В 1944 году я читал Синклера Льюиса, Хемингуэя, Стейнбека, Уиллу Кэсер, Шервуда Андерсона и Джона Дос Пассоса. Меня тогда интересовало, можно ли отправить на Марс тех же самых интересных людей. Например, что бы случилось с героем Стейнбека или с героиней Кэсер, или с суровым персонажем Хемингуэя, если бы они вдруг оказались наедине с пятьюдесятью миллионами миль космоса, со всепоглощающим одиночеством, какого еще не знало человечество, и с необходимостью обеспечивать еду, приют и питательные вещества своим товарищам. Я решил, что стоит попробовать. Осенью 1944 года я взялся за эту идею.

Поначалу я решил, что между вторжением на Марс и вторжением на Дикий Запад во второй половине девятнадцатого века должно быть определенное сходство. Отец и дед часто рассказывали мне о приключениях на Западе, даже в 1908 году, когда там было пусто, тихо и одиноко. Наверняка именно о Марсе думал стейнбековский Билли Бак, стоя на берегу Тихого океана, когда эпоха освоения Запада уже миновала и авантюристам ничего не осталось.

Мысль о завоевании других планет потрясает. Для нее нет границ, она идет все дальше и дальше. Ничто не ограничивает мечты человека о космосе. Это не один Запад, а целый миллиард западов, миллиард точек на карте, где сильный человек, настоящий мужчина или даже поэт и писатель сможет применить свои мускулы и мозги и заодно узнать, что такое тишина и одиночество. Человек всегда хочет двигаться вперед и отвечать за собственную судьбу, и космос дает ему такую возможность. Если цивилизация подберется слишком близко, всегда можно побросать свои пожитки в рюкзак и стартовать на другую планету или звезду.

Я решил, что космос может дать людям все. Что Марс будет тихой гаванью для стариков, символом богатства – для юнцов, красоты – для философов, приключения – для авантюристов. Что верующий сможет там заново осмыслить Бога. Что он станет счастьем для антропологов, радостью для минералогов, экспериментальной площадкой для психологов и курортом для мистера и миссис Джо Смит из Аштабулы.

Я подумал, что Марс – это хрустальный шар, в котором путешественники увидят свое будущее. Зеркало, в котором отразится землянин – в два раза выше, чем он есть, во всем своем блеске, красоте и ничтожестве, со своей мелочной политикой, жадностью и примитивной верой. На Марсе он не найдет ничего, чего бы уже не было в его карманах и в сердце. А значит, завоеватели Марса обречены на разочарование. Знаю я этого землянина. Как бы быстро он ни двигался, скорость света он превзойти может, а вот скорость своих идиотских политических решений, своей атомной бомбы и своего прошлого – нет. Если человечество решит покинуть Землю, чтобы не отвечать за то, что оно здесь натворило, оно только измучается чувством вины и вскоре обнаружит, что те же самые проблемы поджидают его и на Марсе, как нежеланные дети.

Я не ученый и верю в ту интерпретацию теории Эйнштейна, которая говорит, что пространство искривлено. Некоторые писатели доводят эту мысль до того, что герой, улетающий от Земли на двадцать триллионов миль, оказывается в своем собственном доме, в клетках цветка подсолнуха. Эл Джолсон отлично спел об этом еще много лет назад в песне «Вернуться на задний двор». Отправляйтесь хоть на Марс, хоть на Венеру, но если с вами будут люди, ничего, кроме человеческих проблем, вы не дождетесь.

Разрешив эту важную философскую дилемму и осознав, что космические путешествия сами по себе не омоют человека божественным светом и не превратят его в маленькую Еву из «Хижины дяди Тома», я начал потихоньку придумывать отдельные эпизоды и сцены той истории, которая через пять лет стала «Марсианскими хрониками».

Первое, что я понял, – то, что я должен всячески заботиться о качестве этой книги. Я знал, что мне стоит торопиться, что рано или поздно она напишет себя сама, и пусть на это уйдет от трех до пяти лет. Каждая из историй о людях, попавших на Марс, должна отличаться от остальных и при этом быть цельной и самостоятельной, как отдельный рассказ, чтобы я мог посылать их в разные журналы и сводить концы с концами, пока заканчиваю книгу. Но при этом каждая история должна быть частью целого, чтобы, когда придет время объединять их в книгу и увязывать сюжетные линии, я бы сделал это без всякого труда. В результате для каждого рассказа у меня есть от пяти до восьми черновиков, и на каждый ушло около двух лет. Другими словами, я занимался рассказом неделю, а потом откладывал его месяцев на шесть, доставал, перечитывал свежим взглядом и переписывал. Этот цикл повторялся, пока рассказ не начинал меня устраивать – года через два, – и тогда я отсылал его издателям. Ну а пока тянулись эти шесть месяцев, я работал над другими рассказами, а потом откладывал и их.

Теперь я хочу упомянуть, что, по моему мнению, автор несет двойную ответственность – перед своей работой и перед собой. Я верю, что каждому тексту нужно отдохнуть и что ни один автор не заслуживает тоски и апатии. Если целую неделю писать рассказ и сделать вполне удовлетворительный первый черновик, то более чем справедливо в следующий понедельник начать что-нибудь новое, а предыдущий текст послать куда подальше. Это не имеет ничего общего с конвейером – это просто разумное поведение мыслящего писателя. Скука, усталость и предубеждения портят хорошо знакомый рассказ, над которым ты трудился много дней. Лучше дать ему отлежаться и как следует обдумать его – подсознательно – месяцев шесть. Писатель заслуживает развлечений не меньше, чем его читатели. И единственный способ это обеспечить – каждый понедельник начинать с текста, которого ты не видел пару месяцев, или вообще с чистого листа.

Эта система работает не для всех. Есть люди, которые психологически не способны отложить свой рассказ на несколько месяцев. Они продолжают о нем думать и злиться. Таким людям лучше немедленно написать еще четыре черновика и закончить с этим текстом. И это прекрасно. Но если человек чувствует, что у него нет сил больше смотреть на рассказ, мой метод покажется ему освобождением.

Конечно, эта система требует примерно года отладки – чтобы наработать определенный материал, забыть о нем и вернуться к нему освеженным и счастливым. Просто нужно начинать в молодости. Мне повезло, я начал писать в семнадцать, и сейчас у меня есть огромный запас вторых, третьих и четвертых черновиков рассказов, которые мне нравятся, не нравятся или мне вообще на них плевать, но у них вполне есть шанс когда-нибудь превратиться в хорошие тексты.

Самое главное в этой системе, если она вообще заслуживает такого названия, – оригинальность, которую она разрешает автору. У вас будет куча времени, чтобы обдумать текст и снабдить его деталями, которые отличают просто рассказ от вашего рассказа.

Если система все еще кажется излишне механической и неловкой, учтите, что она позволила мне писать в среднем по три рассказа в год пять лет подряд. Не очень много, конечно, но зато я мог уделить достаточно времени и сил каждому из них. И одновременно, работая над каждым рассказом то же количество времени, я писал каждый год примерно по четырнадцать рассказов, которые меня кормили – на них я тратил не меньше усилий и никогда не пытался приспособить их к требованиям рынка.

Тут я снова отступлю от темы и поговорю об этом самом рынке. Я верю, что писатель должен иметь дело с известным ему материалом. Его не должны интересовать другие рассказы в журналах или шаблоны, по которым якобы пишутся книги. Все свои усилия он должен обратить на описание своего отношения к ситуации. Если же он начнет писать так, как хотят издатели – по его мнению, – он умрет, еще не родившись. Другие писатели могут плясать под дудку редакторов и писать то, что положено, о человеке, пытающемся завоевать звезды, но великую вещь на эту тему сможет создать только тот, кто спросит: «Что же я на самом деле думаю и чувствую? Чего лично я, Смит, буду бояться и надеяться, если мне вечером придется улететь на Марс?»

И я сам последовал этой формуле. Я задумался, что же станет делать Рэй Брэдбери, если его бесцеремонно оторвут от дел и увезут за пятьдесят миллионов миль от безопасной и понятной жизни. Я понимал, что буду бояться одиночества, времени, даже самого существования. Что опасаться стоит не только за землян, но и за марсиан, потому что марсиане – близкие родственники индейцев, а я хорошо помнил, что мы сделали с индейцами. Нужно было учесть интересы обеих сторон, а еще просчитать, как можно будет увезти на Марс религию, и обдумать расовую проблему, и представить, что будут делать социологи, которые знают все и обо всем и захотят составлять всякие графики и диаграммы. Я осознал, что подозрительно отношусь к науке и так называемому развитию цивилизации. Я обнаружил в себе немного старомодной романтики и вообразил, что, когда человек выйдет в космос, ему стоит немного замедлиться и попытаться получить от жизни удовольствие. Но ведь нынешний землянин на это не способен! Он обязательно возьмет с собой свои ларьки с сосисками, телевизор, атомную бомбу, и его попытки «вести себя как обычно» в конце концов все испортят.

Короче говоря, я пытался писать о людях. Если рассказы о будущем (я отказываюсь от термина «научная фантастика») не посвящены человеческим отношениями в нечеловеческой ситуации (технология развивается быстро, а человек – медленно), то их вообще нет смысла читать и писать. Мистер Рэймонд Чандлер, автор детективов, хотел вернуть тайну и ее разгадку простым людям. Ну я хочу и всегда буду хотеть писать рассказы о будущем для всех, а не для маленьких групп читателей, даже если они ученые.

Честно говоря, в наши дни научная фантастика осталась единственным жанром, в котором может работать человек, имеющий идеи. Можно сколько угодно рассуждать о материализме, коммерции, телевидении и фашизме, пока ты развлекаешь читателей. Только нельзя писать примитивные агитки, история должна нестись вперед, дышать вместе с героем, у вас не должно быть времени остановиться и прочитать лекцию. История должна рассказать себя, развлечь, отвлечь и посеять семена мысли, которые вы удобрите позже. Если вас беспокоит, что люди перестали ходить пешком, напишите рассказ о будущем. Если вы не понимаете, благо ли машины или зло, вот ваше поле боя. Если ваше воображение равно по силе вашему негодованию, как выразился мистер Кристофер Ишервуд, вы в безопасности. Но если воображение вас подводит и вы просто хотите высказать свое возмущение состоянием общества, то вы похожи на одинокого подстрекателя на Юньон-сквер на закате – одинокого вполне заслуженно.

А кроме того, в этом жанре можно писать, не опасаясь, что вас назовут коммунистом. Это последнее пристанище для людей, которые хотят думать в наше время, когда сторонники маккартизма полагают само наличие мыслей опасным. Меня все еще ни разу не обвинили в коммунизме, хотя я возражал в своих текстах против сжигания книг, излишней механизации, контроля над мыслями и фашизма. Думаю, это потому, что действие моих историй происходит в будущем.

Таким образом я избегаю славы психа. Если кто-то пишет о людях, которые родятся через пятьдесят лет, он же не может иметь в виду нас? Разумеется, это ошибка. Именно нас-то я имею в виду. Вас, вашего соседа и еще вон того человека, который стоит у вас за спиной. В нашем будущем еще будет много Мак Карти, Гитлеров, Сталинов и Франко. Я хочу заключить их в пластиковый куб и протянуть вам, чтобы вы разглядели их со всех сторон. Вот в чем смысл моих рассказов. Я беру за шкирку убийц и мелких склочников и выставляю их на всеобщее обозрение. Я не хочу, чтобы меня подвергали цензуре и рассказывали, что я должен видеть, делать, думать, о чем мечтать и что чувствовать, будь то Общество защиты животных, Дочери американской революции или вообще Лига американских покупательниц. Я писатель и уважаю печатное слово, но при этом я человек и хочу, чтобы меня оставили в покое и всех остальных тоже оставили. Я не хочу, чтобы сжигали книги, не хочу, чтобы существовали черные списки, клевета и фаворитизм. И чтобы это предотвратить, я могу только писать рассказы о будущем. Брать современных людей и современные проблемы и преувеличивать их. А если я слишком увлекусь проповедями, можете выгнать меня с моего места – пусть его займет тот, кто умеет рассказывать истории и развлекать. В конце концов, именно развлечение читателя – главная цель футуристических рассказов. Ну а если они заставляют людей думать, тем лучше.

Мне кажется, что современные реалистические романы никуда не годятся, потому что на самом деле они лишены реализма. Они демонстрируют нам не лицо реальности, а только обтрепанную фигуру, плохо выбритые щеки, грязные уши, отвисшую грудь, мутные глаза. По-моему, проблема реализма в том, что авторы не знают своих героев. Если бы они их знали, то поняли бы, а поняв, написали бы такой полный и достоверный портрет, что герои стали бы симпатичными и вызывали бы сочувствие. А вместо этого они вульгарны, отвратительны и ничтожны. Даже если кому-то очень надо писать о жестоких убийцах и полуграмотных проститутках, они должны быть описаны так выпукло и подробно, чтобы читатель в конце книги воскликнул: «Господи, упаси от такого», а не «Какая гадость!». Человечек с крысиной мордашкой, стоящий в темном дверном проеме и вкалывающий себе героин в руку при помощи английской булавки не мог бы стать героем Шекспира, но, если изучить его как следует, можно было бы хотя бы написать, что с ним случилось и как он в это превратился. Многие писатели не способны осознать и описать, что в раннем возрасте человек обладает определенным достоинством, но постепенно теряет его. Именно поэтому многие люди не любят реализма. Чтобы в историю поверили, писать о падении нужно, не забывая о старой доброй чистоте, преданности, гордости и мужестве, чтобы трагедия [неразборчиво] …утрату добродетели, сколь угодно незначительной, но все же имеющейся в каждом.