Походка у него характерная, приметная. Шаги короткие, вес тела больше приходится на пятки, чем на носки или на всю ступню. Это почти незаметно, только я все вижу, потому что иду за доктором Джайлсом, держась шагах в двадцати позади и стараясь, чтобы он меня не заметил. Возможно, у меня тоже необычная походка: я осторожно крадусь по улице, прячась за высокими, толстыми дубами всякий раз, как он замедляет шаг или даже вздыхает. В руке сжимаю мобильник, готовый притвориться, будто с кем-то разговариваю, если он вдруг обернется и увидит меня. На всякий случай я отключил в телефоне звук.

Обычно доктор Джайлс не ходит домой пешком. Он и сегодня должен был поехать на машине. Его практичный седан припаркован на дорожке рядом с синим домиком, где у него приемная. Хотя многие люди в нашем городке ходят пешком или ездят на велосипедах, даже когда температура падает почти до нуля, доктор Джайлс предпочитает автомобиль. Что же случилось сегодня? Оказывается, у его седана спустило колесо. Точнее, на его машине проколота покрышка. Стоя на другой стороне улицы, я смотрел, как он проводит пальцами по месту прокола, как в ужасе смотрит на спущенное колесо. Наверное, воздух выходил из камеры медленно, постепенно после того, как он напоролся на гвоздь или на камень. А может быть, колесо прокололи специально. Кто знает?

Вот почему он оставил машину рядом с приемной, а сам пошел домой пешком.

Доктор Джошуа Джайлс симпатичный. Если я назову его уродом, то совру. Нет, я не интересуюсь мужчинами, но он в самом деле симпатичный. Он симпатичный мужик и, похоже, знает об этом. Вот что хуже всего. Вот что меня прямо бесит. Он высокий, под метр девяносто. Темные волосы и глаза – такие типы, насколько мне известно, нравятся женщинам. На нем модные большие очки в тяжелой черной оправе, которые прячут его добрые глаза. Интересно, он по-настоящему добрый или такому выражению учат в школе мозгоправов? Надо, чтобы у психотерапевта были добрые глаза. Сочувственная улыбка. Интересно, учат ли их размеренно и ритмично кивать? Учат ли крепкому рукопожатию? По-моему, все их приемы – просто обман.

В отличие от меня он одевается безукоризненно. На мне потертые джинсы, толстовка стального цвета с растянутой резинкой и без шнурка. На докторе Джайлсе модные мягкие брюки оливкового цвета, которые приличествуют мужчинам солидного возраста. Не таким, как мой отец, а как другие отцы. Мужчины, у которых есть работа. Понятия не имею, что у него под черным плащом, но думаю, тоже что-нибудь классное. На запястье покачивается кожаная сумочка; он направляется в ту часть городка, где обитают богачи. Они живут в старых, но отлично отремонтированных домах – коттеджах в тюдоровском стиле или огромных особняках первых поселенцев. Такие нам с отцом не по карману. Все знают, где живут богачи; они прячутся за декоративными металлическими оградами и аккуратно подстриженными газонами. От Главной улицы ходу туда с полкилометра в противоположную сторону от моего дома. Богатые дома стоят на невысоком холме, откуда открывается вид на озеро Мичиган и на центр городка.

К тому времени, как мы добираемся до места, уже совсем темнеет. Мимо нас проезжают машины; их водители и пассажиры возвращаются домой с работы. Фары освещают им путь. Я вздрагиваю, когда слышу звонок мобильника – не моего, а доктора Джайлса – и застываю на месте, как бурундук, стою совершенно неподвижно. Дует пронизывающий ветер; он пробирает до костей, до самых внутренностей.

– Алло, – говорит доктор Джайлс, остановившись. Голос у него мягкий; он говорит своему собеседнику, что скоро придет домой. Его задержали на работе; он припозднился. О проколотой шине не упоминает. На пустой ночной улице его голос делается гулким; он отдается от асфальта и деревьев. Доктор то и дело вставляет «дорогая» и «милая». Значит, ему звонит жена. Потом они прощаются, и он нажимает отбой.

Он идет быстро, и его шаги слышны на весь квартал. Я тоже иду быстро, хотя и бесшумно.

Доктор спотыкается, попав ногой в выбоину на узкой улице. Я снова замираю. В какой-то миг он останавливается и оборачивается, как будто знает, что за ним следят, и я спешу спрятаться за припаркованной машиной, чувствуя себя полным идиотом. И все же я прячусь, жду, затаив дыхание. Постояв какое-то время, мозгоправ идет дальше.

Когда доктор Джайлс толкает скрипучую калитку в металлической ограде и направляется к дому по длинной дорожке, я слежу за ним с противоположной стороны улицы. Сижу за припаркованной машиной, старым черным «ниссаном», который выглядит на такой улице неуместно. Понятия не имею, что я собирался сделать или увидеть и почему пошел за ним следом. Что я надеялся у него узнать? Понятия не имею. Но по крайней мере, теперь мне известно, что он живет: в коттедже, который мог бы стоять в каком-нибудь английском селе, а не здесь, в невзрачном городке на озере Мичиган.

Он толкает сводчатую дверь; жена встречает его на пороге. Они обнимаются и целуются – привычно, как все супруги, прожившие вместе не один год. Они привыкли к губам, рукам, точно знают, сколько у них есть времени до тех пор, пока не выбегут дети. Они появляется, словно услышали мои мысли; малыши встают на цыпочки и тянут руки, просят, чтобы их подняли. Доктор Джайлс поднимает их на руки по очереди, сначала старшего, потом младшую. Совершенно чуждая для меня сцена. Я такого не понимаю. Не знаю. Для меня это так же необычно, как иностранный язык. Образ счастливой семьи, ячейки общества – мама, папа, двое детей… Скорее всего, у них и собака имеется. По сравнению с моей семьей это как белое и черное. Полная противоположность.

Мое детство было совершенно другим.

Мать и отец никогда не ссорились; по-моему, их погубило молчание. Бывало, они целыми днями сидели дома, дышали одним и тем же воздухом, вдыхали кислород и выдыхали углекислый газ, но друг с другом не разговаривали, а просто молча передвигались, как будто оба находились в прозрачных воздушных шарах. В одном мама, в другом папа, в третьем я. Правда, в отличие от доктора Джайлса и его жены, вряд ли мои родители любили друг друга. Точнее, один-то любил и любит до сих пор, а другая…

Жена у доктора Джайлса хорошенькая, но она похожа на куклу, что мне не очень нравится. Даже издали я вижу, что она слишком густо накрашена, и в ее льняных волосах слишком много лака. Вряд ли она капризная, как примадонна, больше похожа на дамочку, которая изо всех сил старается хорошо выглядеть, когда муж приходит домой с работы. Что, может быть, и неплохо.

Она прижимается к нему, его руки обнимают ее за талию, она кладет свои ему на плечи, и на долю секунды мне кажется, что они сейчас станцуют на радость всем окружающим.

Я не слышу детей, но вижу их. Они улыбаются во весь рот, хихикают, глядя, как обнимаются родители. Почему-то их радость меня бесит. Догадываюсь, что все дело в зависти. Я им завидую.

Они понятия не имеют, что я за ними наблюдаю. Если бы они знали, интересно, чтобы подумали? Но нет, вряд ли они меня видят. И все же с меня хватит. Больше не хочу на это смотреть.

Я оборачиваюсь и вдруг слышу какие-то звуки – мяуканье, блеянье, плач, точно не знаю. Звуки доносятся сзади, из-за деревьев.

– Эй! – шепчу я, но не слышу ответа. Только шорох листьев. – Здесь есть кто-нибудь?

Страх подкрадывается ко мне, сердце бешено колотится, кружится голова. На улице темно, тьма почти кромешная, свет из дома доктора не доходит до ограды. Снова дует ветер, и я вздрагиваю, меня пробирает дрожь от кончиков пальцев до макушки.

Кто здесь? Что здесь? Я никого не вижу. Вижу только дома и деревья, дома и деревья. Мимо проезжает машина; фары освещают сцену. Я вглядываюсь в удаляющиеся лучи, но по-прежнему ничего не вижу.

И вот опять – как будто тихий плач.

– Эй!

Ничего.

«Это белка, – внушаю я себе. – Или бурундук, или барсук. А может, птица в гнезде на дереве. Мусор на улице. Коршун, сова. Последние сверчки, которых еще не прикончил холод, поют свою песенку».

Но хотя все мои доводы кажутся разумными, меня охватывает странное чувство, будто я не один.

Уходя, я все отчетливее понимаю: рядом со мной кто-то есть; он следует за мной по пятам, шаг за шагом.