Ночной звонок, возьми трубку
Он понятия не имел, с чего вдруг в его памяти всплыло это старое стихотворение, но почему-то оно вспомнилось:
Представь, нет, ты только представь,
Что провода, разбежавшиеся по миру на черных ногах телефонных столбов,
Заполнились миллиардами слов, которые текли по ним
Еженощно все ночи напролет —
и сохранили смысл
И форму всего сказанного.
Он остановился. Что же там дальше? Ах да…
Затем в ночи они слагают
Философическую мозаику из этих крошек,
Расставляя слова наугад,
Как отсталый ребенок.
Он снова остановился. Чем же все это кончалось? Погоди…
Так безмозглое чудовище —
Скопленье гласных и согласных —
Творит мистерию дурных советов,
Пропуская сквозь себя шепот и сердца стук
По одной невнятице зараз.
И однажды ночью раздается резкий звонок,
Кто-то садится, поднимает трубку
И слышит Голос Святого Духа,
Канувшего в беспредельность туманностей.
Это чудовище на проводе
С наслаждением хрипит,
Погружаясь в безумную бескрайность времени,
Спрашивает: «Чего?» или «Черт-те чего?».
Он вздохнул и закончил:
Какой ответ найдешь ты
Тупой жестокой твари,
Заблудшей Электрической скотине?
Он сидел молча.
Восьмидесятилетний старик. Сидел в пустой комнате в пустом доме на пустой улице в пустом городе на пустой планете Марс.
Сидел, как сидел уже пятьдесят лет в ожидании.
На столе перед ним стоял телефон, который не звонил уже очень, очень долго.
А сейчас его трясло от каких-то тайных предчувствий. Возможно, этот трепет и вызвал в памяти стихи.
Его ноздри раздулись. Глаза широко раскрылись. Телефон чуть слышно брякнул. Он подался вперед, не сводя глаз с аппарата. Телефон… зазвонил.
Он вскочил так резко, что кресло опрокинулось. Он выкрикнул:
– Нет!
Телефон снова зазвонил.
– Нет!
Он захотел протянуть руку, он протянул руку и сшиб трубку с телефона. Она упала из гнезда одновременно с началом третьего звонка.
– Нет… о нет, нет, – чуть слышно проговорил он, прижав ладони к груди, покачивая головой; трубка валялась у него под ногами. – Это невозможно… невозможно…
В конце концов, он ведь был один в пустой комнате в пустом доме в пустом городе на планете Марс, где не было ни одной живой души, кроме него самого, короля без подданных…
И все же…
– …Бартон…
Кто-то назвал его имя.
Нет. Просто что-то жужжало и свиристело, как сверчки и цикады в далекой пустыне.
«Бартон? – подумал он. – Но… но это же я!»
Он так давно не слышал, чтобы кто-то произносил его имя, что напрочь забыл его звучание. Он был не из любителей обращаться по имени к самому себе. Он никогда…
– Бартон, – произнес телефон. – Бартон, Бартон, Бартон.
– Заткнись! – выкрикнул он.
Пнув трубку, он, тяжело дыша и обливаясь потом, нагнулся, поднял ее и положил на рычаг.
Не успел он выпрямиться, как проклятая штуковина зазвонила снова.
На этот раз он обхватил трубку ладонью, стиснул так, будто хотел заглушить звук, но, увидев, что костяшки пальцев побелели от напряжения, заставил себя ослабить хватку и поднес трубку к уху.
– Бартон, – произнес голос из-за миллиарда миль.
Он выждал три удара сердца и ответил:
– Бартон слушает.
– Ну-ну, – сказал голос, до которого теперь оставалось не больше миллиона миль. – Знаешь, кто это говорит?
– Христос! – воскликнул старик. – Первый телефонный звонок ко мне за полжизни, а мы тут в игрушки играем.
– Извини. Очень глупо с моей стороны. Конечно, ты не мог распознать свой собственный голос по телефону. Никто не узнаёт. Мы все привыкли слышать свой голос искаженным при прохождении через кости головы. Бартон, это говорит Бартон.
– Что?
– А кто, по-твоему, это может быть? – осведомился голос. – Капитан ракеты? Неужели ты надеешься, что кто-нибудь явится сюда, чтобы спасти тебя?
– Нет.
– Какой сегодня день и год?
– 20 июля 2097 года.
– Помилуй Господи. Пятьдесят лет! И ты так и сидишь здесь все это время и ждешь прибытия ракеты с Земли?
Старик кивнул.
– Ну, старина, теперь ты узнаешь меня?
– Да. – Он содрогнулся всем телом. – Я вспомнил. Мы одно и то же. Я Эмиль Бартон, и ты Эмиль Бартон.
– С одним отличием. Тебе восемьдесят, а мне всего двадцать. Еще вся жизнь впереди!
Старик засмеялся было, но тут же расплакался. Он сидел, держа телефон пальцами, как заблудившийся мальчишка-дурачок. Не следовало продолжать этот немыслимый разговор, и все же он не прерывал его. Совладав с собой, он поднес трубку поближе ко рту и сказал:
– Эй, послушай! Боже, если бы я только мог предупредить тебя! Но разве это возможно? Ты ведь всего-навсего голос. Если бы в моих силах было показать тебе, насколько одиноки все эти годы. Решись, покончи с собой! Не затягивай! Если бы ты только знал, каково превратиться из того, кто ты есть, в то, что я представляю собой сегодня, здесь, сейчас, на этом конце…
– Это невозможно! – Где-то вдали голос юного Бартона раскатился смехом. – Я не в состоянии даже сказать, ответил ты на этот звонок или нет. Все сплошная механика. Ты разговариваешь с записью. Сейчас 2037 год. Шестьдесят лет в глубь твоего прошлого. Сегодня на Земле началась атомная война. Все колонисты улетели с Марса на ракетах. Меня забыли!
– Я помню, – прошептал старик.
– Один на Марсе, – веселился молодой голос. – Месяц, год – какая разница? Здесь полно еды и книг. В свободное время я составлял библиотеку записей из десяти тысяч слов и ответов на них, подключал ее к телефонным сетям. Чтобы через несколько месяцев позвонить и мне было бы с кем поговорить.
– Да.
– И через шестьдесят лет моя собственная запись позвонит мне. Я ведь и подумать не мог, что пробуду на Марсе так долго; это ведь была всего лишь хитроумная ироническая затея, нацеленная исключительно на то, чтобы убить время. Бартон, это правда ты? Это правда я?
Из глаз старика покатились слезы.
– Да.
– Я создал тысячи Бартонов, записал пленки, готовые к любым вопросам, и разместил их в тысяче марсианских городов. Пока я ждал возвращения ракет, на Марсе образовалась целая армия Бартонов.
– Глупец. – Старик устало помотал головой. – Ты ждал шестьдесят лет. Состарился в ожидании, в полном одиночестве. А теперь превратился в меня и все так же одинок в пустом городе.
– Не ожидай от меня сочувствия. Ты все равно что незнакомец, приехавший из другой страны. С чего мне грустить? Я жив, пока делаю эти записи. Ты жив, когда слушаешь их. Мы оба непостижимы друг для друга. Ни ты, ни я не можем предупредить один другого, хотя оба отвечаем друг другу – один автоматически, а другой тепло и человечно. Я человек из сейчас. Ты человек из потом. Это безумие. Я не могу плакать, потому что, не зная будущего, способен быть только оптимистом. Эти спрятанные звукозаписи могут откликаться лишь на ограниченное число твоих реплик. К чему заставлять мертвеца скорбеть?
– Перестань! – крикнул старик. Он ощутил знакомый приступ боли. На него нахлынули тошнота и чернота. – О Боже, ты был бессердечен. Убирайся!
– Разве «был», а, старина? Я есть. Покуда пленки перематываются, покуда моторы и невидимые электронные глаза читают, выбирают и преобразовывают слова, чтобы отправить их к тебе, я буду молодым и жестоким. Ты умрешь, а я еще долго буду оставаться молодым и жестоким. Пока.
– Подожди! – воскликнул старик.
Щелчок.
Бартон долго сидел, держа в руке умолкшую телефонную трубку и ощущая сильную боль в сердце.
Каким же это было безумием. Каким же вдохновенным глупцом он был в молодости, в первые годы своего уединения, когда настраивал телефонные мозги, электронные схемы, записи, устанавливал реле времени для различных звонков.
Телефон звонит.
– С добрым утром, Бартон. Это Бартон. Семь утра. Проснись и пой!
Снова!
– Бартон? Это Бартон говорит. Тебе нужно к полудню быть в Марс-тауне. Устанавливать телефонные мозги. Считай, что я напомнил тебе.
– Спасибо.
Звонок!
– Бартон? Это Бартон. Не желаешь составить мне компанию за ленчем? В «Рокет-инн»?
– Отлично.
– До встречи. Пока!
Дррррррррр!
– Б., это вы? Рад приветствовать. Выше голову, и все такое. Завтра за нами прилетит спасательная ракета.
– Да, завтра, завтра, завтра, завтра.
Щелк.
Но годы развеялись дымом. Бартон отключил голоса своих остроумных телефонов и их находчивые реплики. Они должны были пробудиться лишь после того, как ему сравняется восемьдесят, если он будет жив к тому времени. И вот сегодня телефон зазвонил, и прошлое, громко шепча, напоминая, дыхнуло ему в ухо.
Телефон!
Пусть звонит.
Звонок!
«Все равно ведь здесь нет больше ни души», – подумал он.
Трезвон!
Это же все равно что говорить с самим собой, подумал он. Все равно, да не совсем. О Боже, совсем не все равно.
Он почувствовал, что его рука подняла трубку.
– Привет, старый Бартон, это молодой Бартон. Мне сегодня исполнился двадцать один год! За минувший год я поселил говорящие мозги еще в двух сотнях городов. Я заселил Марс Бартонами!
– Да. – Старик помнил, как шестьдесят лет назад ночами, счастливо посвистывая, разъезжал по голубым холмам и железным долинам в машине, набитой всякой электроникой. Еще один телефон, еще одна станция. Хоть чем-то заняться. Чем-нибудь толковым, чудесным, печальным. Спрятанные голоса. Спрятанные, спрятанные. В те молодые годы, когда и смерть не смерть, и время не время, а старость всего лишь слабое эхо, доносящееся из глубокой пещеры предстоящих лет. Тот юный идиот, тот дурачок-садист вовсе не думал о том, что когда-нибудь его посев даст урожай.
– Прошлой ночью, – сказал Бартон двадцати одного года от роду, – я сидел один в кинотеатре пустого города. Я поставил старый фильм с Лорелом и Харди. Боже, я просто ухохотался.
– Да.
– И тут меня осенило. Я тысячу раз записал свой голос на одну пленку. Если воспроизводить ее в городе, получается звук как от тысячи человек. Приятный шум, шум толпы. Я добился такого эффекта, что в городе хлопали двери, пели дети, играли музыкальные шкатулки, били часы. Если не смотреть в окно, а только слушать – просто замечательно. Но стоит посмотреть, как иллюзия разрушается. Наверно, я начал ощущать одиночество.
– Это был первый знак, – вставил старик.
– Что?
– Ты впервые признал, что одинок.
– Я экспериментировал с запахами. Я шел по пустым улицам, а из домов пахло беконом, яичницей, ветчиной, котлетами. Все это делали спрятанные машины.
– Безумие.
– Самозащита!
– Я устал. – Старик резким движением положил трубку. Это уже чересчур. Прошлое действовало ему на нервы.
Пошатываясь на ходу, он спустился по винтовой лестнице и вышел на улицу.
В городе было темно. Там больше не горели красные неоновые вывески, не играла музыка, не тянуло кухонными запахами. Он давным-давно отказался от самообмана механизированной ложью. Слышишь?! Неужели шаги? Принюхайся! Это же клубничный пирог! Он отказался от всех этих глупостей.
Он направился к каналу, где звезды отражались в лениво колеблющейся воде.
Под водой, рядами, словно замершие рыбьи косяки, покоилось кибернетическое население Марса, роботы, которых он строил несколько лет, а потом, внезапно осознав глубокую неадекватность своего поведения, приказал им: «Шагом марш! Раз, два, три!» – в глубокий канал, где они и утонули, пуская пузыри, как множество пустых бутылок. Он истребил их без малейшей жалости.
В коттедже с темными окнами слабо зазвонил телефон.
Он пошел дальше. Телефон умолк.
И тут же телефон зазвонил в другом коттедже, словно знал, куда он направляется. Старик побежал. Звон стих позади… чтобы послышаться из соседнего дома, потом из другого, следующего, следующего!.. Старик прибавил шагу. Еще один звонок!
– Ладно, – прохрипел он, изнемогая. – Иду!
– Привет, Бартон.
– Чего ты хочешь?
– Мне одиноко. Я живу лишь тогда, когда говорю. Значит, я должен говорить. Ты не сможешь заставить меня умолкнуть навсегда.
– Отвяжись от меня, – в ужасе сказал старик. – О, мое сердце!
– Это двадцатичетырехлетний Бартон. Прошла еще пара лет. Ожидание. Одиночество чуть сильнее. Я читал «Войну и мир», пил шерри и ходил по ресторанам, где сам был и посетителем, и официантом, и поваром. Вчера вечером я был кинозвездой в «Тиволи» – Эмиль Бартон исполняет все роли в «Бесплодных усилиях любви»; часть из них в париках!
– Перестань звонить мне, а не то я убью тебя!
– Как же ты меня убьешь? Сначала найди меня!
– Найду!
– Ты же забыл, где прятал меня. Я везде: в коробках, домах, проводах, вышках, подвалах! Ищи! И как ты это назовешь? Телефоноцид? Самоубийство? Может быть, ты завидуешь? Завидуешь мне, которому только двадцать четыре года, ясноглазому, сильному, молодому. Ладно, старик, пусть будет война! Между нами. Между мною! Целый полк нас, всех возрастов, против тебя, одного настоящего. Валяй, объявляй войну!
– Я убью тебя!
Щелчок. Тишина.
Он выбросил телефон в окно.
Прохладной полуночной порой по глубоким ложбинам катился автомобиль. На полу под ногами Бартона лежали револьверы, ружья, динамит. В его тонких усталых костях отдавался рокот мотора.
«Я найду их, – думал он, – и уничтожу всех до одного. Господи, как же он может так поступать со мною?»
Он остановил машину. Под припозднившейся луной лежал незнакомый город. Воздух был неподвижен.
Он сжимал ружье холодными руками и разглядывал столбы, башни, коробки. Где же прячется голос этого города? В этой вышке? Или вон в той? Столько лет прошло. Он крутил головой, пристально глядя то туда, то сюда, во все стороны.
Поднял ружье.
Вышки повалилась от первого же выстрела.
«Все, – думал он. – Нужно снести все вышки этого города. Какие именно, я не помню. Слишком давно это было».
Автомобиль катился по тихим улицам.
Телефонный звонок.
Он посмотрел на заброшенную аптеку.
Телефон.
Выстрелом из пистолета он прострелил замок и вошел.
Щелк.
– Эй, Бартон? Просто чтобы предупредить… Не пытайся посшибать все башни и взорвать все на свете. Сам себе глотку перережешь. Пожалуй, все…
Щелк.
Он медленно вышел из телефонной будки и пошел по улице, прислушиваясь к жужжанию телефонных вышек высоко над головой – целых и невредимых. Некоторое время он глядел на них, а потом понял.
Вышки, и впрямь, нельзя уничтожать. Предположим, с Земли прилетит ракета – немыслимо, конечно, но допустим, что она все же прилетит этой ночью, завтра, через неделю? И приземлится на другой стороне планеты, возьмется за телефон, чтобы позвонить Бартону, и обнаружит, что сеть не действует?..
Бартон выронил ружье.
– Ракета не прилетит, – негромко сказал он, убеждая себя, – Я стар. Слишком поздно.
А если прилетит, а ты так и не узнаешь об этом? Нет, телефонные линии придется сохранить.
Телефон снова зазвенел.
Он глухо застонал. Он поплелся обратно в аптеку и поднял трубку.
– Алло! – Незнакомый голос.
– Прошу вас, – сказал старик, – не приставайте ко мне.
– Кто это, кто это? Кто вы такой? Кто это говорит? – удивленно вскричал голос.
– Погодите минутку. – Старика шатнуло. – Я Эмиль Бартон, а вы кто?
– Я капитан Рокуэлл, ракета «Аполлон-48». Только что прибыли с Земли.
– Нет, нет, нет.
– Мистер Бартон, вы слушаете?
– Нет, нет, не может быть.
– Где вы находитесь?
– Вы лжете! – Старику пришлось облокотиться на стенку будки. Он ничего не видел. – Бартон, это опять ты лжешь и издеваешься надо мною!
– Говорит капитан Рокуэлл. Мы только что совершили посадку в Нью-Чикаго. Где вы находитесь?
– В Грин-Вилле, – прохрипел он. – В шестистах милях от вас.
– Послушайте, Бартон, вы можете приехать сюда?
– Что?
– Мы ремонтируем ракету после полета. Не могли бы вы приехать и помочь?
– Да, да.
– Мы на посадочной площадке возле города. Завтра сможете приехать?
– Да, но…
– Что?
Старик погладил телефон.
– Как там Земля? Как Нью-Йорк? Война закончилась? Кто сейчас президент? Что происходит?
– Когда вы приедете, у нас будет неограниченное время для разговоров.
– Но все хорошо?
– Отлично.
– Слава Богу. – Старик прислушался к далекому голосу. – А вы точно капитан Рокуэлл?
– Черт возьми, сэр!
– Прошу прощения!
Он повесил трубку.
Невероятно, но они прилетели, спустя много лет, – соотечественники, которые отвезут его к земным морям, небесам и горам.
Он включил мотор. Придется ехать всю ночь. Опасно, и тем не менее стоит рискнуть, чтобы поскорее увидеть людей, пожать руки, снова услышать голоса.
Автомобиль, рыча, пробирался по холмам.
Этот голос… капитан Рокуэлл… Это просто не может быть он сам сорокалетней давности. Он никогда не делал подобной записи. Или делал? Не мог ли он в одном из припадков депрессии или под воздействием пьяного цинизма все же сделать лживую запись о вымышленной посадке на Марс ракеты с придуманным капитаном и несуществующим экипажем? Он яростно мотнул головой. Нет. Он просто дурак, со своими подозрениями. Сейчас не время для сомнений. Нужно мчаться всю ночь наперегонки с марсианскими лунами. Какой же праздник они устроят!
Поднималось солнце. Он ужасно устал, все тело ломило, сердце билось с перебоями, пальцы на руле дрожали, но он радовался, представляя себе последний телефонный разговор: «Эй, молодой Бартон, это говорит старый Бартон. Я сегодня улетаю на Землю! Я спасен». И он слабо улыбался.
Он миновал перечеркнутые длинными тенями пределы Нью-Чикаго на закате. Вышел из машины, уставился на асфальт ракетной посадочной площадки, потер покрасневшие глаза.
Поле было пусто. Никто не бежал ему навстречу. Никто не жал ему руку, не кричал, не смеялся.
Сердце у него в груди оглушительно рокотало. Глаза заволокло тьмой; он чувствовал себя так, будто рушился с небес наземь. Он устало поплелся к домику конторы.
Внутри аккуратным рядком стояли шесть телефонных аппаратов.
Он ждал, хватая ртом воздух.
И наконец звонок.
Он поднял тяжелую трубку.
– Я все думал, доедешь ты живым или нет.
Старик стоял молча, прижимая трубку к уху.
А голос продолжал:
– Капитан Рокуэлл докладывает о готовности. Какие будут приказания, сэр?
– Ты… – простонал старик.
– Как твое сердечко, старина?
– Нет!
– Тебя надо было каким-то образом убрать, чтобы я мог жить, если, конечно, можно назвать жизнью существование в форме магнитных записей.
– Я ухожу отсюда, – перебил его старик. – И плевать, что будет. Я взорву все подряд и уничтожу тебя!
– У тебя сил не хватит. Зачем, по-твоему, я заставил тебя так далеко и так быстро ехать, а? Это твоя последняя поездка!
Старик почувствовал, как сердце у него в груди затрепыхалось. Ему не добраться до других городов. Война проиграна. Он рухнул в кресло, натужно, со всхлипами дыша ртом. Посмотрел на пять других телефонных аппаратов. И, как по сигналу, они хором заголосили! Гнездо отвратительных визгливых птиц!
Автоматика включила сразу все динамики.
– Бартон, Бартон, Бартон! – разнеслось по кабинету.
Он стиснул трубку ладонью. Он душил ее, а она продолжала смеяться над ним. Он ударил ее. Он пнул ее ногой. Он сгреб горячие провода пальцами, как серпантин, и принялся рвать их. Обрывки падали под его дрожащие ноги.
Он уничтожил еще три телефона. Внезапно наступила тишина.
И, как будто его телу открылся давний заветный секрет, оно словно обвисло на усталых костях. Сморщенные веки упали, как цветочные лепестки.
Его рот расслабился. Мочки ушей расплылись, как восковые. Он ударил себя ладонями в грудь и упал ничком. Он лежал неподвижно. Он не дышал. Его сердце не билось.
После продолжительной паузы два телефона разразились звоном.
Где-то щелкнуло реле. Телефонные голоса заговорили между собой.
– Алло, это Бартон?
– Да. Бартон?
– Мне двадцать четыре.
– Мне двадцать шесть. Мы оба молоды. Что случилось?
– Не знаю. Послушай.
В комнате тишина. Старик на полу не пошевелился. Ветер ворвался в разбитое окно. Сразу похолодало.
– Поздравь меня, Бартон, с моим двадцать шестым днем рождения!
– Поздравляю!
Голоса пели дуэтом поздравительную песенку, звуки которой вылетали сквозь выбитое стекло и гасли где-то в мертвом городе.
1949 г.
