, как мы с отцом сидим за столом. Может быть, ей известно обо мне больше, чем мне казалось.

– Да, – отвечаю я.

– С родителями? – спрашивает она, и я сначала отвечаю:

– Да, – а потом уточняю: – Нет, только с отцом. Не поймите меня неправильно, отца я люблю. Просто ответить на ее вопрос сложнее, чем кажется.

– Братьев и сестер нет? – спрашивает она, и я качаю головой. – Где твоя мать? – спрашивает Перл.

И хотя в голову приходит множество легких, ложных ответов – она умерла, или лежит в больнице в коматозном состоянии после черепно-мозговой травмы, или сидит в тюрьме за наркоторговлю и убийство – я говорю правду:

– Она ушла. – Я тянусь за забытой виноградиной на тарелке Перл, кладу ее в рот, чтобы больше не нужно было ничего говорить.

Я немногое помню о маме, и все же что-то помню. Воспоминания не очень веселые. Я стою рядом с ее кроватью после того, как мне приснился страшный сон. Я плачу. Не хнычу, как часто хнычут дети, а плачу от страха. Боюсь чудовища, которое спряталось под моей кроватью. Я прошу маму прогнать его. Мама долго притворяется, что спит. Наконец она садится и велит мне возвращаться к себе в комнату. «Алекс, сейчас ночь». Несмотря на то что мне пять лет, я понимаю, что в ее голосе нет ни сочувствия, ни любви. Она холодна как камень. Я говорю ей, что боюсь, но она с головой укрывается одеялом, отворачивается и притворяется, будто не слышит меня. Отец работает в ночную смену; его нет дома. Я тычу пальцем в одеяло и прошу ее пойти со мной. Она отталкивает меня. Она не встает, и через какое-то время я сдаюсь. Но к себе в комнату не иду. Я не хочу спать с чудовищами. Сплю на полу в коридоре. Утром, еще сонная, с полуоткрытыми глазами, она наступает на меня. Когда я плачу, снова на меня орет.

Во всем виноват я.

Материнство порядком ее напугало. Она не хотела становиться матерью. Думаю, она вообще боялась любой привязанности. Мать редко улыбалась, а ее нечастые объятия были напряженными и тревожными. Она обнимала меня словно через силу. Как будто ей было больно меня обнимать. Вот то немногое, что я помню из раннего детства, – как она отпихивала меня, когда я пытался обхватить ее за коленки или за талию – куда дотягивался – или ходил за ней хвостом, протягивая к ней руки. Я вечно просил, чтобы она еще разок обняла меня, и она начинала злиться.

«Уходи, Алекс! Оставь меня в покое. Не трогай меня».

И вот еще одно воспоминание. Мать босиком идет по ковру – ступни у нее очень маленькие – а меня отгоняет, как муху. «Алекс! – говорила она, бывало, на грани истерики, но ей все же удавалось не сорваться. – Я же велела тебе уходить. Не трогай меня».

– Куда ушла? – спрашивает Перл, и я просто отвечаю:

– Прочь, – потому что, откровенно говоря, понятия не имею, куда ушла моя мать, и стараюсь не думать об этом, о том, что у нее может быть другая семья – другой муж, другой ребенок.

– Тяжело, – замечает она, отодвигая от себя тарелку. – Иногда люди бывают такими эгоистами, тебе не кажется?

Я киваю: да, кажется.

Потом, непонятно почему, набираюсь храбрости и спрашиваю:

– Что ты здесь делаешь?

Она снова улыбается своей лукавой улыбкой и отвечает:

– Алекс, я могла бы тебе рассказать. Но тогда мне придется тебя убить.

И мы смеемся, и, хотя смех сдержанный, подавленный, я вдруг понимаю, как мне приятно. Давно уже я не смеялся. Слишком давно. Здесь, в заброшенном доме, все звуки гулкие; они эхом отдаются от старых стен и снова попадают в уши. Я уже и забыл, как хорошо смеяться. Когда люди смеются, они счастливы.

Я уже забыл, что значит быть счастливым.

А еще я замечаю, что у нее красивая и милая улыбка. Маленьких белых ровных зубов почти не видно из-за губ. Подозреваю, что она тоже давно не улыбалась и не смеялась. Во всяком случае, не смеялась по-настоящему, от души.

– Хочешь правду? – спрашивает Перл, обрывая смех, и вдруг бесстрашно протягивает руку – нас разделяет совсем небольшое пространство – и проводит кончиками пальцев по моему акульему зубу. Я невольно напрягаюсь, кровь стынет в жилах. Мне трудно дышать. – Я здесь проездом, – говорит она, хотя, судя по выражению ее глаз, я догадываюсь, что дело не так просто, и мои мысли снова возвращаются к одному-единственному человеку: доктору Джошуа Джайлсу. Во мне вскипает ревность, и я понимаю: у меня появилась лишняя причина не любить этого типа.

Перл приехала ради него, хотя я больше всего на свете желаю, чтобы она приехала ради меня.

Интересно, что означают ее слова «Я здесь проездом»? Решаю, что она просто плывет по течению, перебирается из одного маленького городка в другой. Интересно, есть ли у нее где-нибудь семья, друзья – может быть, парень, который скучает по ней. Может быть, ее ищут. Человек, который думает о ней так же, как сейчас думаю о ней я.

– Ты надолго? – спрашиваю я. – Скоро уедешь?

– Я не тороплюсь. – Она пожимает плечами, и я гадаю, что это значит. Сколько она здесь пробудет: день, неделю, год? Очень хочется ее спросить. Я хочу точно знать, в какой день я приду в заброшенный дом и не найду ее здесь. Завтра? В пятницу? На следующей неделе? Попрощается ли она, прежде чем уехать? Попросит ли она меня поехать с ней, последовать за ней в ее путешествии? Сомнительно, и все же… Помечтать-то можно.

Ни о чем таком я ее, конечно, не спрашиваю. Вместо вопросов вожусь с нагревателем, чтобы не смотреть в ее красивые глаза.

Сегодня я надолго не задерживаюсь: не могу. Смотрю на свои дешевые часы. Неужели уже так поздно? Скоро мне нужно быть на работе. Еще один день убирать со столов за ту минимальную плату, которую выделяет мне Придди.

– Не забудь выключить нагреватель перед уходом, – напоминаю я, когда ее рука падает с моего ожерелья, и Перл отвечает, что не забудет. Я киваю и говорю, что мне пора. Перед тем как уйти, я в последний раз смотрю на нее через плечо.